(Эту мысль он последовательно развивал многие годы, вплоть до самой Октябрьской революции.) У него складывается четкое представление о пропасти, разделяющей маленькую кучку мятущейся и запутавшейся в своих метаниях интеллигенции – и громаду многомиллионного народа с его упорной думой о своем. «Письмо Клюева окончательно открыло глаза».
Изведав дыхание свободы, увидев лицо реакции, разуверившись в химерах, расставшись с друзьями и покровителями, Блок наконец обрел почву, судьбу и волю.
В декабре 1907 года он пишет Л.Я.Гуревич по поводу ее документальной книжки о событии 9 января: «Сейчас, ночью, я прочел ее не отрываясь, с большим напряжением. Хочу сказать Вам, что услышал голос волн большого моря; все чаще вслушиваюсь в этот голос, от которого все мы, интеллигенты, в большей или меньшей степени отделены голосами собственных душ… Но, верно, только там – все пути. Может быть, те строгие волны разобьют в щепы все то тревожное, мучительное и прекрасное, чем заняты наши души».
Если даже разобьют, то и это нужно принять – во имя высшей правды и высшей ценности, которые несет с собой жизнь.
В предисловии к третьему сборнику стихов «Земля в снегу» Блок сказал о «неумолимой логике» своих книг, которая отвечает «неизбежной, драматической последовательности жизни». Судьба правит душой поэта. Но «не победит и Судьба» – потому что есть еще и Воля, воля к жизни, к правде, к борьбе, к деянию и подвигу. И есть некая точка притяжения всех пробудившихся душевных сил, некая вечная, неизменная сущность (Блок называет ее Единой Звездой), влекущая к себе, как Земля Обетованная: «…в конце пути, исполненного падений, противоречий, горестных восторгов и ненужной тоски, расстилается одна вечная и бескрайная равнина – изначальная родина, может быть, сама Россия».
2
"Россия… Страна, пережившая подъем и поражение революции и переживающая мучительное «переходное время», когда вокруг еще темно, но уже разгорается «далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся».
Ждем, боимся, надеемся – вот сложное чувство, охватившее Блока, вот формула, в которую облек он свое предчувствие неизбежно надвигающегося нового исторического катаклизма. «Да, мы накануне „великого бунта“. Мы накануне событий, и то, что не удалось один, другой и третий раз, – удастся в четвертый».
Он говорил это (в марте 1908 года) сытой и нарядной публике, собравшейся на его лекцию в лепном и раззолоченном зале Юсуповского особняка, где расположилось Театральное общество. Предметом лекции было настоящее и будущее русского театра, но он уже не мог даже по частному поводу не заговорить о том, что жгло душу.
И еще он сказал, что перед человеком, заблудившимся на перекрестках «рокового времени», лежит единственная дорога – «дорога к делу», а «для того, кто изведал сладость, а потом горечь старых дум и старых дел, остается живым только одно новое дело».
Для этого нового дела в России, во всех областях русской жизни, общественности, искусства, есть такая благодарная почва как ни в одной другой стране.
Его дело – литература. Он – русский писатель. И он не упускает случая, чтобы не разъяснить, каким должен быть писатель, как он обязан служить русской литературе.
Писатель – дитя народа. «Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя». Писатель – должник народа. Он обязан передать людям то, что нужно им как воздух и хлеб, более того – «должен отдать им всю душу свою, и это касается особенно русского писателя» – потому что «нигде не жизненна литература так, как в России, и нигде слово не претворяется в жизнь, не становится хлебом или камнем так, как у нас».
Значение писателя проверяется только его правдой, искренностью, исповедальностью, готовностью к самопожертвованию. И – опытом всей русской литературы, не только ее великанов – Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Некрасова, Толстого и Достоевского, но и Глеба Успенского, Гаршина и еще меньших, даже Надсона, с их «бедными недолговечными невсемирными», но идущими от души и сердца правдами.
В замечательной статье «Три вопроса» (февраль 1908 года) Блок, высказавшись о форме и содержании искусства («как» и «что»), задается третьим «самым опасным, но и самым русским вопросом: зачем?» Ради чего существует искусство, как примирить красоту и пользу, как достичь единства прекрасного и должного? На первый план выдвигаются понятия – назначение искусства и долг художника. «В сознании долга, великой ответственности и связи с народом и обществом, которое произвело его, художник находит силу ритмически идти единственно необходимым путем».
В обоснование своих мыслей Блок ищет опору в традициях русской классической литературы и передовой общественной мысли. Он увлеченно перечитывает Пушкина, Некрасова, Толстого, Тургенева. Напоминает своим читателям о «бескорыстной любви» и «бескорыстном гневе», которыми горели Герцен и Белинский, Добролюбов и Чернышевский. Обращается к тем временам, когда в квартире Некрасова на Литейном шли горячие споры в демократическом папиросном дыму. Мечтает о журнале с традициями «Современника», с «широкой общественной программой» и массовой аудиторией.
Всякого рода вечера «нового искусства» – это «ячейки общественной реакции». Они вредны, потому что «нельзя приучать публику любоваться писателями, у которых нет ореола общественного, которые еще не имеют права считать себя потомками священной русской литературы». То ли дело было в прошлом. Не говоря уже о Достоевском (его речь о Пушкине была «торжеством неслыханным»), спрашивается – почему «потрясали сердца» сухой и изящный Майков, торжественный Полонский с «романтически дрожащей рукой в грязной белой перчатке», Плещеев в серебряных сединах, зовущий «вперед без страха и сомнения»? Да потому, что у них был гражданский ореол, потому что они будили высокие, благородные чувства. Недавно сам он испытал нечто подобное, когда слушал, как читал свои неважные стихи шлиссельбуржец Н.А.Морозов, которому тоже было что сказать людям.
Александр Блок – Евгению Иванову (13 сентября 1908 года): «Если бы ты знал, какое письмо было на днях от Клюева… Это – документ огромной важности (о современной России – народной, конечно), который еще и еще утверждает меня в моих заветных думах и надеждах. Сейчас много планов, соображений и видов на будущее у меня… Растет передо мной понятие «гражданин», и я начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие, когда начинаешь открывать его в собственной душе».
… Выступления Блока не прошли ему даром. О том, как реагировал Андрей Белый и его друзья – Сергей Соловьев, Эллис, мы уже знаем. Теперь на Блока ополчились «религиозные искатели», с которыми так неуважительно обошелся он в «Литературных итогах».
В черносотенном «Новом времени» появился хлесткий фельетон «Автор „Балаганчика“ о петербургских религиозно-философских собраниях». Подписано: В.Варварин. Это был постоянный псевдоним скандально известного В.В.Розанова, писателя острого таланта и самобытного стиля, занятого одновременно проблемами религии и «пола», неслыханного циника с чертами Иудушки Головлева (сходство подметил Вл.Соловьев), беззастенчивого двурушника (в либеральном «Русском слове» он выступал под своей фамилией). Блок знал Розанова с новопутейских времен, относился к нему заинтересованно, но отчужденно: «Редкий талант отвратительнее его». В фельетоне Блок был обруган грубо, с передержками и намеками на его личную жизнь (о которой Розанов назойливо выпытывал у Андрея Белого).
Выступил против Блока в кадетской «Речи» и главный столп Религиозно-философского общества – Мережковский. В его фельетоне «Асфодели и ромашка» о новых темах Блока говорилось в непристойном тоне: «И Александр Блок, рыцарь „Прекрасной Дамы“, как будто выскочивший прямо из готического окна с разноцветными стеклами, устремляется в „некультурную Русь“… к „исчадию Волги“, хотя насчет Блока уж совершенно ясно, что он, по выражению одного современного писателя о неудавшемся любовном покушении, „не хочет и не может“».
Брюзгливый эстет Д.Философов, перелагая с больной головы на здоровую, демагогически обвинил Блока в эстетстве, антиобщественности и принижении человека. Зинаида Гиппиус писала, что Блок попросту «смешон» в своих «детских, несчастненьких статьях», что он «ничего ни в какой общественности не понимает». Даже сдержанный Брюсов попытался уколоть Блока не слишком, признаться, острой эпиграммой «Не писал бы ты статей об интеллигенции…».
Грубые нападки, издевательские намеки, плоские шуточки, демагогические выходки не слишком задевали Блока. «Я машу рукой, и без того дела много…» Чем больше его преследовали, тем увереннее обретал он мужество, которое впоследствии так ему пригодилось.
И, наконец, ему было просто не до того. На столе лежала «Песня Судьбы», над которой он бился уже год. Он хотел сказать в ней все, о чем думал, чем мучился, на что надеялся.
3
Лирическое чувство родины проснулось в нем рано, в самые юные годы. Изначальный и безотчетный восторг, охватывающий душу непонятно почему – от одной грустной прелести родной земли, узнал он, блуждая по шахматовским лесам и полям, кривым проселкам, Таракановской дороге, мимо «низких, нищих» деревень со скучными однообразными названиями: Гудино, Шепляково, Толстяково, Лукьяново, Костюнино, Лисино, Федино, Семино.
И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока…
Но пусть лучше скажет об этом сам молодой Блок.
«На утре дней всего обновленнее и привлекательнее смотрится росистая земля. Гладь ее видна далеко и знаешь, что дальше еще тоже нет границ, а такие же дымки, деревья, деревни, беленькие колокольни… Оттого мне грустно и приятно проезжать летом десятки верст и видеть необычайное многообразие мхов, болот, сосен и лиственного леса, и вдруг – мшистое бревно, потрескавшаяся паперть, красная решетка, лица мужчины и женщины, ребятишки, утки, петухи, кузнецы с лошадьми – и всегда тропинка или дорога – главное, среднее, спереди и сзади, оставленное и манящее в гору и под гору. Тут особенные мысли… Тут – я у себя. Цвету я ночными мечтами бездыханной вселенской души» (письмо к С.В.Панченке, конец 1902 года; последняя фраза – цитата из стихов Федора Сологуба).
Так рождалось и крепло «совсем особенное, углубленное и отдельное чувство связи со своей страной и своей природой». Земля Обетованная. «От Харрана, где дожил до поздних седин, и от Ура, где юные годы текли…»
Родная глина, родные пески, мокрые долы, груды битого камня вдоль прямого шоссе, неоглядные дали… «Это и есть Россия». Что-то громадное, бескрайнее, чего не измерить и не понять. «В Россию можно только верить!» – неотступно звучали ему слова любимого поэта. Поверь – и она успокоит сжигаемую тревогой, истерзанную, хмельную душу.
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю…
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю…
Много нас – свободных, юных, статных –
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
Много было в этом остром, щемящем чувстве родины и от тютчевской жалости к «смиренной наготе», к народному «долготерпенью», и от славянофильских и почвеннических иллюзий об отдельном пути и особой судьбе боголюбивой и богоизбранной России.
Сперва у Блока это даже не Россия, а дремучая, «почиющая в тайне» Русь с колдунами, ворожеями и ведьмами, буйными вьюгами и горящими селами,
Где все пути и все распутья
Живой клюкой измождены,
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины.
Блок хорошо знал эти преданья и поверья, изучал их, они отозвались в его стихах. Но главное в них – тот же мотив: родина исцеляет и оберегает своего измаявшегося сына.
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах ты,
И – вот она не запятнала
Первоначальной чистоты.
Родина – как вечно прекрасная, не стареющая возлюбленная, которая все поймет и все простит и разве что только спросит: «Где был, пропадал?» – и впустит в свой тихий дом, и обнимет, и скажет: «Здравствуй».
Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол,
И смотришь – тучи вдали встают,
И слушаешь песни далеких сел…
Заплачет сердце по чужой стороне,
Запросится в бой – зовет и манит…
Только скажет: «Прощай Вернись ко мне» –
И опять за травой колокольчик звенит…
В дальнейшем тема наполняется реально-историческим смыслом, сохраняя свою лирическую окраску и метафорический язык. Смысл этот улавливается в стихотворении «Когда в листве сырой и ржавой…», где поэт как бы сораспинается вместе с «суровой родиной», осененной столыпинскими виселицами. Кровавые грозди рябины, костлявая рука палача, предсмертные слезы, печаль «родного простора» – весь образный строй стихотворения подсказывает истолкование его в историческом контексте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Изведав дыхание свободы, увидев лицо реакции, разуверившись в химерах, расставшись с друзьями и покровителями, Блок наконец обрел почву, судьбу и волю.
В декабре 1907 года он пишет Л.Я.Гуревич по поводу ее документальной книжки о событии 9 января: «Сейчас, ночью, я прочел ее не отрываясь, с большим напряжением. Хочу сказать Вам, что услышал голос волн большого моря; все чаще вслушиваюсь в этот голос, от которого все мы, интеллигенты, в большей или меньшей степени отделены голосами собственных душ… Но, верно, только там – все пути. Может быть, те строгие волны разобьют в щепы все то тревожное, мучительное и прекрасное, чем заняты наши души».
Если даже разобьют, то и это нужно принять – во имя высшей правды и высшей ценности, которые несет с собой жизнь.
В предисловии к третьему сборнику стихов «Земля в снегу» Блок сказал о «неумолимой логике» своих книг, которая отвечает «неизбежной, драматической последовательности жизни». Судьба правит душой поэта. Но «не победит и Судьба» – потому что есть еще и Воля, воля к жизни, к правде, к борьбе, к деянию и подвигу. И есть некая точка притяжения всех пробудившихся душевных сил, некая вечная, неизменная сущность (Блок называет ее Единой Звездой), влекущая к себе, как Земля Обетованная: «…в конце пути, исполненного падений, противоречий, горестных восторгов и ненужной тоски, расстилается одна вечная и бескрайная равнина – изначальная родина, может быть, сама Россия».
2
"Россия… Страна, пережившая подъем и поражение революции и переживающая мучительное «переходное время», когда вокруг еще темно, но уже разгорается «далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся».
Ждем, боимся, надеемся – вот сложное чувство, охватившее Блока, вот формула, в которую облек он свое предчувствие неизбежно надвигающегося нового исторического катаклизма. «Да, мы накануне „великого бунта“. Мы накануне событий, и то, что не удалось один, другой и третий раз, – удастся в четвертый».
Он говорил это (в марте 1908 года) сытой и нарядной публике, собравшейся на его лекцию в лепном и раззолоченном зале Юсуповского особняка, где расположилось Театральное общество. Предметом лекции было настоящее и будущее русского театра, но он уже не мог даже по частному поводу не заговорить о том, что жгло душу.
И еще он сказал, что перед человеком, заблудившимся на перекрестках «рокового времени», лежит единственная дорога – «дорога к делу», а «для того, кто изведал сладость, а потом горечь старых дум и старых дел, остается живым только одно новое дело».
Для этого нового дела в России, во всех областях русской жизни, общественности, искусства, есть такая благодарная почва как ни в одной другой стране.
Его дело – литература. Он – русский писатель. И он не упускает случая, чтобы не разъяснить, каким должен быть писатель, как он обязан служить русской литературе.
Писатель – дитя народа. «Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя». Писатель – должник народа. Он обязан передать людям то, что нужно им как воздух и хлеб, более того – «должен отдать им всю душу свою, и это касается особенно русского писателя» – потому что «нигде не жизненна литература так, как в России, и нигде слово не претворяется в жизнь, не становится хлебом или камнем так, как у нас».
Значение писателя проверяется только его правдой, искренностью, исповедальностью, готовностью к самопожертвованию. И – опытом всей русской литературы, не только ее великанов – Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Некрасова, Толстого и Достоевского, но и Глеба Успенского, Гаршина и еще меньших, даже Надсона, с их «бедными недолговечными невсемирными», но идущими от души и сердца правдами.
В замечательной статье «Три вопроса» (февраль 1908 года) Блок, высказавшись о форме и содержании искусства («как» и «что»), задается третьим «самым опасным, но и самым русским вопросом: зачем?» Ради чего существует искусство, как примирить красоту и пользу, как достичь единства прекрасного и должного? На первый план выдвигаются понятия – назначение искусства и долг художника. «В сознании долга, великой ответственности и связи с народом и обществом, которое произвело его, художник находит силу ритмически идти единственно необходимым путем».
В обоснование своих мыслей Блок ищет опору в традициях русской классической литературы и передовой общественной мысли. Он увлеченно перечитывает Пушкина, Некрасова, Толстого, Тургенева. Напоминает своим читателям о «бескорыстной любви» и «бескорыстном гневе», которыми горели Герцен и Белинский, Добролюбов и Чернышевский. Обращается к тем временам, когда в квартире Некрасова на Литейном шли горячие споры в демократическом папиросном дыму. Мечтает о журнале с традициями «Современника», с «широкой общественной программой» и массовой аудиторией.
Всякого рода вечера «нового искусства» – это «ячейки общественной реакции». Они вредны, потому что «нельзя приучать публику любоваться писателями, у которых нет ореола общественного, которые еще не имеют права считать себя потомками священной русской литературы». То ли дело было в прошлом. Не говоря уже о Достоевском (его речь о Пушкине была «торжеством неслыханным»), спрашивается – почему «потрясали сердца» сухой и изящный Майков, торжественный Полонский с «романтически дрожащей рукой в грязной белой перчатке», Плещеев в серебряных сединах, зовущий «вперед без страха и сомнения»? Да потому, что у них был гражданский ореол, потому что они будили высокие, благородные чувства. Недавно сам он испытал нечто подобное, когда слушал, как читал свои неважные стихи шлиссельбуржец Н.А.Морозов, которому тоже было что сказать людям.
Александр Блок – Евгению Иванову (13 сентября 1908 года): «Если бы ты знал, какое письмо было на днях от Клюева… Это – документ огромной важности (о современной России – народной, конечно), который еще и еще утверждает меня в моих заветных думах и надеждах. Сейчас много планов, соображений и видов на будущее у меня… Растет передо мной понятие «гражданин», и я начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие, когда начинаешь открывать его в собственной душе».
… Выступления Блока не прошли ему даром. О том, как реагировал Андрей Белый и его друзья – Сергей Соловьев, Эллис, мы уже знаем. Теперь на Блока ополчились «религиозные искатели», с которыми так неуважительно обошелся он в «Литературных итогах».
В черносотенном «Новом времени» появился хлесткий фельетон «Автор „Балаганчика“ о петербургских религиозно-философских собраниях». Подписано: В.Варварин. Это был постоянный псевдоним скандально известного В.В.Розанова, писателя острого таланта и самобытного стиля, занятого одновременно проблемами религии и «пола», неслыханного циника с чертами Иудушки Головлева (сходство подметил Вл.Соловьев), беззастенчивого двурушника (в либеральном «Русском слове» он выступал под своей фамилией). Блок знал Розанова с новопутейских времен, относился к нему заинтересованно, но отчужденно: «Редкий талант отвратительнее его». В фельетоне Блок был обруган грубо, с передержками и намеками на его личную жизнь (о которой Розанов назойливо выпытывал у Андрея Белого).
Выступил против Блока в кадетской «Речи» и главный столп Религиозно-философского общества – Мережковский. В его фельетоне «Асфодели и ромашка» о новых темах Блока говорилось в непристойном тоне: «И Александр Блок, рыцарь „Прекрасной Дамы“, как будто выскочивший прямо из готического окна с разноцветными стеклами, устремляется в „некультурную Русь“… к „исчадию Волги“, хотя насчет Блока уж совершенно ясно, что он, по выражению одного современного писателя о неудавшемся любовном покушении, „не хочет и не может“».
Брюзгливый эстет Д.Философов, перелагая с больной головы на здоровую, демагогически обвинил Блока в эстетстве, антиобщественности и принижении человека. Зинаида Гиппиус писала, что Блок попросту «смешон» в своих «детских, несчастненьких статьях», что он «ничего ни в какой общественности не понимает». Даже сдержанный Брюсов попытался уколоть Блока не слишком, признаться, острой эпиграммой «Не писал бы ты статей об интеллигенции…».
Грубые нападки, издевательские намеки, плоские шуточки, демагогические выходки не слишком задевали Блока. «Я машу рукой, и без того дела много…» Чем больше его преследовали, тем увереннее обретал он мужество, которое впоследствии так ему пригодилось.
И, наконец, ему было просто не до того. На столе лежала «Песня Судьбы», над которой он бился уже год. Он хотел сказать в ней все, о чем думал, чем мучился, на что надеялся.
3
Лирическое чувство родины проснулось в нем рано, в самые юные годы. Изначальный и безотчетный восторг, охватывающий душу непонятно почему – от одной грустной прелести родной земли, узнал он, блуждая по шахматовским лесам и полям, кривым проселкам, Таракановской дороге, мимо «низких, нищих» деревень со скучными однообразными названиями: Гудино, Шепляково, Толстяково, Лукьяново, Костюнино, Лисино, Федино, Семино.
И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока…
Но пусть лучше скажет об этом сам молодой Блок.
«На утре дней всего обновленнее и привлекательнее смотрится росистая земля. Гладь ее видна далеко и знаешь, что дальше еще тоже нет границ, а такие же дымки, деревья, деревни, беленькие колокольни… Оттого мне грустно и приятно проезжать летом десятки верст и видеть необычайное многообразие мхов, болот, сосен и лиственного леса, и вдруг – мшистое бревно, потрескавшаяся паперть, красная решетка, лица мужчины и женщины, ребятишки, утки, петухи, кузнецы с лошадьми – и всегда тропинка или дорога – главное, среднее, спереди и сзади, оставленное и манящее в гору и под гору. Тут особенные мысли… Тут – я у себя. Цвету я ночными мечтами бездыханной вселенской души» (письмо к С.В.Панченке, конец 1902 года; последняя фраза – цитата из стихов Федора Сологуба).
Так рождалось и крепло «совсем особенное, углубленное и отдельное чувство связи со своей страной и своей природой». Земля Обетованная. «От Харрана, где дожил до поздних седин, и от Ура, где юные годы текли…»
Родная глина, родные пески, мокрые долы, груды битого камня вдоль прямого шоссе, неоглядные дали… «Это и есть Россия». Что-то громадное, бескрайнее, чего не измерить и не понять. «В Россию можно только верить!» – неотступно звучали ему слова любимого поэта. Поверь – и она успокоит сжигаемую тревогой, истерзанную, хмельную душу.
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю…
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю…
Много нас – свободных, юных, статных –
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
Много было в этом остром, щемящем чувстве родины и от тютчевской жалости к «смиренной наготе», к народному «долготерпенью», и от славянофильских и почвеннических иллюзий об отдельном пути и особой судьбе боголюбивой и богоизбранной России.
Сперва у Блока это даже не Россия, а дремучая, «почиющая в тайне» Русь с колдунами, ворожеями и ведьмами, буйными вьюгами и горящими селами,
Где все пути и все распутья
Живой клюкой измождены,
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины.
Блок хорошо знал эти преданья и поверья, изучал их, они отозвались в его стихах. Но главное в них – тот же мотив: родина исцеляет и оберегает своего измаявшегося сына.
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах ты,
И – вот она не запятнала
Первоначальной чистоты.
Родина – как вечно прекрасная, не стареющая возлюбленная, которая все поймет и все простит и разве что только спросит: «Где был, пропадал?» – и впустит в свой тихий дом, и обнимет, и скажет: «Здравствуй».
Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол,
И смотришь – тучи вдали встают,
И слушаешь песни далеких сел…
Заплачет сердце по чужой стороне,
Запросится в бой – зовет и манит…
Только скажет: «Прощай Вернись ко мне» –
И опять за травой колокольчик звенит…
В дальнейшем тема наполняется реально-историческим смыслом, сохраняя свою лирическую окраску и метафорический язык. Смысл этот улавливается в стихотворении «Когда в листве сырой и ржавой…», где поэт как бы сораспинается вместе с «суровой родиной», осененной столыпинскими виселицами. Кровавые грозди рябины, костлявая рука палача, предсмертные слезы, печаль «родного простора» – весь образный строй стихотворения подсказывает истолкование его в историческом контексте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109