Жаль, что ничего не получилось.»
Калвин толкнул его с шутливой яростью. «Я бы сказал так: он был первой попыткой, и когда получился я, у них наконец все вышло как надо!» «Обычно мы зовем их Ал и Калли», сказал отец.
«Обычно ты зовешь нас Заткнись и Пошелвон!» сказал Калли. Ал-младший отвесил ему тумак и он растянулся в пыли. В это время отец дал ему самому хорошего пинка и он тоже полетел вперед головой из двери. Сплошное веселье. И никто не пострадал. Как могло ему придти в голову, что здесь замышляется убийство?
«Вы пришли с посланием? С письмом?» спросил Алвин Миллер. Теперь, когда мальчики были снаружи, крича друг на друга через весь луг, взрослые могли переговорить.
«Простите», сказал Сказитель. «Я просто путешественник. Молодая леди в городе сказала, что здесь я могу найти ночлег. В обмен на любую работу, которая найдется у вас для моих рук.»
Алвин Миллер усмехнулся. «Сначала я хотел бы посмотреть, много ли работы способны проделать эти руки.» Он протянул руку, но вовсе не для того, чтобы пожать ее. Алвин сжал запястье Сказителя и выставил свою правую ногу против правой ноги Сказителя. «Ну, как, сможешь сбить меня с ног?» спросил Алвин Миллер.
«Сначала я хотел бы узнать, пока мы не начали», сказал Сказитель. «В каком случае я получу ужин посытнее — если собью тебя с ног или не собью?» Алвин Миллер задрал голову и завопил как настоящий Краснокожий: «Как тебя зовут, странник?»
«Сказитель».
«Ну что ж, мистер Сказитель, я надеюсь, вам понравится вкус грязи, потому что именно ее вам придется отведать до того, как вы получите что-нибудь еще!»
Сказитель почувствовал, как его нажим стал сильнее. У него тоже были сильные руки, но до силы противника ему было далеко. И все же эта борьба требовала не только силы. Важна была и увертливость, а Сказитель обладал этим качеством. Он немного поддался давлению Алвина Миллера задолго до того, как тот начал давить в полную силу. Затем внезапно рванулся изо всех сил в том же направлении, куда толкал его Миллер. Обычно этого бывало достаточно, чтобы свалить более крупного соперника, используя против него его собственный вес — но Алвин Миллер был наготове, потянул его в другом направлении и отбросил так далеко, что Сказитель приземлился прямо среди камней, образующих фундамент для отсутствующего жернова. В всем этом не было злобы, а лишь любовь к состязанию. Не успел Сказитель упасть, как Миллер уже помогал ему подняться, спрашивая, не сломал ли он что-нибудь себе.
«Я очень рад, что твой жернов еще не установлен на место», сказал Сказитель. «Не то тебе пришлось бы засовывать мозги обратно в мою голову.» «Что? Ты в стране Уоббиш, приятель! Здесь нет никакой надобности в мозгах.»
«Ну что ж, ты победил меня», сказал Сказитель. «Значит ли это, что мне не будет позволено заработать на ночлег и еду?» «Заработать? Нет уж. Этого я как раз и не позволю», но улыбка на его лице противоречила грубости слов. «Нет, нет, ты можешь поработать, если захочешь, потому что мужчина любит чувствовать, что он делает в этом мире что-то полезное. Но истинная правда, я позволил бы тебе остаться, даже если б у тебя были переломаны ноги и ты был бы беспомощен как младенец. У нас найдется для тебя постель, прямо за кухней и я готов поставить быка против ягодки черники, что ребята уже сказали Фэйт выставить на стол еще одну тарелку к ужину.»
«Очень любезно с вашей стороны, сэр.»
«Не о чем говорить», сказал Алвин Миллер. «Ты уверен, что у тебя ничего не сломано? Ты ударился об эти камни ужасно сильно.» «Тогда я думаю, вам стоит проверить, не раскололись ли камни.»
Алвин опять рассмеялся, хлопнул его по спине и провел в дом. Вот таким был этот дом. Даже в аду вряд ли звучало больше криков и воплей. Миллер попытался представить ему всех детей. Четыре старшие дочери были, похоже, заняты одновременно на полудюжине работ и постоянно переговаривались между собой на пределе громкости своих голосов. И когда в своих хлопотах они переходили из комнаты в комнату, то это было сразу слышно по крикам, раздававшихся то там, то сям. Плачущий ребенок был внуком, также как и пять карапузов, играющих в Круглоголовых и Роялистов на и под обеденным столом. Мать, Фэйт, хлопотавшая на кухне, казалось, не обращала никакого внимания на всю эту кутерьму. Время от времени она останавливалась, чтобы отвесить подзатыльник кому-нибудь из детей, но при этом останавливать работу она не позволяла — сразу же раздавался бесконечный поток приказов, понуканий, угроз и ругани. «Как вам удается сохранить рассудок в этом бедламе?» спросил ее Сказитель.
«Рассудок? Вы думаете, что человек в здравом рассудке согласится терпеть такое?»
Миллер провел его в комнату. Вот значит чем было то, что он назвал «твоя комната до тех пор, пока ты захочешь оставаться у нас». Тут были большая кровать и пуховая подушка, а также одеяла, и половина стены являлась задней частью печки, это значило, что тепло тут будет всегда. За все время странствий Сказителю не предлагали подобной постели. «Скажи мне честно, твое имя случайно не Прокруст?»
Миллер не понял смысла сказанного, но это было не важно, он видел выражение лица Сказителя. Без сомнения ему доводилось уже видеть такие лица прежде.
«Мы помешаем наших гостей не в худшие комнаты, Сказитель, а в лучшие. И незачем больше об этом говорить.»
«Ты должен обязательно позволить мне завтра поработать для тебя». «О, если у тебя умелые руки, то здесь найдется много работы для них. И если ты не стыдишься женской работы, то сможешь разок-другой помочь и моей жене. Посмотрим, что из всего этого выйдет.» Сказав это, Миллер вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
Шум в доме был лишь частично приглушен закрытой дверью, но для Сказителя он был музыкой и он не имел против него ничего. Был еще только полдень. Он сбросил котомку, с трудом освободился от башмаков и растянулся на матрасе. Матрас хрустел соломой, но на него была положена пуховая перина, так что в результате постель была мягкой и глубокой. И солома была свежая, а развешанные у печи сушеные травы распространяли аромат розмарина и чабреца. Лежал ли я когда-нибудь на такой кровати в Филадельфии? Или раньше, в Англии? Вряд ли, с тех самых пор, как я покинул утробу матери, подумал он. Никто в этом доме не скрывал использования тайных сил: амулет был на видном месте, нарисован над дверью. И он распознал его назначение. Это не был знак умиротворения, предназначенный изгонять зло из души спящего здесь человека. Это было не предупреждение, не зашита. Ни в коей мере он не ограждал дом от гостя и не отводил гостя от дома. Он служил лишь для уюта, очень простой и сделанный лишь с этой одной целью. Он был превосходно, тщательно выведен, точно в правильных пропорциях. Правильный амулет не так уж просто нарисовать, особенно трехцветный. Сказитель не мог припомнить, чтобы ему доводилось видеть столь совершенный амулет. И ничего удивительного не было в том, что лежа на кровати он чувствовал как его мускулы расслабляются, как если бы эта кровать и эта комната снимали с него груз двадцати пяти лет странствий. Ему пришло в голову, что он был бы не прочь иметь такую удобную могилу, когда умрет. Когда Алвин-младший разбудил его, весь дом благоухал шалфеем, перцем и вареным мясом. «У тебя как раз хватит времени сходить в уборную, помыться и поспеть к еде», сказал мальчик.
«Я должно быть заснул», сказал Сказитель.
«Для этого я и сделал этот амулет», сказал мальчик. «Хорошая работа, правда?» он вышел из комнаты.
Почти сразу вслед за этим Сказитель услышал, как одна из девочек выдала впечатляющую серию угроз в адрес мальчика. Скандал разгорелся в полную силу, пока Сказитель выходил из дома в уборную и когда он вернулся крики все еще продолжались — хотя, подумал Сказитель, возможно теперь кричала другая сестра. «Клянусь, Ал-младший, ночью, пока ты спишь, я пришью скунсову шкурку к твоим подошвам!» Ответ Ала не был слышен с этого расстояния, но вызвал очередную серию криков. Сказитель прежде уже слышал такие крики. Иногда в них звучала любовь, иногда ненависть. Если это была ненависть, он убирался прочь так быстро как только мог. В этом доме причин уходить не было. Когда он вымыл руки и лицо, то стал достаточно чистым для того, чтобы Добрая Фэйт позволила ему отнести нарезанный хлеб к столу — « если только вы не станете прижимать его к этой вашей вонючей рубашке». Затем Сказитель занял место в очереди с миской в руке, когда все семейство собралось в кухне и вышел из нее с громадной порцией еды.
Как ни странно, но вовсе не Миллер, а Фэйт приказала одной из дочерей прочитать молитву, и Сказитель заметил, что Миллер при этом лишь закрыл глаза, хотя все дети склонили головы и сложили руки. Это выглядело так, будто молитва была тем, что он терпел, но в чем не принимал никакого участия. И Сказителю не нужно было спрашивать, чтобы догадаться, что Миллер и пастор из белой церкви снизу не очень ладили. Сказителю даже подумалось, что Миллеру могла бы прийтись по вкусу поговорка из его Книги: «Как гусеница выбирает для кладки яиц лучшие листья, так и священник проклинает чистейшие радости».
К удивлению Сказителя, за трапезой не было места беспорядку. Каждый из детей по очереди рассказывал, чем он сегодня занимался, а остальные вслушивались, иногда прерывая рассказ советом или похвалой. В конце обеда, когда все мясо было съедено и Сказитель вытер последние остатки со своей миски куском хлеба, Миллер так же, как и к остальным, повернулся к нему. «И твой день, Сказитель. Был ли он удачен для тебя?» «Я прошел до полудня несколько миль и влез на дерево», сказал Сказитель. «Оттуда я увидел шпиль церкви, и это привело меня в ваш город. В нем один ревностный христианин испугался скрытых сил, которыми я владею, хотя в действии их не видел, потом то же произошло и с пастором, хотя он сказал, что вообще в скрытые силы не верит. Я продолжал поиски места, где я смог бы своей работой отплатить за еду и ночлег, и женщина сказала, что мне помогут люди, которых я найду там, где заканчивается колея от фургонов». «Это, должно быть, наша дочь Элеонор», сказала Фэйт. «Да», сказал Сказитель. «И теперь я вижу, что у нее глаза матери, которые, что бы ни происходило, всегда спокойны.» «Нет, друг», сказала Фэйт. «Просто эти глаза видали такие веши, что теперь их нелегко взволновать».
«Я надеюсь до того, как покину вас, услышать рассказ об этих временах».
Фэйт отвернулась, кладя на кусок хлеба в руке внука ломоть сыра. Сказитель, не желая показывать, что своим уклонением от ответа она привела его в замешательство, продолжал невозмутимо пересказывать события дня. «Эта фургонная колея была очень необычной», сказал он. «она пересекала ручьи, через которые были построены мосты, хотя их мог бы перепрыгнуть и ребенок, а взрослый просто перешагнуть. Перед тем, как уйти, я бы хотел услышать рассказ и об этом».
И опять все за столом избегали его взгляда.
«И когда я вышел из леса, я нашел мельницу без жернова, двух мальчиков, борющихся на фургоне, мельника, угостившего меня сильнейшим в моей жизни броском и целую семью, состоящую из людей, позволивших мне стать их гостем и поселивших меня в лучшей в доме комнате, хотя для них я всего лишь незнакомец, про которого они точно не знают, добрый это человек или злой». «Конечно, ты добрый», сказал Алвин-младший.
«Вы не против, если я спрошу? Мне посчастливилось встретить многих гостеприимных людей и я останавливался во многих добрых домах, но ни один из них не был таким счастливым, как ваш, и никто не был так рад видеть меня». За столом было тихо. В конце концов Фэйт подняла голову и улыбнулась ему. «Я рада, что мы кажемся вам такими счастливыми», сказала она. «Но все мы также помним и другие времена, и, возможно, наше нынешнее счастье полнее из-за памяти о печальном».
«Но почему вы приняли такого человека, как я?» Ответил сам Миллер. «Потому что было время, когда странниками были мы, и добрые люди впустили нас в свой дом».
«Я жил некоторое время в Филадельфии и это побуждает меня спросить, не принадлежите ли вы к Обществу Друзей?»
Фэйт покачала головой. «Я пресвитерианка. Также, как и многие из детей».
Сказитель посмотрел на Миллера.
«Я никто», сказал он.
«Христианин — это не никто», сказал Сказитель.
«Я не христианин».
"А", сказал Сказитель. «Значит, деист, как Том Джефферсон».
Дети стали перешептываться при упоминании имени великого человека. «Сказитель, я — отец, любящий своих детей, муж, любящий свою жену, фермер, платящий свои долги и мельник с мельницей без жернова». Затем он встал из-за стола и вышел вон. Они услышали, как закрылась дверь. Он вышел наружу.
Сказитель повернулся к Фэйт. «Ох, миледи, я боюсь, вы уже сожалеете о моем появлении в вашем доме».
«Вы задаете очень много вопросов», сказала она.
«Я назвал вам свое имя, а в моем имени сказано о том, чем я занимаюсь. Если я чувствую, что пахнет какой-нибудь историей, и если эта история важна и правдива, то я хочу ее знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Калвин толкнул его с шутливой яростью. «Я бы сказал так: он был первой попыткой, и когда получился я, у них наконец все вышло как надо!» «Обычно мы зовем их Ал и Калли», сказал отец.
«Обычно ты зовешь нас Заткнись и Пошелвон!» сказал Калли. Ал-младший отвесил ему тумак и он растянулся в пыли. В это время отец дал ему самому хорошего пинка и он тоже полетел вперед головой из двери. Сплошное веселье. И никто не пострадал. Как могло ему придти в голову, что здесь замышляется убийство?
«Вы пришли с посланием? С письмом?» спросил Алвин Миллер. Теперь, когда мальчики были снаружи, крича друг на друга через весь луг, взрослые могли переговорить.
«Простите», сказал Сказитель. «Я просто путешественник. Молодая леди в городе сказала, что здесь я могу найти ночлег. В обмен на любую работу, которая найдется у вас для моих рук.»
Алвин Миллер усмехнулся. «Сначала я хотел бы посмотреть, много ли работы способны проделать эти руки.» Он протянул руку, но вовсе не для того, чтобы пожать ее. Алвин сжал запястье Сказителя и выставил свою правую ногу против правой ноги Сказителя. «Ну, как, сможешь сбить меня с ног?» спросил Алвин Миллер.
«Сначала я хотел бы узнать, пока мы не начали», сказал Сказитель. «В каком случае я получу ужин посытнее — если собью тебя с ног или не собью?» Алвин Миллер задрал голову и завопил как настоящий Краснокожий: «Как тебя зовут, странник?»
«Сказитель».
«Ну что ж, мистер Сказитель, я надеюсь, вам понравится вкус грязи, потому что именно ее вам придется отведать до того, как вы получите что-нибудь еще!»
Сказитель почувствовал, как его нажим стал сильнее. У него тоже были сильные руки, но до силы противника ему было далеко. И все же эта борьба требовала не только силы. Важна была и увертливость, а Сказитель обладал этим качеством. Он немного поддался давлению Алвина Миллера задолго до того, как тот начал давить в полную силу. Затем внезапно рванулся изо всех сил в том же направлении, куда толкал его Миллер. Обычно этого бывало достаточно, чтобы свалить более крупного соперника, используя против него его собственный вес — но Алвин Миллер был наготове, потянул его в другом направлении и отбросил так далеко, что Сказитель приземлился прямо среди камней, образующих фундамент для отсутствующего жернова. В всем этом не было злобы, а лишь любовь к состязанию. Не успел Сказитель упасть, как Миллер уже помогал ему подняться, спрашивая, не сломал ли он что-нибудь себе.
«Я очень рад, что твой жернов еще не установлен на место», сказал Сказитель. «Не то тебе пришлось бы засовывать мозги обратно в мою голову.» «Что? Ты в стране Уоббиш, приятель! Здесь нет никакой надобности в мозгах.»
«Ну что ж, ты победил меня», сказал Сказитель. «Значит ли это, что мне не будет позволено заработать на ночлег и еду?» «Заработать? Нет уж. Этого я как раз и не позволю», но улыбка на его лице противоречила грубости слов. «Нет, нет, ты можешь поработать, если захочешь, потому что мужчина любит чувствовать, что он делает в этом мире что-то полезное. Но истинная правда, я позволил бы тебе остаться, даже если б у тебя были переломаны ноги и ты был бы беспомощен как младенец. У нас найдется для тебя постель, прямо за кухней и я готов поставить быка против ягодки черники, что ребята уже сказали Фэйт выставить на стол еще одну тарелку к ужину.»
«Очень любезно с вашей стороны, сэр.»
«Не о чем говорить», сказал Алвин Миллер. «Ты уверен, что у тебя ничего не сломано? Ты ударился об эти камни ужасно сильно.» «Тогда я думаю, вам стоит проверить, не раскололись ли камни.»
Алвин опять рассмеялся, хлопнул его по спине и провел в дом. Вот таким был этот дом. Даже в аду вряд ли звучало больше криков и воплей. Миллер попытался представить ему всех детей. Четыре старшие дочери были, похоже, заняты одновременно на полудюжине работ и постоянно переговаривались между собой на пределе громкости своих голосов. И когда в своих хлопотах они переходили из комнаты в комнату, то это было сразу слышно по крикам, раздававшихся то там, то сям. Плачущий ребенок был внуком, также как и пять карапузов, играющих в Круглоголовых и Роялистов на и под обеденным столом. Мать, Фэйт, хлопотавшая на кухне, казалось, не обращала никакого внимания на всю эту кутерьму. Время от времени она останавливалась, чтобы отвесить подзатыльник кому-нибудь из детей, но при этом останавливать работу она не позволяла — сразу же раздавался бесконечный поток приказов, понуканий, угроз и ругани. «Как вам удается сохранить рассудок в этом бедламе?» спросил ее Сказитель.
«Рассудок? Вы думаете, что человек в здравом рассудке согласится терпеть такое?»
Миллер провел его в комнату. Вот значит чем было то, что он назвал «твоя комната до тех пор, пока ты захочешь оставаться у нас». Тут были большая кровать и пуховая подушка, а также одеяла, и половина стены являлась задней частью печки, это значило, что тепло тут будет всегда. За все время странствий Сказителю не предлагали подобной постели. «Скажи мне честно, твое имя случайно не Прокруст?»
Миллер не понял смысла сказанного, но это было не важно, он видел выражение лица Сказителя. Без сомнения ему доводилось уже видеть такие лица прежде.
«Мы помешаем наших гостей не в худшие комнаты, Сказитель, а в лучшие. И незачем больше об этом говорить.»
«Ты должен обязательно позволить мне завтра поработать для тебя». «О, если у тебя умелые руки, то здесь найдется много работы для них. И если ты не стыдишься женской работы, то сможешь разок-другой помочь и моей жене. Посмотрим, что из всего этого выйдет.» Сказав это, Миллер вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
Шум в доме был лишь частично приглушен закрытой дверью, но для Сказителя он был музыкой и он не имел против него ничего. Был еще только полдень. Он сбросил котомку, с трудом освободился от башмаков и растянулся на матрасе. Матрас хрустел соломой, но на него была положена пуховая перина, так что в результате постель была мягкой и глубокой. И солома была свежая, а развешанные у печи сушеные травы распространяли аромат розмарина и чабреца. Лежал ли я когда-нибудь на такой кровати в Филадельфии? Или раньше, в Англии? Вряд ли, с тех самых пор, как я покинул утробу матери, подумал он. Никто в этом доме не скрывал использования тайных сил: амулет был на видном месте, нарисован над дверью. И он распознал его назначение. Это не был знак умиротворения, предназначенный изгонять зло из души спящего здесь человека. Это было не предупреждение, не зашита. Ни в коей мере он не ограждал дом от гостя и не отводил гостя от дома. Он служил лишь для уюта, очень простой и сделанный лишь с этой одной целью. Он был превосходно, тщательно выведен, точно в правильных пропорциях. Правильный амулет не так уж просто нарисовать, особенно трехцветный. Сказитель не мог припомнить, чтобы ему доводилось видеть столь совершенный амулет. И ничего удивительного не было в том, что лежа на кровати он чувствовал как его мускулы расслабляются, как если бы эта кровать и эта комната снимали с него груз двадцати пяти лет странствий. Ему пришло в голову, что он был бы не прочь иметь такую удобную могилу, когда умрет. Когда Алвин-младший разбудил его, весь дом благоухал шалфеем, перцем и вареным мясом. «У тебя как раз хватит времени сходить в уборную, помыться и поспеть к еде», сказал мальчик.
«Я должно быть заснул», сказал Сказитель.
«Для этого я и сделал этот амулет», сказал мальчик. «Хорошая работа, правда?» он вышел из комнаты.
Почти сразу вслед за этим Сказитель услышал, как одна из девочек выдала впечатляющую серию угроз в адрес мальчика. Скандал разгорелся в полную силу, пока Сказитель выходил из дома в уборную и когда он вернулся крики все еще продолжались — хотя, подумал Сказитель, возможно теперь кричала другая сестра. «Клянусь, Ал-младший, ночью, пока ты спишь, я пришью скунсову шкурку к твоим подошвам!» Ответ Ала не был слышен с этого расстояния, но вызвал очередную серию криков. Сказитель прежде уже слышал такие крики. Иногда в них звучала любовь, иногда ненависть. Если это была ненависть, он убирался прочь так быстро как только мог. В этом доме причин уходить не было. Когда он вымыл руки и лицо, то стал достаточно чистым для того, чтобы Добрая Фэйт позволила ему отнести нарезанный хлеб к столу — « если только вы не станете прижимать его к этой вашей вонючей рубашке». Затем Сказитель занял место в очереди с миской в руке, когда все семейство собралось в кухне и вышел из нее с громадной порцией еды.
Как ни странно, но вовсе не Миллер, а Фэйт приказала одной из дочерей прочитать молитву, и Сказитель заметил, что Миллер при этом лишь закрыл глаза, хотя все дети склонили головы и сложили руки. Это выглядело так, будто молитва была тем, что он терпел, но в чем не принимал никакого участия. И Сказителю не нужно было спрашивать, чтобы догадаться, что Миллер и пастор из белой церкви снизу не очень ладили. Сказителю даже подумалось, что Миллеру могла бы прийтись по вкусу поговорка из его Книги: «Как гусеница выбирает для кладки яиц лучшие листья, так и священник проклинает чистейшие радости».
К удивлению Сказителя, за трапезой не было места беспорядку. Каждый из детей по очереди рассказывал, чем он сегодня занимался, а остальные вслушивались, иногда прерывая рассказ советом или похвалой. В конце обеда, когда все мясо было съедено и Сказитель вытер последние остатки со своей миски куском хлеба, Миллер так же, как и к остальным, повернулся к нему. «И твой день, Сказитель. Был ли он удачен для тебя?» «Я прошел до полудня несколько миль и влез на дерево», сказал Сказитель. «Оттуда я увидел шпиль церкви, и это привело меня в ваш город. В нем один ревностный христианин испугался скрытых сил, которыми я владею, хотя в действии их не видел, потом то же произошло и с пастором, хотя он сказал, что вообще в скрытые силы не верит. Я продолжал поиски места, где я смог бы своей работой отплатить за еду и ночлег, и женщина сказала, что мне помогут люди, которых я найду там, где заканчивается колея от фургонов». «Это, должно быть, наша дочь Элеонор», сказала Фэйт. «Да», сказал Сказитель. «И теперь я вижу, что у нее глаза матери, которые, что бы ни происходило, всегда спокойны.» «Нет, друг», сказала Фэйт. «Просто эти глаза видали такие веши, что теперь их нелегко взволновать».
«Я надеюсь до того, как покину вас, услышать рассказ об этих временах».
Фэйт отвернулась, кладя на кусок хлеба в руке внука ломоть сыра. Сказитель, не желая показывать, что своим уклонением от ответа она привела его в замешательство, продолжал невозмутимо пересказывать события дня. «Эта фургонная колея была очень необычной», сказал он. «она пересекала ручьи, через которые были построены мосты, хотя их мог бы перепрыгнуть и ребенок, а взрослый просто перешагнуть. Перед тем, как уйти, я бы хотел услышать рассказ и об этом».
И опять все за столом избегали его взгляда.
«И когда я вышел из леса, я нашел мельницу без жернова, двух мальчиков, борющихся на фургоне, мельника, угостившего меня сильнейшим в моей жизни броском и целую семью, состоящую из людей, позволивших мне стать их гостем и поселивших меня в лучшей в доме комнате, хотя для них я всего лишь незнакомец, про которого они точно не знают, добрый это человек или злой». «Конечно, ты добрый», сказал Алвин-младший.
«Вы не против, если я спрошу? Мне посчастливилось встретить многих гостеприимных людей и я останавливался во многих добрых домах, но ни один из них не был таким счастливым, как ваш, и никто не был так рад видеть меня». За столом было тихо. В конце концов Фэйт подняла голову и улыбнулась ему. «Я рада, что мы кажемся вам такими счастливыми», сказала она. «Но все мы также помним и другие времена, и, возможно, наше нынешнее счастье полнее из-за памяти о печальном».
«Но почему вы приняли такого человека, как я?» Ответил сам Миллер. «Потому что было время, когда странниками были мы, и добрые люди впустили нас в свой дом».
«Я жил некоторое время в Филадельфии и это побуждает меня спросить, не принадлежите ли вы к Обществу Друзей?»
Фэйт покачала головой. «Я пресвитерианка. Также, как и многие из детей».
Сказитель посмотрел на Миллера.
«Я никто», сказал он.
«Христианин — это не никто», сказал Сказитель.
«Я не христианин».
"А", сказал Сказитель. «Значит, деист, как Том Джефферсон».
Дети стали перешептываться при упоминании имени великого человека. «Сказитель, я — отец, любящий своих детей, муж, любящий свою жену, фермер, платящий свои долги и мельник с мельницей без жернова». Затем он встал из-за стола и вышел вон. Они услышали, как закрылась дверь. Он вышел наружу.
Сказитель повернулся к Фэйт. «Ох, миледи, я боюсь, вы уже сожалеете о моем появлении в вашем доме».
«Вы задаете очень много вопросов», сказала она.
«Я назвал вам свое имя, а в моем имени сказано о том, чем я занимаюсь. Если я чувствую, что пахнет какой-нибудь историей, и если эта история важна и правдива, то я хочу ее знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36