в районе, где не уцелело ни одной стены выше полутора метров. Мигель был сильным и жестким человеком, как Пако Кустодио, как Хосеми Хиль Диас в Кувейте, Сальвадоре и Бухаресте, как дель Висо в Бейруте, Кабуле, Хорремшехре или Манагуа. «Все они были жесткими людьми, но Маркес — жестче всех», — думал Барлес, глядя на прихрамывающего оператора. Маркес прихрамывал уже пятнадцать лет, после того как он, работая с Мигелем де ла Куадра, безлунной ночью под Асмарой сорвался в пропасть вместе с двумя эфиопами из Эритреи. Оба партизана погибли, а Маркес полгода пролежал парализованный, потому что его позвоночник рассыпался на составные части; ноги у него не двигались и он ходил под себя. Однако благодаря силе воли и упорству он выкарабкался, хотя никто и гроша ломаного за него не давал. А теперь, когда Маркес появлялся в редакции, люди отходили и издали украдкой поглядывали на него, и не потому, что Маркес был на войне, — просто снятые им кадры были войной.
Не снял я этот взрыв.
Видел.
Слишком далеко.
Лучше слишком далеко, чем слишком близко.
Это была одна из заповедей их ремесла. Так же, как — «лучше тебя, чем меня», и Маркес задумчиво кивнул. С этой дилеммой всегда сталкиваешься на территории команчей: если слишком далеко, то ты не можешь снять; а если слишком близко, то ты уже никому не сможешь об этом рассказать. И когда ты занимаешься «шопингом» под обстрелом, то хуже всего, если снаряды падают не просто слишком близко, а прямо тебе на голову. Маркес положил камеру на землю и присел на корточках рядом с Барлесом; прищурившись, он разглядывал мост. Маркес раздражался, если Барлес или кто-нибудь еще попадал в кадр, когда он снимал детей, погибших под развалинами, хотя порой и он не выдерживал и, отложив камеру в сторону, начинал разбирать завалы. Но случалось это только, когда материал, необходимый для полутора минут экранного времени, отведенного им в «Новостях», был уже отснят. Светловолосого, светлоглазого, крепко сбитого приземистого Маркеса женщины считали привлекательным. Поговаривали, что во время бомбардировки Багдада он переспал с Крошкой Родисио, но это был полный бред: во время бомбардировки, с камерой в руках, Маркес не заметил бы даже черных глаз Орианы Фаллачи в ее лучшие годы — во время событий в Мексике или в Сайгоне, — а Крошке Родисио было далеко до Орианы Фаллачи.
— Мне нужен этот мост, — сказал Маркес; у него был хрипловатый, чуть дребезжащий голос, как у состарившейся птицы трещотки.
Мост этот был нужен им обоим, но Маркесу больше. Именно поэтому они тут и торчали, а не ушли вместе со всеми, хотя времени до второго выпуска «Новостей» оставалось в обрез — меньше трех часов, и не меньше пятидесяти минут из них должно было уйти на то, чтобы по разбитым дорогам добраться до места трансляции. Но Маркес хотел снять этот мост, а Маркес был упрямым типом. Он почти никогда не надевал ни бронежилет, ни каску, потому что они мешали ему работать с камерой. И каждый день они обменивались репликами по этому поводу.
— Мне, в общем-то, наплевать, — расставлял акценты Барлес. — Но если тебя убьют, я останусь без оператора.
В отместку Маркес заставлял его записывать текст в самых неудобных местах — там, где трудно сосредоточиться на микрофоне, потому что внимание твое занято тем, что… может произойти в следующую секунду, а не тем, что… ты говоришь. «Мы находимся», — джик-джик! — «подожди, давай сначала. Мы находимся в… Нормально?» Три года назад в Борово-Населье Маркес пять минут продержал Барлеса на линии огня в ста метрах от сербских позиций, заставив его трижды повторить текст, хотя все прекрасно записалось с первого раза. Ядранка, их хорватская переводчица, сфотографировала Барлеса и Маркеса, когда они возвращались к машине: на дороге повсюду осколки снарядов, неподалеку — раскореженный сербский танк, Барлес что-то раздраженно объясняет Маркесу, а тот шагает с камерой на плече, давясь от смеха.
Им обоим нравилась такая жизнь, оба ценили своеобразный юмор — грубоватый, жесткий и язвительный.
Текстовые заставки… Проблема состоит в том, что военные репортажи для телевидения нельзя делать, сидя в гостинице, — необходимо отправиться туда, где происходят события. И вот ты добираешься до места, встаешь перед «Бетакамом», ты в кадре, стараешься держаться раскованно и начинаешь говорить. Если идет стрельба и слышно, как пули свистят над твоей головой, текст выигрывает, но очень часто именно из-за шума он никуда не годится и приходится все начинать сначала. Он никуда не годится и в том случае, если ты вклиниваешься посередине, то есть если ты говоришь: «Сегодня утром сильно ухудшилась ситуация в секторе Витеж», — и тут совсем рядом раздается взрыв, — бух! — и вместо того, чтобы сказать «в секторе Витеж», ты говоришь «в секторе… мать твою». А иногда ты совсем пустой и стоишь, глядя прямо в камеру, как последний идиот, и не можешь выговорить ни слова, потому что только ты раскрыл рот, как в голове у тебя что-то заклинило, словно там только что отформатированный жесткий диск. А потом ты приезжаешь в тыл или в Мадрид, и всегда находится кретин, который спрашивает, неужели выстрелы в твоих материалах были настоящие? И ты не знаешь, то ли принять это за шутку, то ли вышибить ему все мозги к чертовой матери. Однажды Мигель Гонсалес из газеты «Эль пайс» в присутствии Маркеса заявил, что ему доподлинно известно — Барлес платит солдатам, чтобы те стреляли, когда он произносит перед камерой свой текст, как будто на войне за выстрелы надо платить. Мигель Гонсалес был из тех, кто появляется на войне только наездами, и не знал, что Маркес обычно работал вместе с Барлесом. Поэтому «Ах ты, хуеныш» было самым ласковым из всего, что он услышал в ответ. «Да, мы платим, — платим и раненым, чтобы они позволили себя ранить, и убитым, чтобы они разрешили себя убить. И расплачиваемся всегда по карточке „Американ экспресс“, так что давай, не теряйся, не упусти свое счастье».
В бывшей Югославии было полным-полно визитеров. Испанские миротворцы называли их «японцами», потому что те приезжали, фотографировались и отбывали — по возможности тут же. Кто только не побывал в Боснии: депутаты парламентов, министры, премьер-министры, вечно спешащие журналисты и любители раздувать щеки всех мастей. Вернувшись в цивилизованный мир, они организовывали концерты в знак солидарности, устраивали пресс-конференции и писали книги, объясняя человечеству глубинные причины этого военного конфликта.
В Сараево побывал даже юморист Педро Руис — в бронежилете и с видом отчаянного храбреца. В среднем эти экскурсии продолжались от одного до трех дней, но этого времени им вполне хватало, чтобы понять суть происходящего. Приезжаешь из Мостара или Сараево, весь в грязи, как свинья, вылезаешь из бронированного «ниссана» и натыкаешься на них: они сидят в холлах гостиниц Медугорья или Сплита в бронежилетах и с выражением неустрашимой отваги на лицах, рискуя своей головой за пятьдесят, а то и за двести километров от того места, где стреляют. В плохие минуты Барлес вспоминал омбудсмана Маргариту Ретуэрто в каске испанских миротворцев, в которой она была похожа на куклу Барби: «Счастливого Рождества, мальчики, тю-тю-тю, надеюсь, вы скоро будете дома», — а какой-то распоясавшийся легионер из задних рядов кричал ей, что она тетка еще вполне ничего, годится. Или разочарование старого приятеля Пако Лобатона, приехавшего в Боснию на съемки очередного выпуска своей передачи «Кто знает, где…», когда Барлес объяснил ему, что выстрелы, которые тот слышал ночью, всего лишь выходка загулявших хорватов, встречавших Новый год и напившихся ракии, а настоящая война идет в пятидесяти километрах севернее, в Мостаре, куда Пако, естественно, не выразил ни малейшего желания отправиться.
Среди визитеров попадались и высокопоставленные военные чиновники, приезжавшие с инспекциями типа «привет, ребята, ну как вы тут» и далее по тексту. В Боснии их сразу узнавали по фотоаппарату, отеческому виду, а главное, по одежде — новая и безупречно чистая военная форма, защитные каска и бронежилет высшего класса защиты. Они поднимались в траншеях во весь рост и требовали, чтобы им объяснили, где находятся позиции противника. Или упрямо ступали по обочине и тропинкам, словно желая проверить, не осталось ли там неразорвавшихся мин. Однажды в бронированную машину, в которой ехали Маркес и Барлес, попали две пули снайпера из-за испанского подполковника: ему вздумалось остановить машину, чтобы сфотографироваться. Они тут же услышали характерное «джик-джик», а этот тонкий стратег удивленно спрашивал, не в них ли это стреляли. В тот день за рулем сидел Ормаэчеа, сын председателя правительства Страны басков, приехавший в Боснию добровольцем, и Маркес с Барлесом слышали, как он на все лады поносил по-баскски этих подполковников, мать их растак, пока капитан Варгас прикрывал визитера с автоматом в руках, а Маркес готовил камеру, чтобы быть во всеоружии, если подполковник наконец получит то, на что он так упорно нарывался.
— Похож на Красавчика, — сказал Маркес, показывая на убитого.
Тот, действительно, как две капли воды был похож на другого солдата, вместе с которым они несколько недель назад пробирались через кукурузные заросли под Витежем, чтобы снять, как он будет взрывать бронетранспортер ручной противотанковой гранатой РПГ-7. Как и этот убитый, тот парень был похож на киноактера, и они звали его «Красавчиком». Пробираясь через кукурузу, парень, к их ужасу, наступил на мину, которая не взорвалась, потому что это была ТМБ, русская противотанковая мина, и ей нужно давление в сто восемьдесят килограмм, чтобы сказать: «А вот и я!». Но лежавший в кювете не мог быть Красавчиком, потому что этот был хорватом, а тот — мусульманином. К тому же на следующий день после случая в кукурузе Красавчик наступил на другую мину, на сей раз противопехотную, которой нужно всего девять килограмм, чтобы взорваться, что она и сделала, как только парень поставил на нее ногу. Есть люди, которые рождаются, чтобы наступать на мины, и случай с Красавчиком объяснялся просто предназначением: он был рожден, чтобы наступать на мины.
Но нельзя не признать, что у мин зловредный характер. Если говорить о журналистах, то на минах подорвались Дики Чейпл, Роберт Капа и еще пропасть народу. Первый подорвавшийся на мине человек, которого увидел Барлес, был журналистом. Это было в семьдесят четвертом, во время турецкого вторжения на Кипр, когда Аглае Мазини переспала с Глефкосом, корреспондентом «Тайме», в коттедже около бассейна гостиницы «Ледра палас» в Никозии, не обращая внимания на стрелявший неподалеку танк. До того как стать корреспонденткой «Пуэбло», Аглае была партизанкой движения «Тупак Амару» и потеряла руку, но она отлично управлялась и с одной. Красивая, смелая, она пила, как казак, и в семидесятые годы о ней ходили легенды по всему Восточному Средиземноморью; поэтому Фольк Шлендорф, снимая фильм о войне в Ливане, сделал Аглае прототипом своей героини, которую играет Ханна Шигулла. А журналиста, который погиб, подорвавшись на мине, звали Тед Стэнфорд. Он вылез из машины по малой нужде и, сойдя с шоссе, ведущего в Фамагусту, наступил на мину — как раз когда расстегивал ширинку. Взрывом его ботинок отнесло в сторону, и Бар-лес вспоминал, как он — тогда ему только исполнилось двадцать два, и это была его первая война, — вдруг увидел у себя в руке ботинок Теда и не знал, что с ним делать.
— Гранатомет, — объявил Маркес и опустился на землю, заслонив собой камеру.
На этот раз Барлес не слышал выстрела, но Маркесу он доверял больше, чем себе. В Ябланице, когда они неделю жили с испанскими миротворцами, Маркес на глазах Барлеса по дрожанию стекол определял, что на расстоянии нескольких километров от них выстрелило артиллерийское орудие: они находились в долине, и звуковая волна настигала их на четыре-пять секунд раньше, чем снаряд, — этого времени хватало, чтобы броситься на землю. В этом отношении Маркесу цены не было: однажды под Вуковаром, посмотрев на траву, не примятую колесами, он догадался, что дорога заминирована. В другой раз, на окраине Осиека, неподалеку от линии фронта, когда они шли по безлюдной улице — каждый по своей стороне, — Маркес вдруг остановился, взглянул на ближайший дом и крикнул Барлесу что-то вроде: «Мы влипли!» — снайпер выстрелил в ту секунду, когда каждый из них метнулся в ближайший подъезд.
На этот раз снаряд взорвался ближе, рядом с опорой моста, подняв тучу брызг. Маркес внимательно посмотрел на кромку леса, застегнул бронежилет, который обычно носил расстегнутым, и положил руку на камеру. Они с Барлесом прекрасно понимали, что… значит эта орудийная стрельба: мусульмане расчищали дорогу, готовясь перейти на этот берег. Но еще раньше хорватские подрывники взорвут мост, предварительно убедившись, что никто из своих не спасся и не воспользуется мостом для отступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Не снял я этот взрыв.
Видел.
Слишком далеко.
Лучше слишком далеко, чем слишком близко.
Это была одна из заповедей их ремесла. Так же, как — «лучше тебя, чем меня», и Маркес задумчиво кивнул. С этой дилеммой всегда сталкиваешься на территории команчей: если слишком далеко, то ты не можешь снять; а если слишком близко, то ты уже никому не сможешь об этом рассказать. И когда ты занимаешься «шопингом» под обстрелом, то хуже всего, если снаряды падают не просто слишком близко, а прямо тебе на голову. Маркес положил камеру на землю и присел на корточках рядом с Барлесом; прищурившись, он разглядывал мост. Маркес раздражался, если Барлес или кто-нибудь еще попадал в кадр, когда он снимал детей, погибших под развалинами, хотя порой и он не выдерживал и, отложив камеру в сторону, начинал разбирать завалы. Но случалось это только, когда материал, необходимый для полутора минут экранного времени, отведенного им в «Новостях», был уже отснят. Светловолосого, светлоглазого, крепко сбитого приземистого Маркеса женщины считали привлекательным. Поговаривали, что во время бомбардировки Багдада он переспал с Крошкой Родисио, но это был полный бред: во время бомбардировки, с камерой в руках, Маркес не заметил бы даже черных глаз Орианы Фаллачи в ее лучшие годы — во время событий в Мексике или в Сайгоне, — а Крошке Родисио было далеко до Орианы Фаллачи.
— Мне нужен этот мост, — сказал Маркес; у него был хрипловатый, чуть дребезжащий голос, как у состарившейся птицы трещотки.
Мост этот был нужен им обоим, но Маркесу больше. Именно поэтому они тут и торчали, а не ушли вместе со всеми, хотя времени до второго выпуска «Новостей» оставалось в обрез — меньше трех часов, и не меньше пятидесяти минут из них должно было уйти на то, чтобы по разбитым дорогам добраться до места трансляции. Но Маркес хотел снять этот мост, а Маркес был упрямым типом. Он почти никогда не надевал ни бронежилет, ни каску, потому что они мешали ему работать с камерой. И каждый день они обменивались репликами по этому поводу.
— Мне, в общем-то, наплевать, — расставлял акценты Барлес. — Но если тебя убьют, я останусь без оператора.
В отместку Маркес заставлял его записывать текст в самых неудобных местах — там, где трудно сосредоточиться на микрофоне, потому что внимание твое занято тем, что… может произойти в следующую секунду, а не тем, что… ты говоришь. «Мы находимся», — джик-джик! — «подожди, давай сначала. Мы находимся в… Нормально?» Три года назад в Борово-Населье Маркес пять минут продержал Барлеса на линии огня в ста метрах от сербских позиций, заставив его трижды повторить текст, хотя все прекрасно записалось с первого раза. Ядранка, их хорватская переводчица, сфотографировала Барлеса и Маркеса, когда они возвращались к машине: на дороге повсюду осколки снарядов, неподалеку — раскореженный сербский танк, Барлес что-то раздраженно объясняет Маркесу, а тот шагает с камерой на плече, давясь от смеха.
Им обоим нравилась такая жизнь, оба ценили своеобразный юмор — грубоватый, жесткий и язвительный.
Текстовые заставки… Проблема состоит в том, что военные репортажи для телевидения нельзя делать, сидя в гостинице, — необходимо отправиться туда, где происходят события. И вот ты добираешься до места, встаешь перед «Бетакамом», ты в кадре, стараешься держаться раскованно и начинаешь говорить. Если идет стрельба и слышно, как пули свистят над твоей головой, текст выигрывает, но очень часто именно из-за шума он никуда не годится и приходится все начинать сначала. Он никуда не годится и в том случае, если ты вклиниваешься посередине, то есть если ты говоришь: «Сегодня утром сильно ухудшилась ситуация в секторе Витеж», — и тут совсем рядом раздается взрыв, — бух! — и вместо того, чтобы сказать «в секторе Витеж», ты говоришь «в секторе… мать твою». А иногда ты совсем пустой и стоишь, глядя прямо в камеру, как последний идиот, и не можешь выговорить ни слова, потому что только ты раскрыл рот, как в голове у тебя что-то заклинило, словно там только что отформатированный жесткий диск. А потом ты приезжаешь в тыл или в Мадрид, и всегда находится кретин, который спрашивает, неужели выстрелы в твоих материалах были настоящие? И ты не знаешь, то ли принять это за шутку, то ли вышибить ему все мозги к чертовой матери. Однажды Мигель Гонсалес из газеты «Эль пайс» в присутствии Маркеса заявил, что ему доподлинно известно — Барлес платит солдатам, чтобы те стреляли, когда он произносит перед камерой свой текст, как будто на войне за выстрелы надо платить. Мигель Гонсалес был из тех, кто появляется на войне только наездами, и не знал, что Маркес обычно работал вместе с Барлесом. Поэтому «Ах ты, хуеныш» было самым ласковым из всего, что он услышал в ответ. «Да, мы платим, — платим и раненым, чтобы они позволили себя ранить, и убитым, чтобы они разрешили себя убить. И расплачиваемся всегда по карточке „Американ экспресс“, так что давай, не теряйся, не упусти свое счастье».
В бывшей Югославии было полным-полно визитеров. Испанские миротворцы называли их «японцами», потому что те приезжали, фотографировались и отбывали — по возможности тут же. Кто только не побывал в Боснии: депутаты парламентов, министры, премьер-министры, вечно спешащие журналисты и любители раздувать щеки всех мастей. Вернувшись в цивилизованный мир, они организовывали концерты в знак солидарности, устраивали пресс-конференции и писали книги, объясняя человечеству глубинные причины этого военного конфликта.
В Сараево побывал даже юморист Педро Руис — в бронежилете и с видом отчаянного храбреца. В среднем эти экскурсии продолжались от одного до трех дней, но этого времени им вполне хватало, чтобы понять суть происходящего. Приезжаешь из Мостара или Сараево, весь в грязи, как свинья, вылезаешь из бронированного «ниссана» и натыкаешься на них: они сидят в холлах гостиниц Медугорья или Сплита в бронежилетах и с выражением неустрашимой отваги на лицах, рискуя своей головой за пятьдесят, а то и за двести километров от того места, где стреляют. В плохие минуты Барлес вспоминал омбудсмана Маргариту Ретуэрто в каске испанских миротворцев, в которой она была похожа на куклу Барби: «Счастливого Рождества, мальчики, тю-тю-тю, надеюсь, вы скоро будете дома», — а какой-то распоясавшийся легионер из задних рядов кричал ей, что она тетка еще вполне ничего, годится. Или разочарование старого приятеля Пако Лобатона, приехавшего в Боснию на съемки очередного выпуска своей передачи «Кто знает, где…», когда Барлес объяснил ему, что выстрелы, которые тот слышал ночью, всего лишь выходка загулявших хорватов, встречавших Новый год и напившихся ракии, а настоящая война идет в пятидесяти километрах севернее, в Мостаре, куда Пако, естественно, не выразил ни малейшего желания отправиться.
Среди визитеров попадались и высокопоставленные военные чиновники, приезжавшие с инспекциями типа «привет, ребята, ну как вы тут» и далее по тексту. В Боснии их сразу узнавали по фотоаппарату, отеческому виду, а главное, по одежде — новая и безупречно чистая военная форма, защитные каска и бронежилет высшего класса защиты. Они поднимались в траншеях во весь рост и требовали, чтобы им объяснили, где находятся позиции противника. Или упрямо ступали по обочине и тропинкам, словно желая проверить, не осталось ли там неразорвавшихся мин. Однажды в бронированную машину, в которой ехали Маркес и Барлес, попали две пули снайпера из-за испанского подполковника: ему вздумалось остановить машину, чтобы сфотографироваться. Они тут же услышали характерное «джик-джик», а этот тонкий стратег удивленно спрашивал, не в них ли это стреляли. В тот день за рулем сидел Ормаэчеа, сын председателя правительства Страны басков, приехавший в Боснию добровольцем, и Маркес с Барлесом слышали, как он на все лады поносил по-баскски этих подполковников, мать их растак, пока капитан Варгас прикрывал визитера с автоматом в руках, а Маркес готовил камеру, чтобы быть во всеоружии, если подполковник наконец получит то, на что он так упорно нарывался.
— Похож на Красавчика, — сказал Маркес, показывая на убитого.
Тот, действительно, как две капли воды был похож на другого солдата, вместе с которым они несколько недель назад пробирались через кукурузные заросли под Витежем, чтобы снять, как он будет взрывать бронетранспортер ручной противотанковой гранатой РПГ-7. Как и этот убитый, тот парень был похож на киноактера, и они звали его «Красавчиком». Пробираясь через кукурузу, парень, к их ужасу, наступил на мину, которая не взорвалась, потому что это была ТМБ, русская противотанковая мина, и ей нужно давление в сто восемьдесят килограмм, чтобы сказать: «А вот и я!». Но лежавший в кювете не мог быть Красавчиком, потому что этот был хорватом, а тот — мусульманином. К тому же на следующий день после случая в кукурузе Красавчик наступил на другую мину, на сей раз противопехотную, которой нужно всего девять килограмм, чтобы взорваться, что она и сделала, как только парень поставил на нее ногу. Есть люди, которые рождаются, чтобы наступать на мины, и случай с Красавчиком объяснялся просто предназначением: он был рожден, чтобы наступать на мины.
Но нельзя не признать, что у мин зловредный характер. Если говорить о журналистах, то на минах подорвались Дики Чейпл, Роберт Капа и еще пропасть народу. Первый подорвавшийся на мине человек, которого увидел Барлес, был журналистом. Это было в семьдесят четвертом, во время турецкого вторжения на Кипр, когда Аглае Мазини переспала с Глефкосом, корреспондентом «Тайме», в коттедже около бассейна гостиницы «Ледра палас» в Никозии, не обращая внимания на стрелявший неподалеку танк. До того как стать корреспонденткой «Пуэбло», Аглае была партизанкой движения «Тупак Амару» и потеряла руку, но она отлично управлялась и с одной. Красивая, смелая, она пила, как казак, и в семидесятые годы о ней ходили легенды по всему Восточному Средиземноморью; поэтому Фольк Шлендорф, снимая фильм о войне в Ливане, сделал Аглае прототипом своей героини, которую играет Ханна Шигулла. А журналиста, который погиб, подорвавшись на мине, звали Тед Стэнфорд. Он вылез из машины по малой нужде и, сойдя с шоссе, ведущего в Фамагусту, наступил на мину — как раз когда расстегивал ширинку. Взрывом его ботинок отнесло в сторону, и Бар-лес вспоминал, как он — тогда ему только исполнилось двадцать два, и это была его первая война, — вдруг увидел у себя в руке ботинок Теда и не знал, что с ним делать.
— Гранатомет, — объявил Маркес и опустился на землю, заслонив собой камеру.
На этот раз Барлес не слышал выстрела, но Маркесу он доверял больше, чем себе. В Ябланице, когда они неделю жили с испанскими миротворцами, Маркес на глазах Барлеса по дрожанию стекол определял, что на расстоянии нескольких километров от них выстрелило артиллерийское орудие: они находились в долине, и звуковая волна настигала их на четыре-пять секунд раньше, чем снаряд, — этого времени хватало, чтобы броситься на землю. В этом отношении Маркесу цены не было: однажды под Вуковаром, посмотрев на траву, не примятую колесами, он догадался, что дорога заминирована. В другой раз, на окраине Осиека, неподалеку от линии фронта, когда они шли по безлюдной улице — каждый по своей стороне, — Маркес вдруг остановился, взглянул на ближайший дом и крикнул Барлесу что-то вроде: «Мы влипли!» — снайпер выстрелил в ту секунду, когда каждый из них метнулся в ближайший подъезд.
На этот раз снаряд взорвался ближе, рядом с опорой моста, подняв тучу брызг. Маркес внимательно посмотрел на кромку леса, застегнул бронежилет, который обычно носил расстегнутым, и положил руку на камеру. Они с Барлесом прекрасно понимали, что… значит эта орудийная стрельба: мусульмане расчищали дорогу, готовясь перейти на этот берег. Но еще раньше хорватские подрывники взорвут мост, предварительно убедившись, что никто из своих не спасся и не воспользуется мостом для отступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13