Огромные
медленные молнии ползают по ней, словно живые существа. Сама же она
кажется абсолютно неподвижной и вечной, как будто стояла здесь и будет
стоять всегда.
- Экая красотища, - произносит Нурланн сдавленным голосом.
- Жалко? - Брун криво ухмыляется.
- Не знаю... Не об этом речь. А поближе подъехать нельзя?
- Нельзя.
- Брось, давай подъедем.
Брун цитирует:
- Эти животные настолько медлительны, что очень часто застают
человека врасплох.

Лимузин вынужден притормозить, чтобы проехать через толпу,
сгрудившуюся вокруг тумбы регулировщика. В основном толпа состоит из
шахматно-клеточных Агнцев, но довольно много среди них и простых горожан,
они отличаются не только одеждой, но и тем, что прячутся под зонтиками -
великое разнообразие зонтиков; огромные черные викторианские; пестрые
веселенькие курортные; прозрачные коконы, укрывающие человека до пояса...
В толпе можно видеть и военных в плащ-накидках.
Все лица обращены к человеку в клетчатой хламиде, который вдохновенно
ораторствует, взобравшись на тумбу. За дождем его плохо видно и еще хуже
слышно, доносятся только выкрики-возгласы:
- ...Последнее знамение!.. бедные, бедные агнцы мои!.. очищайтесь!..
и число его - шестьсот шестьдесят шесть!.. отчаяние и надежда, грех и
чистота, черное и белое!
Лимузин уже почти миновал толпу, и тут со свистящим шелестом
изливается из облаков лиловая молния и неторопливо, с каким-то даже
сладострастием оплетает длинного унылого прохожего, задержавшегося на
тротуаре посмотреть и послушать. Человек валится набок, как мешок с
тряпьем, но он еще не успел коснуться асфальта, как вдруг раздается
странный каркающий сигнал и, откуда ни возьмись, вынырнула и остановилась
возле него давешняя нелепая машина с красными крестами на бортах. Сейчас
на ней включено все: все прожектора, все окна, все фары, и добрый десяток
красных, синих, желтых, зеленых огней одновременно перемигиваются у нее на
крыше, на капоте, на боках. Расторопные люди в белых комбинезонах с
красными крестами на спине, на плечах и на груди выскакивают под дождь и
бегут к упавшему, волоча за собой шланги и кабели, на бегу распахивая
черные чемоданчики со светящимися циферблатами и шкалами внутри. Они
склоняются над пострадавшим и что-то делают с ним. Главный из них в
причудливом шлеме, из которого рогами торчат две антенны, и трясущиеся у
самого рта тонкие лапки с набалдашниками, и длинный штырь с микрофоном,
человек этот, весь красный и потный от возбуждения, нависнув над
пострадавшим, орет надрывно:
- Что вы видите? Говорите! Говори! Что видишь? Говори! Скорее!
Говори!
Закаченные глаза пострадавшего обретают осмысленное выражение, и он
лепечет:
- Коридор... Коридор вижу... Они уходят...
Он замолкает, и глаза его вновь закатываются.
- Дальше! Дальше! - надрывается главный. - Говори! Кто в коридоре?
Кто уходит? Говори! Говори!
- Малыш... - бормочет пострадавший. - Малыш и Карлсон... По
коридору... Длинный...
Тут взор его окончательно проясняется, он отпихивает от себя главного
и садится.
- Все. Проехало, - говорит один из санитаров.
Пострадавшему помогают встать, подают ему зонтик.
- Спасибо, - запинаясь, бормочет пострадавший. - Ох, большое спасибо.
А в толпе хоть бы кто голову повернул.

Лора, бывшая жена Нурланна, принимает бывшего мужа в своей гостиной.
Гостиная обставлена не просто богато, но изысканно, поэтому очень странно
видеть на безукоризненном мозаичном паркете под портьерами, закрывающими
окна, обширные темные лужи.
- Я пригласила тебя сюда не для того, чтобы обмениваться резкостями,
- говорит Лора. - У меня к тебе дело. Однако я не хочу говорить о нем без
моего адвоката. Имей терпенье. Он должен прийти с минуты на минуту.
- Прекрасно, - произносит надменно Нурланн. - Поговорим о чем-нибудь
другом. Где Ирма?
- Прекрасно, - в тон ему произносит Лора. - Поговорим об Ирме. Ты,
безусловно, будешь рад услышать, что твоя дочь делает большие успехи в
муниципальной гимназии и что ее лучший друг - сын гостиничного швейцара.
- Во всяком случае, ничего плохого я в этом не вижу.
- Ну конечно, было бы гораздо хуже, если бы твоя дочь получила
образование в Женеве или хотя бы в Президентском коллеже в столице... Мы
же демократы! Мы плоть от плоти народа!
Нурланн не успевает ответить, потому что в гостиной появляется рослый
человек в черно-белом клетчатом пиджаке и при клетчатом же галстуке.
Нурланн не сразу соображает, что это тот самый проповедник, который давеча
вещал с регулировочной тумбы.
- Знакомьтесь, - произносит Лора. - Мой адвокат. А это - мой бывший
муж, профессор Нурланн.
- Прошу прощения, я несколько опоздал, - говорит адвокат, кладя на
стол бювар и усаживаясь. - Но тем больше оснований у нас перейти прямо к
делу. Вот бумага, профессор. Моя клиентка хотела бы, чтобы вы эту бумагу
подписали, а я, как свидетель и как юрист, удостоверил вашу подпись.
Нурланн молча берет бумагу и начинает читать. Брови его задираются.
Он поднимает глаза на Лору.
- Позволь, - несколько растерянно говорит он. - На кой черт тебе это
надо? Кому какое дело?
- Тебе трудно поставить подпись? - холодно осведомляется Лора.
- Мне не трудно поставить подпись. Но я котел бы понять, на кой черт
это нужно? И потом, это все вранье! Ты никогда не была верной женой. Ты
никогда не ходила в церковь. Аборты ты делала! Только в мое время ты
сделала три аборта!
- Господа, господа, - примирительно вступает адвокат. - Не будем
горячиться. Профессор, я знаю, вы атеист. Ваша подпись под этим документом
не может иметь для вас никакого значения. Она ценна только для моей
клиентки. И не из юридических, а исключительно из религиозных соображений.
Считайте свою подпись под этим документом просто актом прощения, актом
братского примирения...
Он замолкает, потому что в глубине квартиры раздается какой-то лязг,
дребезг, звон разбитого стекла. Нурланн еще успевает заметить, как
внезапно побелело и осунулось лицо Лоры, как пришипился, втянув голову в
плечи, клетчатый адвокат, но тут дверь в гостиную распахивается, словно от
пинка ногой, и на пороге возникает Ирма.
Это девочка-подросток лет пятнадцати, высокая, угловатая, тощая, на
ней что-то вроде мини-сарафана, короткая прическа ее схвачена узкой белой
лентой, проходящей через лоб. Босая. И мокрая насквозь. Но ничего в ней
нет от "мокрой курицы", она выглядит, как если бы в очень жаркий день с
наслаждением искупалась и только что вышла из воды.
Лора и адвокат встают. Физиономии их выражают покорность, в них
что-то овечье.
Ирма с бешенством произносит:
- Я двадцать раз просила тебя, мама, не закрывать окна в моей
комнате! Что прикажешь мне делать? Зыбить их совсем? Я выбила одно. В
следующий раз выбью все.
Лора, совершенно белая, пытается что-то сказать, но из горла ее
вырывается только жалобный писк. Адвокат, втянувши голову в плечи, смотрит
себе под ноги. Ирма обращает взгляд на Нурланна. Тоном ниже, без всякой
приветливости, произносит:
- Здравствуй, папа.
- Здравствуй, здравствуй, - говорит Нурланн озадаченно. - Что это ты
сегодня так развоева...
Ирма прерывает его:
- Мы с тобой еще поговорим, папа. Может быть, уже сегодня вечером. Ты
нам нужен.
И вновь - матери:
- Я в двадцать первый раз повторяю: не закрывай окна в моей комнате.
В двадцать первый и последний.
Она поворачивается и уходит.
Воцаряется неловкая тишина, и адвокат, криво ухмыляясь, говорит:
- Дети - дар божий, и дети - бич божий.
И тут Лора срывается.
- Ну что - доволен? - визжит она, перегнувшись через стол к Нурланну.
- Видел, как твоя дочь плюет мне в лицо? Как вытирает об меня ноги, словно
не мать я ей, а половая тряпка? Тебе, наверное, тоже захотелось? Плюй!
Топчи! Унижай! Не надо со мной церемониться! Да, я грешница, я грязь, я
сосуд мерзостей! Я убивала нерожденных младенцев моих, я блудила, я
ненавидела тебя и блудила, с кем только могла! Я смеялась над богом... я,
тля ничтожная! Это ты, ты научил меня смеяться над богом! А теперь
втаптываешь меня в ад, в вечный огонь... В серу меня смердящую, в уголья!
Дождался! Вон она, тьма страшная, кромешная, надвигается на мир! Сколько
еще дней осталось? Кто скажет? Это суд идет! Последний суд! Все перед ним
предстанем, и спросится с тебя, зачем не простил женщину, которая была с
тобою единой плотью и кровью, зачем толкнул ее в пропасть, когда одной
лишь подписи твоей хватило бы, чтобы спасти ее! Лжец! Лжец! Чистая я!
Перед Последним Судом говорю, я - чистая! Не было ничего, клевещешь!
Подписи пожалел, единого росчерка!
- Да провались ты... - бормочет ошеломленный Нурланн и хватается за
авторучку.

Вечер. На улицах тьма кромешная. Дождь льет как из ведра, а молний
почему-то нет. Нурланн ведет машину по пустым улицам. Дворники не
справляются с водой. Уличные фонари не горят, и лишь в редких окнах по
сторонам улицы виден свет. В свете фар появляются посередине улицы
какие-то неопределенные фигуры. Нурланн совсем сбрасывает газ и
наклоняется над рулем, пытаясь разобрать, что же там происходит за
серебристыми в свете фар струями дождя.
А происходит там вот что.
Половину мостовой занимает большой легковой автомобиль, стоящий с
погашенными огнями и распахнутыми дверцами. На другой половине двое
здоровенных мужиков в блестящих от воды плащах пытаются скрутить
мальчишку-подростка, который отчаянно извивается, брыкается длинными
голыми ногами, отбивается острыми голыми локтями, крутится вьюном - и все
это почему-то молча.
Лимузин Нурланна останавливается в пяти шагах от этой потасовки, фары
его в упор бьют светом, и тогда один из мужиков бросает мальчишку и,
размахивая руками, орет:
- Назад! Пошел отсюда! Мотай отсюда, дерьмо свинячье!
Поскольку ошеломленный Нурланн и не думает мотать отсюда, просто не
успевает подчиниться, мужик в бешенстве бьет кованым сапогом по правой
фаре и разбивает ее вдребезги.
Это он зря.
- Ах ты сволочь, - произносит Нурланн, достает из-под сиденья
монтировку и вылезает под дождь.
Он не трус, наш Нурланн. Но откуда ему знать, что он имеет дело с
профессионалом? Ленивым движением мужик в блестящем плаще уклоняется от
богатырского удара монтировкой. В глазах у Нурланна вспыхивают огненные
колеса, и наступает тьма.

...Четверть века назад подросток Нурланн поздним вечером возвращался
из кино домой этим самым переулком. Навстречу ему вышел из подворотни
могучий шестнадцатилетний дебил по прозвищу Муссолини. Не говоря ни
единого слова, он ухватил Нурланна двумя пальцами за нос, стиснул так, что
у того слезы из глаз брызнули, а свободной рукой обшарил деловито его
карманы. Вся операция не заняла и минуты. Муссолини скрылся в подворотню,
а маленький Нурланн, опозоренный, униженный и ограбленный, остался стоять
в темноте с вывернутыми карманами. Слезы текли неудержимо, и вдруг подул
ветер и дождь брызнул ему в лицо...

- Профессор... Профессор... Очнитесь, профессор!
Тьма расходится перед глазами Нурланна, и он видит близко над собой
мокрое мальчишеское лицо, большеглазое, со свежей ссадиной на скуле.
Волосы схвачены белой лентой.
Это не тот мальчик. Тот был в красном, а на этом черная безрукавка и
черные шорты. Еще один голоногий и голорукий мокрый мальчик.
Нурланн, охая и кряхтя, садится, ощупывает себя. Все болит: печенки,
селезенки, кишки. Машина его стоит на прежнем месте, освещая уцелевшей
фарой пустую мостовую.
- А эти где? - спрашивает Нурланн.
- Уехали, - отвечает мальчик. Он сидит перед Нурланном на корточках,
озабоченно оглядывая его лицо.
- А мальчик где?
- Вы можете встать? - спрашивает мальчик вместо ответа.
Нурланн с трудом поднимается на ноги, делает шаг к лимузину и
хватается за дверцу, чтобы не упасть.
- Надо же, как он меня...
- Давайте я сяду за руль, - говорит мальчик.
- Валяй. Мне нужно в "Метрополь".
- Я знаю, - говорит мальчик. - Садитесь, я вас отвезу.

Лимузин катит по улицам.
- Что это было? - спрашивает Нурланн. Кто эти громилы?
Мальчик, не сводя глаз с дороги, отвечает после паузы:
- Не знаю.
- Чего они к нему прицепились? Он что-нибудь натворил?
Пауза.
- Может быть. Только это никого не касается.
- Он удрал?
Пауза.
- Нет.
- Значит, в полицию сдали... Это твой приятель, надо понимать. Я
вижу, тебе тоже попало.
Мальчик не отвечает, только осторожно поглаживает ссадину на скуле.
1 2 3 4 5 6 7 8