нездоровым любопытством или профессиональным интересом.
– Не знаю, – ответила она наконец. – Конечно, среди девушек ходили слухи. Но подобные слухи ходят всегда. О'Фаррелл была бисексуалкой. Это как минимум. Известно, что до прибытия Мендосы она имела связь с несколькими заключенными, но касательно их двоих я ничего не могу утверждать.
Помусолив шнурки моих ботинок, толстый серый кот принялся тереться о брюки, оставляя на них клочья шерсти. Я стоически терпел, покусывая кончик шариковой ручки.
– Сколько времени они просидели в одной камере?
– Год, а потом освободились с разницей в несколько месяцев. Мне довелось общаться с обеими. Мендоса – молчаливая, почти робкая, очень наблюдательная, очень осторожная, а из-за этого своего мексиканского акцента казалась такой тихоней, прямо паинькой… Кто бы мог подумать, правда?.. О'Фаррелл – полная противоположность: без особых моральных устоев, раскованная, держалась всегда полувысокомерно, полуразвязно. Много повидавшая. Этакая аристократка-бродяга, снисходящая до простого народа. Она умела пользоваться деньгами, а это много значит в тюрьме.
Поведение безупречное – за все три с половиной года, что она провела за решеткой, ни одного наказания, представьте себе, и это несмотря на то, что она приобретала и употребляла наркотики… Я же говорю вам: она была чересчур умна, чтобы самой себе создавать проблемы. Похоже, смотрела на свое заключение как на что-то вроде каникул, от которых не отвертеться, и просто ждала, когда закончатся, не слишком портя себе нервы.
Кот, теревшийся о мои брюки, вонзил когти сквозь носок мне в ногу, так что пришлось прогнать его аккуратным пинком, стоившим мне нескольких секунд порицающего молчания со стороны его хозяйки.
– Как бы то ни было, – продолжала она после неловкой паузы, позвав кота к себе на колени: – Иди сюда, Анубис, красавчик… О'Фаррелл была взрослой женщиной, сложившейся личностью, и новенькая оказалась под ее сильным влиянием: ну еще бы, хорошая семья, деньги, фамилия, культура… Благодаря сокамернице, Мендоса открыла для себя пользу образования. Это было положительной стороной ее влияния: О'Фаррелл внушила Мендосе желание вырасти над собой, измениться. И та начала читать, стала учиться. Обнаружила, что вовсе не нужно зависеть от мужчины. У нее были способности к математике, и она стала их развивать – вы же знаете, образовательные программы для заключенных, а в то время участие в них позволяло еще и сократить себе срок. Всего за год она окончила курс элементарной математики, родного языка и правописания, заметно продвинулась в английском. Читала запоем, все подряд, и к концу срока у нее в руках можно было увидеть и Агату Кристи, и какую-нибудь книгу о путешествиях или научно-популярное издание. А вдохновляла ее О'Фаррелл. Адвокатом Мендосы был один гибралтарец, который бросил ее на произвол судьбы вскоре после того, как она оказалась в тюрьме; по всей видимости, он же прибрал к рукам и ее деньги – не знаю, много их было или мало. В Эль-Пуэртоде-Санта-Мария ее ни разу не навестил не только ни один мужчина – некоторые заключенные раздобывали себе фальшивые свидетельства о сожительстве, чтобы их могли посещать мужчины, – но и вообще никто.
Она была абсолютно одна. Так что это О'Фаррелл помогла ей с бумагами и всем прочим, чтобы выхлопотать освобождение под надзор. Будь на ее месте другой человек, может, все сложилось бы иначе. Выйдя на свободу, Мендоса сумела найти себе приличную работу: она быстро обучалась, плюс к тому – хорошая интуиция, спокойная голова и высокий коэффициент интеллекта… – Бывшая сотрудница социальной службы снова заглянула в одну из тетрадей. – Намного больше ста тридцати. К сожалению, ее подруга О'Фаррелл была слишком испорченной. Определенные пристрастия, определенные знакомства. Ну, вы понимаете, – она взглянула на меня так, будто сомневалась, что я понимаю, – определенные пороки. Среди женщин, продолжала она, известные влияния и отношения гораздо сильнее, чем среди мужчин. А кроме того, было то, о чем говорили: эта история с пропавшим кокаином и все остальное. Хотя в тюрьме, – красавчик Анубис мурлыкал, поскольку хозяйка, говоря все это, гладила его по спине, – всегда можно услышать сотни подобных историй. В общем, никто не поверил, что это правда. – Она помолчала, задумавшись, потом повторила, не переставая гладить кота:
– Абсолютно никто.
Даже теперь, по прошествии девяти лет и несмотря на все материалы, опубликованные на этот счет, бывшая сотрудница социальной службы была по-прежнему убеждена, что история с кокаином – просто легенда.
– Но видите, как бывает… Сначала О'Фаррелл заставила Мексиканку измениться, а потом, как говорят, Мексиканка целиком и полностью завладела жизнью О'Фаррелл. Вот и доверяй после этого тихоням.
* * *
Перед моим мысленным взором всегда стоит этот молодой воин, бледный, с горящими черными глазами, и, когда за мной прилетит ангел смерти, я, наверное, узнаю в нем Селима.
В день, когда ей исполнилось двадцать пять лет – неделей раньше ей окончательно сняли гипс с руки, – Тереса отметила закладкой пятьсот семьдесят девятую страницу книги, которая так ее зачаровала; никогда прежде она не думала, что человек может настолько погружаться в то, что читает, – так, что читатель и герой сливаются в одно целое. Пати О'Фаррелл была права: романы куда больше, чем кино или телефильмы, позволяют пережить то, для чего не хватило бы целой жизни. Именно это странное волшебство приковывало ее к томику, страницы которого начинали рассыпаться от старости. Пати отдала его в переплет, чем обрекла Тересу, прервавшую чтение на главе XXXVII под названием «Катакомбы Сан-Себастьяно», на пять дней нетерпеливого ожидания: потому что, сказала она, дело ведь не только в том, чтобы читать книги, Мексиканка, но и в физическом удовольствии и внутреннем утешении, которые мы испытываем, держа их в руках. И вот, желая сделать для Тересы еще большими это удовольствие и это утешение, Пати отправилась, с книгой в тюремную переплетную мастерскую и велела, чтобы книжные тетрадки расшили, затем снова осторожно сшили, сделали новые картонные крышки, приклеили к ним форзац из набивной бумаги и, наконец, вставили все это в красивый переплет из коричневой кожи с золотыми буквами на корешке: Александр Дюма, а пониже – «Граф Монте-Кристо». А совсем внизу, тоже золотыми, но совсем мелкими буковками, было вытиснено: ТМЧ – инициалы полных имени и фамилии Тересы.
– Это мой подарок к твоему дню рождения.
Так сказала Пати О'Фаррелл, возвращая ей книгу за завтраком, после первой утренней поверки. Книга была замечательно переплетена, и когда в руках Тересы снова оказался знакомый томик, такой тяжелый и нежный на ощупь в своей новой обложке, с этими золотыми буквами, она испытала то особое удовольствие, о котором говорила ее подруга. А Пати смотрела на нее, облокотясь на стол – в одной руке чашка отвара из цикория, в другой зажженная сигарета, – наблюдала за ее радостью. И повторила: с днем рождения, – и другие заключенные тоже принялись поздравлять Тересу: чтоб ты встретила следующий день рождения на свободе, сказала одна, и чтоб под боком у тебя был здоровенный жеребец, который пел бы тебе серенады, пока ты просыпаешься, и чтобы я могла увидеть все это. А потом, вечером, после пятой поверки, вместо того, чтобы спуститься в столовую к ужину – нечто отвратительное в панировке и перезрелые, как обычно, фрукты, – Пати договорилась с надзирательницами насчет маленькой частной вечеринки в камере, и они ставили кассеты с песнями Висенте Фернандеса, Чавелы Варгас и Пакиты ла дель Баррио и другие в том же духе, а потом, закрыв дверь, Пати вытащила бутылку текилы, раздобытую бог весть какими ухищрениями, настоящую «Дон Хулио», которую кто-то из надзирательниц тайком принес ей, предварительно получив на руки сумму, впятеро превышавшую ее стоимость, и они распили ее втихаря, наслаждаясь текилой и тем, что нарушают запрет, в компании нескольких товарок, присоединившихся к ним и рассевшихся на койках и даже на толчке, как Кармела, немолодая, крупная цыганка, специализировавшаяся на кражах в магазинах, которая убирала у Пати и стирала ее простыни – а также белье Тересы, пока рука у нее была в гипсе, – взамен чего Лейтенант О'Фаррелл ежемесячно пополняла ее карман небольшими взносами. С нею пришли Кролик, библиотекарша-отравительница, Чарито, виртуозная карманница, орудовавшая на ярмарках, и Пепа Труэна, иначе Черная лапа, которая прикончила своего благоверного ножом для резки ветчины в их же собственном баре и весьма гордо рассказывала, что развод стоил ей двадцати лет и одного дня тюрьмы, но зато ни одного дуро.
Чтобы отметить снятие гипса, Тереса надела на нее свой серебряный браслет-недельку, и при каждом глотке его тонкие кольца весело позванивали. Праздник продолжался до самой одиннадцатичасовой поверки. Была игра в карты, были банки с консервами, и таблетки, чтобы «развеселить передок» – как сочно выразилась Кармела, покровительственно посмеиваясь на правах старшей, – и тоненькие самокрутки гашиша, сделанные из одной довольно толстой, и шутки, и смех, а Тереса думала: вот тебе Испания, вот тебе Европа со всеми их чертовыми правилами, со всей их историей и взглядами через плечо на продажных мексиканцев, здесь, мол, даже пива невозможно раздобыть, а вот на тебе – и таблетки, и «шоколад», и бутылочка время от времени: ничего этого не лишают себя те, кто находит сговорчивую надзирательницу и имеет чем заплатить за услуги.
А у Пати О'Фаррелл было чем платить. Она председательствовала на этом празднике в честь Тересы как бы чуть со стороны, все время наблюдая за ней сквозь дым, с улыбкой на губах и в глазах и таким видом, словно все происходящее не имеет к ней никакого отношения, как любящая мама, устроившая своей дочурке день рождения с гамбургерами, друзьями и клоунами; а Висенте Фернандес пел о женщинах и предательстве, надтреснутый голос Чавелы под звуки выстрелов разливал текилу по полу ресторанчиков, и Пакита ла дель Баррио рычала:
Не упрекая тебя ни словом,
как верный пес, у ног твоих…
Тереса чувствовала, как эта музыка и эти песни, донесшиеся до нее с далекой родины, и эта дымящаяся в пальцах сигарета окутывают ее сознание грустью и теплом; еще бы сюда группу уличных музыкантов да бутылку пива «Пасифико» в руки, и ей показалось бы, что она дома. За твои двадцать пять годков, красавица, подняла тост цыганка Кармела. И когда на кассете Пакита запела «Я трижды тебя обманула» и дошла до припева, все, уже сильно навеселе, подхватили:
В первый раз я еще боялась,
а во второй – улыбалась,
а в третий – громко смеялась…
Я трижды тебя обманула, сукин сын, вставила от себя, срывая голос, Пепа Труэно – несомненно, в память о своем покойном супруге. Так они веселились, пока не появилась с недовольным видом одна из надзирательниц и не объявила, что празднику конец; но праздник продолжился позже, когда уже были заперты двери и решетки, а они остались вдвоем, в почти темной камере, и косой свет лампы, поставленной на пол возле умывальника, выхватывал из теней вырезанные из журналов портреты киноартистов и певцов, пейзажи, туристскую карту Мексики, украшавшие зеленую стену, и окошко с занавесками, которые им сшила карманница Чарито своими искусными и к этому делу руками; тогда Пати извлекла из-под своей койки еще одну бутылку текилы и мешочек и сказала: это для нас с тобой, Мексиканка, кто умеет делить, тот всегда прибережет для себя лакомый кусочек. И под голос Висенте Фернандеса, в тысячный раз поющего с мексиканским надрывом «Божественные женщины», под пьяные рулады Чавелы, предупреждающей: «Не угрожай мне, не угрожай мне», – они стали пить текилу из горлышка, передавая друг другу бутылку, и приготовили себе белые дорожки на обложке какой-то книги; а потом Тереса, с побелевшим от порошка носом, сказала: все было потрясающе, спасибо за этот день рождения, мой Лейтенант, у меня еще никогда в жизни, и так далее. Пати мотнула головой, как бы говоря: да полно, ничего особенного, и со странным выражением лица, словно думая о чем-то другом, сказала: а сейчас, если ты не против, Мексиканка, я и себе доставлю немножко удовольствия, – и, сбросив туфли и юбку, темную, широкую, очень красивую юбку, которая шла ей, и оставшись в одной кофточке, улеглась на свою койку. Оторопевшая Тереса сидела с бутылкой «Дона Хулио» в руке, не зная, что делать и куда смотреть, пока Пати не сказала: ты могла бы помочь мне, девочка, вдвоем эти вещи получаются лучше. Тереса тихонько покачала головой. Ты же знаешь, это не по мне, пробормотала она. И хотя Пати не настаивала, через некоторое время она поднялась, не выпуская из рук бутылку, и, подойдя, присела на край койки подруги, которая медленно ласкала себя рукой меж раздвинутых бедер, не отрывая глаз от глаз Тересы в зеленоватом полумраке камеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Не знаю, – ответила она наконец. – Конечно, среди девушек ходили слухи. Но подобные слухи ходят всегда. О'Фаррелл была бисексуалкой. Это как минимум. Известно, что до прибытия Мендосы она имела связь с несколькими заключенными, но касательно их двоих я ничего не могу утверждать.
Помусолив шнурки моих ботинок, толстый серый кот принялся тереться о брюки, оставляя на них клочья шерсти. Я стоически терпел, покусывая кончик шариковой ручки.
– Сколько времени они просидели в одной камере?
– Год, а потом освободились с разницей в несколько месяцев. Мне довелось общаться с обеими. Мендоса – молчаливая, почти робкая, очень наблюдательная, очень осторожная, а из-за этого своего мексиканского акцента казалась такой тихоней, прямо паинькой… Кто бы мог подумать, правда?.. О'Фаррелл – полная противоположность: без особых моральных устоев, раскованная, держалась всегда полувысокомерно, полуразвязно. Много повидавшая. Этакая аристократка-бродяга, снисходящая до простого народа. Она умела пользоваться деньгами, а это много значит в тюрьме.
Поведение безупречное – за все три с половиной года, что она провела за решеткой, ни одного наказания, представьте себе, и это несмотря на то, что она приобретала и употребляла наркотики… Я же говорю вам: она была чересчур умна, чтобы самой себе создавать проблемы. Похоже, смотрела на свое заключение как на что-то вроде каникул, от которых не отвертеться, и просто ждала, когда закончатся, не слишком портя себе нервы.
Кот, теревшийся о мои брюки, вонзил когти сквозь носок мне в ногу, так что пришлось прогнать его аккуратным пинком, стоившим мне нескольких секунд порицающего молчания со стороны его хозяйки.
– Как бы то ни было, – продолжала она после неловкой паузы, позвав кота к себе на колени: – Иди сюда, Анубис, красавчик… О'Фаррелл была взрослой женщиной, сложившейся личностью, и новенькая оказалась под ее сильным влиянием: ну еще бы, хорошая семья, деньги, фамилия, культура… Благодаря сокамернице, Мендоса открыла для себя пользу образования. Это было положительной стороной ее влияния: О'Фаррелл внушила Мендосе желание вырасти над собой, измениться. И та начала читать, стала учиться. Обнаружила, что вовсе не нужно зависеть от мужчины. У нее были способности к математике, и она стала их развивать – вы же знаете, образовательные программы для заключенных, а в то время участие в них позволяло еще и сократить себе срок. Всего за год она окончила курс элементарной математики, родного языка и правописания, заметно продвинулась в английском. Читала запоем, все подряд, и к концу срока у нее в руках можно было увидеть и Агату Кристи, и какую-нибудь книгу о путешествиях или научно-популярное издание. А вдохновляла ее О'Фаррелл. Адвокатом Мендосы был один гибралтарец, который бросил ее на произвол судьбы вскоре после того, как она оказалась в тюрьме; по всей видимости, он же прибрал к рукам и ее деньги – не знаю, много их было или мало. В Эль-Пуэртоде-Санта-Мария ее ни разу не навестил не только ни один мужчина – некоторые заключенные раздобывали себе фальшивые свидетельства о сожительстве, чтобы их могли посещать мужчины, – но и вообще никто.
Она была абсолютно одна. Так что это О'Фаррелл помогла ей с бумагами и всем прочим, чтобы выхлопотать освобождение под надзор. Будь на ее месте другой человек, может, все сложилось бы иначе. Выйдя на свободу, Мендоса сумела найти себе приличную работу: она быстро обучалась, плюс к тому – хорошая интуиция, спокойная голова и высокий коэффициент интеллекта… – Бывшая сотрудница социальной службы снова заглянула в одну из тетрадей. – Намного больше ста тридцати. К сожалению, ее подруга О'Фаррелл была слишком испорченной. Определенные пристрастия, определенные знакомства. Ну, вы понимаете, – она взглянула на меня так, будто сомневалась, что я понимаю, – определенные пороки. Среди женщин, продолжала она, известные влияния и отношения гораздо сильнее, чем среди мужчин. А кроме того, было то, о чем говорили: эта история с пропавшим кокаином и все остальное. Хотя в тюрьме, – красавчик Анубис мурлыкал, поскольку хозяйка, говоря все это, гладила его по спине, – всегда можно услышать сотни подобных историй. В общем, никто не поверил, что это правда. – Она помолчала, задумавшись, потом повторила, не переставая гладить кота:
– Абсолютно никто.
Даже теперь, по прошествии девяти лет и несмотря на все материалы, опубликованные на этот счет, бывшая сотрудница социальной службы была по-прежнему убеждена, что история с кокаином – просто легенда.
– Но видите, как бывает… Сначала О'Фаррелл заставила Мексиканку измениться, а потом, как говорят, Мексиканка целиком и полностью завладела жизнью О'Фаррелл. Вот и доверяй после этого тихоням.
* * *
Перед моим мысленным взором всегда стоит этот молодой воин, бледный, с горящими черными глазами, и, когда за мной прилетит ангел смерти, я, наверное, узнаю в нем Селима.
В день, когда ей исполнилось двадцать пять лет – неделей раньше ей окончательно сняли гипс с руки, – Тереса отметила закладкой пятьсот семьдесят девятую страницу книги, которая так ее зачаровала; никогда прежде она не думала, что человек может настолько погружаться в то, что читает, – так, что читатель и герой сливаются в одно целое. Пати О'Фаррелл была права: романы куда больше, чем кино или телефильмы, позволяют пережить то, для чего не хватило бы целой жизни. Именно это странное волшебство приковывало ее к томику, страницы которого начинали рассыпаться от старости. Пати отдала его в переплет, чем обрекла Тересу, прервавшую чтение на главе XXXVII под названием «Катакомбы Сан-Себастьяно», на пять дней нетерпеливого ожидания: потому что, сказала она, дело ведь не только в том, чтобы читать книги, Мексиканка, но и в физическом удовольствии и внутреннем утешении, которые мы испытываем, держа их в руках. И вот, желая сделать для Тересы еще большими это удовольствие и это утешение, Пати отправилась, с книгой в тюремную переплетную мастерскую и велела, чтобы книжные тетрадки расшили, затем снова осторожно сшили, сделали новые картонные крышки, приклеили к ним форзац из набивной бумаги и, наконец, вставили все это в красивый переплет из коричневой кожи с золотыми буквами на корешке: Александр Дюма, а пониже – «Граф Монте-Кристо». А совсем внизу, тоже золотыми, но совсем мелкими буковками, было вытиснено: ТМЧ – инициалы полных имени и фамилии Тересы.
– Это мой подарок к твоему дню рождения.
Так сказала Пати О'Фаррелл, возвращая ей книгу за завтраком, после первой утренней поверки. Книга была замечательно переплетена, и когда в руках Тересы снова оказался знакомый томик, такой тяжелый и нежный на ощупь в своей новой обложке, с этими золотыми буквами, она испытала то особое удовольствие, о котором говорила ее подруга. А Пати смотрела на нее, облокотясь на стол – в одной руке чашка отвара из цикория, в другой зажженная сигарета, – наблюдала за ее радостью. И повторила: с днем рождения, – и другие заключенные тоже принялись поздравлять Тересу: чтоб ты встретила следующий день рождения на свободе, сказала одна, и чтоб под боком у тебя был здоровенный жеребец, который пел бы тебе серенады, пока ты просыпаешься, и чтобы я могла увидеть все это. А потом, вечером, после пятой поверки, вместо того, чтобы спуститься в столовую к ужину – нечто отвратительное в панировке и перезрелые, как обычно, фрукты, – Пати договорилась с надзирательницами насчет маленькой частной вечеринки в камере, и они ставили кассеты с песнями Висенте Фернандеса, Чавелы Варгас и Пакиты ла дель Баррио и другие в том же духе, а потом, закрыв дверь, Пати вытащила бутылку текилы, раздобытую бог весть какими ухищрениями, настоящую «Дон Хулио», которую кто-то из надзирательниц тайком принес ей, предварительно получив на руки сумму, впятеро превышавшую ее стоимость, и они распили ее втихаря, наслаждаясь текилой и тем, что нарушают запрет, в компании нескольких товарок, присоединившихся к ним и рассевшихся на койках и даже на толчке, как Кармела, немолодая, крупная цыганка, специализировавшаяся на кражах в магазинах, которая убирала у Пати и стирала ее простыни – а также белье Тересы, пока рука у нее была в гипсе, – взамен чего Лейтенант О'Фаррелл ежемесячно пополняла ее карман небольшими взносами. С нею пришли Кролик, библиотекарша-отравительница, Чарито, виртуозная карманница, орудовавшая на ярмарках, и Пепа Труэна, иначе Черная лапа, которая прикончила своего благоверного ножом для резки ветчины в их же собственном баре и весьма гордо рассказывала, что развод стоил ей двадцати лет и одного дня тюрьмы, но зато ни одного дуро.
Чтобы отметить снятие гипса, Тереса надела на нее свой серебряный браслет-недельку, и при каждом глотке его тонкие кольца весело позванивали. Праздник продолжался до самой одиннадцатичасовой поверки. Была игра в карты, были банки с консервами, и таблетки, чтобы «развеселить передок» – как сочно выразилась Кармела, покровительственно посмеиваясь на правах старшей, – и тоненькие самокрутки гашиша, сделанные из одной довольно толстой, и шутки, и смех, а Тереса думала: вот тебе Испания, вот тебе Европа со всеми их чертовыми правилами, со всей их историей и взглядами через плечо на продажных мексиканцев, здесь, мол, даже пива невозможно раздобыть, а вот на тебе – и таблетки, и «шоколад», и бутылочка время от времени: ничего этого не лишают себя те, кто находит сговорчивую надзирательницу и имеет чем заплатить за услуги.
А у Пати О'Фаррелл было чем платить. Она председательствовала на этом празднике в честь Тересы как бы чуть со стороны, все время наблюдая за ней сквозь дым, с улыбкой на губах и в глазах и таким видом, словно все происходящее не имеет к ней никакого отношения, как любящая мама, устроившая своей дочурке день рождения с гамбургерами, друзьями и клоунами; а Висенте Фернандес пел о женщинах и предательстве, надтреснутый голос Чавелы под звуки выстрелов разливал текилу по полу ресторанчиков, и Пакита ла дель Баррио рычала:
Не упрекая тебя ни словом,
как верный пес, у ног твоих…
Тереса чувствовала, как эта музыка и эти песни, донесшиеся до нее с далекой родины, и эта дымящаяся в пальцах сигарета окутывают ее сознание грустью и теплом; еще бы сюда группу уличных музыкантов да бутылку пива «Пасифико» в руки, и ей показалось бы, что она дома. За твои двадцать пять годков, красавица, подняла тост цыганка Кармела. И когда на кассете Пакита запела «Я трижды тебя обманула» и дошла до припева, все, уже сильно навеселе, подхватили:
В первый раз я еще боялась,
а во второй – улыбалась,
а в третий – громко смеялась…
Я трижды тебя обманула, сукин сын, вставила от себя, срывая голос, Пепа Труэно – несомненно, в память о своем покойном супруге. Так они веселились, пока не появилась с недовольным видом одна из надзирательниц и не объявила, что празднику конец; но праздник продолжился позже, когда уже были заперты двери и решетки, а они остались вдвоем, в почти темной камере, и косой свет лампы, поставленной на пол возле умывальника, выхватывал из теней вырезанные из журналов портреты киноартистов и певцов, пейзажи, туристскую карту Мексики, украшавшие зеленую стену, и окошко с занавесками, которые им сшила карманница Чарито своими искусными и к этому делу руками; тогда Пати извлекла из-под своей койки еще одну бутылку текилы и мешочек и сказала: это для нас с тобой, Мексиканка, кто умеет делить, тот всегда прибережет для себя лакомый кусочек. И под голос Висенте Фернандеса, в тысячный раз поющего с мексиканским надрывом «Божественные женщины», под пьяные рулады Чавелы, предупреждающей: «Не угрожай мне, не угрожай мне», – они стали пить текилу из горлышка, передавая друг другу бутылку, и приготовили себе белые дорожки на обложке какой-то книги; а потом Тереса, с побелевшим от порошка носом, сказала: все было потрясающе, спасибо за этот день рождения, мой Лейтенант, у меня еще никогда в жизни, и так далее. Пати мотнула головой, как бы говоря: да полно, ничего особенного, и со странным выражением лица, словно думая о чем-то другом, сказала: а сейчас, если ты не против, Мексиканка, я и себе доставлю немножко удовольствия, – и, сбросив туфли и юбку, темную, широкую, очень красивую юбку, которая шла ей, и оставшись в одной кофточке, улеглась на свою койку. Оторопевшая Тереса сидела с бутылкой «Дона Хулио» в руке, не зная, что делать и куда смотреть, пока Пати не сказала: ты могла бы помочь мне, девочка, вдвоем эти вещи получаются лучше. Тереса тихонько покачала головой. Ты же знаешь, это не по мне, пробормотала она. И хотя Пати не настаивала, через некоторое время она поднялась, не выпуская из рук бутылку, и, подойдя, присела на край койки подруги, которая медленно ласкала себя рукой меж раздвинутых бедер, не отрывая глаз от глаз Тересы в зеленоватом полумраке камеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73