В октябре 1907 года, непосредственно перед тем как был создан цикл «Заклятие огнем и мраком», очень важный для понимания образа Фаины, Блок написал (и вскоре напечатал) лирическую прозу «Сказка о той, которая не поймет ее». Это фразистая стилизация в декадентском духе, не очень высокой художественной пробы, и она не может идти ни в какое сравнение со стихами. Но «Сказка» любопытна как попытка воссоздать демонический характер женщины, которая стала для поэта «волей, воздухом и огнем».
«Тонкие чары» этой «темной женщины» не дают поэту покоя: «И она принимала в его воображении образы страшные и влекущие: то казалась она ему змеей, и шелковые ее платья были тогда свистящею меж трав змеиной чешуею; то являлась она ему в венце из звезд и в тяжелом наряде, осыпанном звездами. И уже не знал он, где сон и где явь… Вся она была как беспокойная ночь, полная злых видений и темных помыслов».
Такая трактовка образа отчетливо прослеживается в «Фаине»: «Но в имени твоем – безмерность, и рыжий сумрак глаз твоих таит змеиную неверность и ночь преданий грозовых», «Вползи ко мне змеей ползучей, в глухую полночь оглуши, устами томными замучай, косою черной задуши», «Надо мною ты в синем своем покрывале, с исцеляющим жалом змея…», «Я узнаю в неверном свете переулка мою прекрасную змею…», «Ты только невозможным дразнишь, немыслимым томишь меня». И, наконец, слова, вложенные в уста самой Фаины: «Когда гляжу в глаза твои глазами узкими змеи и руку жму, любя, эй, берегись! Я – вся змея! Смотри: я миг была твоя, и бросила тебя!»
Но есть и другой, не менее существенный, аспект образа Фаины – воплощение свободы и удали национального русского женского характера.
«Одна Наталья Николаевна русская, со своей русской „случайностью“, не знающая, откуда она, гордая, красивая и свободная. С мелкими рабскими привычками и огромной свободой…» – записывает Блок в апреле 1907 года. А в июне набрасывает стихотворение «Сырое лето. Я лежу…», примыкающее к циклу «Вольные мысли» (где тоже фигурирует «трагическая актриса» – Н.Н.Волохова). Здесь – прямое отражение реального обстоятельства: Блок читал известную книгу Августа Бебеля «Женщина и социализм», в которой доказывалось, что женщина в условиях капиталистического строя и буржуазного быта угнетена, подобно пролетарию, обречена на пусть домашнее, но рабство. Блок вступает в спор с Бебелем:
Ты говоришь, что угнетен рабочий?
Постой: весной я видел смельчака,
Рабочего, который смело на смерть
Пойдет, и с ним – друзья. И горны замолчат,
И остановятся работы разом
На фабриках. И жирный фабрикант
Поклонится рабочим в ноги. Стой!
Ты говоришь, что женщина – раба?
Я знаю женщину. В ее душе
Был сноп огня. В походке – ветер.
В глазах – два мира скорби и страстей.
И вся она была из легкой персти –
Дрожащая и гибкая. Так вот,
Профессор, четырех стихий союз
Был в ней одной. Она могла убить –
Могла и воскресить. А ну-ка, ты
Убей, да воскреси потом! Не можешь?
А женщина с рабочим могут.
Вот каков был диапазон поэтического представления Блока о Н.Н.В. – от беспечной баутты «бумажного бала» до мятежной соратницы поднявшегося на борьбу пролетария!
Черты свободной и удалой русской молодицы, роднящие образ Фаины с некрасовской женщиной, которая и «коня на скаку остановит», и «в горящую избу войдет», щедро рассыпаны в стихах Блока, вызванных к жизни увлечением Н.Н.В. Тут и «лебяжья поступь», и «открытый говор», и «цветистый хмель» женской красы под строгим платком монашенки, и «щемящие звуки» русской песни, и вообще – вся поэзия «вольной Руси».
Смотрю я – руки вскинула,
В широкий пляс пошла.
Цветами всех осыпала
И в песне изошла…
С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты – ночь, и вся ты – тьма,
И вся ты – во хмелю…
Далее героиня этого цикла возникает в образе «лихой солдатки», написанной уже совершенно некрасовской кистью:
В ней сила играющей крови,
Хоть смуглые щеки бледны.,
Тонки ее черные брови,
И строгие речи хмельны…
И сам герой преображается, проникаясь поэзией «вольной Руси»:
Ты знай про себя, что не хуже
Другого плясал бы – вон как!
Что мог бы стянуть и потуже
Свой золотом шитый кушак!
Что ростом и станом ты вышел
Статнее и краше других…
Наиболее полное воплощение национальный женский характер получил в творчестве Блока в образе другой Фаины – героини драматической поэмы «Песня Судьбы», которую он начал писать в апреле 1907 года.
О «Песне Судьбы» речь впереди. Здесь скажу только, что Блок думал о Волоховой, когда писал и эту Фаину, и писал для нее, хотел видеть ее в эффектной роли знаменитой каскадной певицы, «самой красивой дивы мира», родом из русских крестьянок раскольничьей веры.
Блок вдохнул в образ Фаины свои заветные мысли о русской национальной стихии, о судьбе России. Н.Н.В. в лучшем случае, вероятно, смогла бы сценически воплотить эту аллегорию. Но того груза, который Блок вознамерился возложить на ее плечи, выдержать ей было не по силам. Не была она ни кометой, ни раскольничьей богородицей, а просто умной, тонкой, интеллигентной женщиной, актрисой среднего дарования, не причастной никаким инфернальным раделиям.
Поистине Блок сочинил о ней сказку, понять которую она не могла, да и не хотела.
6
А реальная, повседневная, по-своему сложная, запутанная жизнь, не считаясь ни с какими мифами и аллегориями, увлекала живых людей по своему течению.
Как странны были речи маски!
Понятны ли тебе? – Бог весть!
Ты твердо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть.
Тут, наряду с Натальей Николаевной Волоховой, снова выступает на сцену Любовь Дмитриевна Блок со своими победами и поражениями, надеждами и досадами, со своей порушенной семейной жизнью. Блок мог бы сказать про «безумный год», проведенный «у шлейфа черного», стихами младшего своего собрата:
Две женщины, как отблеск ламп Светлана,
Горят и светят средь его тягот…
После разрыва с Андреем Белым Любовь Дмитриевна решительно отказывается от амплуа «функции» при муже, которое на деле оборачивалось «фикцией» личной жизни, и, как говорит в воспоминаниях, «уходит с головой в свое „человеческое существование“». В чем выражалось это по преимуществу, увидим дальше.
Впоследствии, пережив бурные взлёты и катастрофические крушения, Любовь Дмитриевна объясняла дело таким образом, что, оставшись с Блоком, она тем самым определила единый и окончательный «курс» своей жизни, «какой бы ни была видимость со стороны».
«Оставшись верной настоящей и трудной моей любви, я потом легко отдавала дань всем встречавшимся влюбленностям – это был уже не вопрос, курс был взят определенный, парус направлен, и „дрейф“ в сторону не существен».
Объяснение удобное, но не убедительное, ибо «дрейфы» Любови Дмитриевны были столь часты и так далеко уводили ее в сторону, что ни о каком «определенном курсе» говорить не приходится.
В начале 1907 года, в хороводе закружившихся масок, Любовь Дмитриевна оказалась в трудном положении. Отношения с Андреем Белым оборвались обидно для ее самолюбия, а поведение Блока задевало ее еще сильней.
Свою растерянность и досаду она скрывала под наигранным весельем и несколько нервозной аффектацией (вообще говоря, ей несвойственной). О том, чего это ей стоило, говорят ее стихи, которые она стала писать в это время. Часть их сохранилась среди ее бумаг. Они обращены к Блоку и полны воспоминаний о якобы обретенном и вскоре потерянном счастье.
Зачем ты вызвал меня,
Из тьмы безвестности –
И бросил?
Зачем вознес меня
К вершинам вечности –
И бросил?
Зачем венчал меня
Короной звездной –
И бросил?
Зачем сковал судьбу
Кольцом железным –
И бросил?
Пусть так. Люблю тебя.
Люблю навек, хоть ты
И бросил.
Фигурирует в стихах Любови Дмитриевны и разлучница – Н.Н.В.: «Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?..»
Блок оценил эту неплохую строчку, поставив ее, наряду с великолепной «Кометой» Аполлона Григорьева, эпиграфом к сборнику «Земля в снегу».
Такова Dichtung. Какова же была Wahrheit?
Образовалось довольно сложное положение. Снова, как и в случае с Андреем Белым, переплелись судьбы трех людей. «На всем острове – только мы втроем, как-то странно относящиеся друг к другу, – все очень тесно», – пишет Блок матери. Случайный знакомый забрел как-то на Лахтинскую – сидели все трое, – и вот его впечатление: «Какая-то странная напряженность чувствовалась в воздухе. Все в комнате делалось и говорилось как-то через силу».
Внешним образом Любовь Дмитриевна «дружит» с Н.Н.В. Она – непременная участница общего хоровода, то (как мы уже знаем) великодушно тушуется перед соперницей, то, напротив, пытается вступить с ней в борьбу – при явном несоответствии сил.
О подробностях узнаем от все того же домашнего летописца – М.А.Бекетовой. Блок в чаду своего увлечения бескомпромиссен, даже «жесток». Правда, в семейном кругу он утверждает: «Влюбленность не есть любовь, я очень люблю Любу», но на деле резко отстраняется от нее. «Все это вполне откровенно и весело делается, но Любе говорится, например, на ее предложение поехать за границу: „С тобой не интересно“. Каково все это ей переносить при ее любви, гордости, самолюбии, после всех ее опьяняющих триумфов». Однако «Люба ведет себя выше всяких похвал: бодра, не упрекает и не жалуется». Только замечает сокрушенно, хотя и не без кокетства: «Какая я рожа, до чего ж подурнела!»
Мать Блока целиком на ее стороне. Как раз в это время возникает и сразу же гаснет мысль о разводе. «Аля в восторге от Любы, боится их развода, считает, что она „ангел-хранитель“».
Главное, чем живет теперь Любовь Дмитриевна, – мечта о самоутверждении и эмансипации. Она вознамерилась «все создать сама», мечтает о карьере трагической актрисы и разучивает вслух стихи символистов, чем изрядно раздражает Блока, не находившего в ней актерского таланта. Впрочем, проходит немного времени – и она теряет «самоуверенность и победоносность» и думает уже не о сцене, а о скромной «мастерской дамских платьев».
Между тем все обернулось, как всегда, проще простого. Любовь Дмитриевна решила «отомстить». На ее горизонте появляется Георгий Иванович Чулков – не вполне бескорыстный «друг» Блока, вернее сказать – его постоянный в ту пору фактотум, спутник и собутыльник.
Нужно сказать, жизнь сыграла с Любовью Дмитриевной дурную шутку. Как сплошь и рядом случается, за большим и значительным неотступно следует его карикатурная тень. Сколь ни безмерно отягощал Андрей Белый чужое существование своими истерическими выходками, но это была личность по-настоящему крупная, блестящая, глубокая. А преемником его оказался человек внешний, типичный декадентский болтун, чьи претензии дерзновенно переступить через «мещанскую» мораль приобретали едва ли не пародийный характер. Однако именно Чулкову удалось легко добиться того, чего отчаянно и тщетно домогался Андрей Белый. Именно потому Белый так смертельно возненавидел Чулкова.
Новое увлечение Любови Дмитриевны, как и следовало ожидать, не осталось незамеченным, и уже 12 января 1907 года Евгений Иванов, возвращаясь в круг образов «Балаганчика», записывает в дневнике: «Чулков в роли Арлекина».
Впоследствии, в воспоминаниях, Любовь Дмитриевна охарактеризовала эту арлекинаду как «нетягостную любовную игру»: «О, все было – и слезы, и театральный мой приход к его жене, и сцена a la Dostoievsky. Но из этого ничего не получалось, так как трезвая NN в нашу игру не входила и с удивлением пережидала, когда мы проснемся, когда ее верный по существу муж сбросит маскарадную маску. Но мы безудержно летели в общем хороводе: „бег саней“, „медвежья полость“, „догоревшие хрустали“, какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах, с его немыслимыми вульгарными „отдельными кабинетами“ (это-то и было заманчиво!), и легкость, легкость, легкость…»
В семье Кублицких обсуждалась, конечно, и эта новость. Трогателен переданный М.А.Бекетовой отклик простодушного полковника, ненароком очутившегося среди наблюдателей «хоровода»: «Франц думает, что это надрыв».
По иронии судьбы «легкость» вульгарно разрешилась в день, который оказался знаменательным, – 20 января 1907 года. В этот день Блок получил из Москвы авторские экземпляры нового своего сборника «Нечаянная Радость», у Комиссаржевской шел «Балаганчик», а главное – в 5 часов утра от паралича сердца скончался Дмитрий Иванович Менделеев.
Через три дня состоялись грандиозные похороны. Всю дорогу до Волкова кладбища студенты несли металлический гроб на руках. На улицах, по которым двигалась процессия, средь бела дня горели фонари. На Технологическом институте были вывешены черные флаги. Впереди процессии плыла высоко поднятая таблица Периодической системы элементов…
«Нетягостная любовная игра» тем временем продолжалась. По неписаным законам декадентской моды Чулков не только не скрывал своей победы, но афишировал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109