Или инстинктивное отвращение и страх пересилят ее лояльность?
Пришел Вендел Люшес, сказал, что Луиза будет к полудню, что, к сожалению, встретить ее на аэродроме я не могу — это против правил, что на время ее пребывания в Ритрите я должен перейти в гостевой коттедж.
— Почему?
— В гостевом есть кондиционеры, а в обычных домах их нет. Нам-то они не нужны, а ваша гостья вряд ли долго выдержит температуру градусов в сорок.
Я стоял у входа в лагерь и ждал появления машины. Минуты издевались надо мной. Они ползли, как улитки, а то вообще останавливались, и я мысленно подгонял их всеми проклятиями, которые когда-нибудь знал.
Наконец из-за поворота на дороге, которая вела к въезду в лагерь, появилась машина. Хорошо все-таки быть без сердца, пронеслось у меня в голове, оно бы сейчас наверняка лопнуло.
Боже, как она была прекрасна! Я не видел ее три месяца, и за это время — я готов был поклясться в этом — она стала во сто крат красивее. И как она была высока, и как стройна, и как красиво была посажена ее очаровательная головка.
Она улыбнулась водителю, кивнула ему и неуверенно прошла через ворота. Она посмотрела на меня, улыбнулась, так же, мне показалось, как и водителю машины, и спросила:
— Вы не скажите, где мне найти Николаса Карсона?
— Обязательно скажу, — вежливо наклонил я голову, — даже провожу вас. Домики здесь похожи друг на друга, и без привычки ориентироваться не очень легко.
— А вы его знаете, Николаса?
— О да, у нас с ним вполне дружеские отношения.
— Он не болен, с ним ничего не случилось? — спросила Луиза, и в голосе ее прозвучало беспокойство. — Я была уверена, что он меня встретит.
— Не знаю, — пожал я плечами, — наверное, забыл, в котором часу вы приедете.
Она разочарованно вздохнула, а я с величайшим трудом сохранял спокойствие. Наконец мы вошли в гостевой домик, куда я накануне перетащил свои скромные пожитки.
— Где же он? — нахмурилась Луиза, и я медленно обнял ее и прижался носом к ее волосам.
— Что вы делаете? — крикнула она и попыталась вырваться из моих объятий.
— Лу, маленькая обезьянка, — пробормотал я, и голос мой дрогнул. Я почувствовал, как она вдруг обмякла и начала падать, медленно, как надувная игрушка, из которой выходит воздух. Я снова обнял ее, покачивая из стороны в сторону. — Маленькая бедная обезьянка, — шептал я снова и снова, как будто на свете не было больше слов. Наверное, я уцепился за них, как за спасательный круг, потому что тем самым снова и снова повторял Луизе, что тридцатилетний витринный манекен перед ней — это я, Ник Карсон.
— О Ники, как ты мог, — пробормотала наконец Луиза.
— Что?
— Так напугать меня. Когда я вошла сюда и никого не было, мне показалось, что я сейчас умру.
О, непостижимая женская логика! Перед Луизой стоял ее старый пятидесятидвухлетний друг в обличье рекламного красавца, а она выговаривала мне за то, что я напугал ее.
— Лу, я боялся…
Она посмотрела на меня и улыбнулась. В серых глазах ее сверкали драгоценные слезинки.
— Глупый, ты всегда был глуп, Николас Карсон, и я не знаю, как такая просвещенная и развитая женщина, как я, может любить тебя. Тебе нечего было бояться. Ты помолодел, покрасивел, изменился, но не поумнел. Это я должна была бояться. За три месяца ты вполне мог разлюбить меня. Через ночь мне снился один и тот же сон. Ты, молодой и красивый, почти такой, каким ты действительно оказался, стоишь передо мной и скучным профессорским голосом говоришь: «Простите, мисс Феликс, боюсь, что не смогу относиться к вам по-старому». Я захлебывалась от слез, что-то пыталась сказать, но ты начинал жужжать и исчезал. И от этого жужжания я просыпалась.
— Простите, мисс Феликс, — сказал я, — боюсь, что не смогу относиться к вам по-старому. Я люблю вас в десять тысяч двести раз больше. Вы самая прекрасная женщина на свете, и я хочу, чтобы вы об этом знали.
— Только не жужжи, — сказала Луиза. — И не исчезай.
— Я не умею жужжать. И никогда никуда не хотел бы исчезать от тебя. Но… Лу… скажи честно, тебе не очень тяжело общаться со мной?
— Почему, глупый?
— Ну, из-за того, что я ведь в сущности машина. Ты понимаешь, что это значит? Весь я сделан, изготовлен, собран, смонтирован. Наверное, я лежал на конвейере, и сборщики постепенно добавляли мне детали. Эй, мастер, у меня кончаются ноги. Не знаю, но вполне возможно, что мою голову проверяли вначале не стенде, как электронное устройство. Я машина, Лу.
— Если машина умеет тереться об меня носом, называть меня маленькой бедной обезьянкой, если ее прикосновения сладостны, я за машины. Тем более, что мы живем все-таки в машинный век. И в век стандартизации. Какое имеет значение, что кто-то родился от матери, если он по существу отштампован одним штампом с миллионами себе подобных. И поступки, и мысли, и желания — все штампованное. Люди смотрят одни и те же телевизионные программы, читают одни и те же журналы, говорят одни и те же слова. И если вообще и чувствуют что-то, то и чувствуют одинаково. Им только кажется, что они неповторимы. На самом деле они еще стандартнее автомобиля или стиральной машины. А ты неповторим. В мире нет второго такого глупого и любимого человека, как ты. Ты уникален, Ники, и я боюсь, что зазнаешься, задерешь нос и начнешь искать себе уникальную женщину.
— Уникальнее тебя нет, Лу…
Мы говорили, говорили, говорили и не могли наговориться. Я заставлял Лу снова и снова рассказывать мне о всех ее делах, о работе, о подругах, о том, как она проводила время. Она смотрела мне в глаза и бормотала:
— Господи, как я тебя люблю…
Я оттаивал. Мне казалось, что механические и электронные мои внутренности теплеют, теряют свою искусственную холодность.
Я не знаю, сколько мы проговорили, но я с трудом заставил себя оторваться от Луизы, достал из холодильника завтрак и разогрел его в частотной печке. Смотреть на еду было немножко странно и чуть-чуть даже неприятно. Я сообразил, что уже три месяца не ел, если не считать, конечно, подзарядки аккумулятора за еду.
— А ты? — спросила Луиза и тут же осеклась. Она виновато улыбнулась: — Совсем забыла. Теперь ты — само совершенство. Даже готовить тебе не нужно и кормить не нужно. О таких мужьях женщины только мечтают.
Когда она поела, она спросила меня:
— А как ты, Ники? Ты привык к своему новому телу? Тебе покойно на душе?
— В общем — да, — не очень искренне сказал я и хотел было рассказать ей о Баушере, о мучивших меня сомнениях, но вдруг сообразил, что гостевой домик должен быть оборудован еще кое-чем, кроме кондиционеров, холодильника и частотной печки. Я почувствовал, буквально почувствовал, как ловят каждое мое слово чувствительные микрофоны. Кто знает, может быть, за нами следят и зрачки телевизионных камер. То есть почти наверняка. Небольшие вынужденные меры безопасности, как изящно выражается мой наставник Вендел Люшес.
И только когда я повел Луизу показывать ей Ритрит (жара, очевидно, уже спала, потому что чувствовала себя она превосходно), я тихонько шепнул ей:
— Лу, милая, никогда не говори об этом, когда мы в домике, но у меня к тебе огромная просьба.
— Я слушаю, — очень серьезно сказала Луиза, и я быстро рассказал ей о Тони Баушере, о его сомнениях и о своих мучительных мыслях.
— Только не делай такое печальное лицо, — сказал я в конце.
— Почему?
— Кто знает, может быть, и сейчас кто-то издали следит за нами…
— Хорошо, — улыбнулась Луиза и поцеловала меня в нос. — Пусть следят. Я готова целовать тебя в нос на эстраде. И пусть все десять тысяч зрителей кричат: еще, еще!
— Спасибо, Лу, но теперь о самой просьбе. Если тебе удалось бы найти кого-нибудь в клинике Трампелла, чтобы этот кто-то мог внимательно изучить мою историю болезни, результаты вскрытия моего трупа…
— О господи, — пробормотала Луиза, все еще продолжая улыбаться.
— Но так, конечно, чтобы об этом никто не знал. Только при условии полной безопасности.
— Я, безусловно, сделаю все, что могу, но я ведь так далека от медицинского мира…
— В этом-то вся и загвоздка, Лу.
— Я найду способ, Ники.
— Ты понимаешь, это не каприз.
— Я понимаю. И потом, тебе не нужно все время извиняться. Наоборот, я должна быть благодарна тебе за эту просьбу.
— О, Лу, раньше я что-то не замечал за тобой такую изысканную восточную вежливость.
— Ты не только глуп, Ники, ты просто-напросто туп, — нежно сказала Лу, и слова ее были мне необыкновенно приятны. — Ты не понимаешь, что, делая что-то для тебя, я все время буду ощущать, что я близка тебе, что нас что-то связывает. Ты подбиваешь меня на преступление, и оно делает из меня честную женщину, потому что я буду чувствовать себя твоей женой.
— Лу, ты чемпионка по диалектике. Кстати, теперь, когда я основательно помолодел и мне не нужно готовить манную кашу, я бы с радостью сделал тебе предложение. Дело только за нашими законодателями. Пусть определят статус исков.
— Законодатели могут не торопиться. Теперь я не согласна выйти за вас замуж, Николас Карсон.
— Но почему, друг мой?
— Потому что я, увы, не иск.
— Увы?
— Ты будешь вечно сиять своей юной белозубой улыбкой, я в ужасе буду разглядывать втайне от тебя свои новые и новые морщинки, буду тратить все больше и больше сил в тщетной войне с ними, пока не запрусь навсегда в ванной и не погибну под толстым слоем косметики.
— Я буду любить тебя с морщинками, Лу.
— Спасибо за благие пожелания. Потом тебе придется любить меня согбенную, седую, с клюкой, потом мою память, а ты все будешь такой же элегантный, неподвластный времени, с заменяемыми частями. Нет, мистер Карсон, я выйду за вас замуж, только если мне разрешат стать иском. Женского пола, конечно.
На мгновение мне стало страшно. А если она не шутит? Неужели можно так любить человека, меня? Страх был томительный и одновременно сладостный.
— Лу, ты действительно готова стать иском?
— Конечно. Особенно если у них есть приличные женские модели. Честно говоря, мне бы не хотелось стать мужчиной. Потому что по натуре я чисто гаремная женщина. Мне бы укрыться за твоей спиной, сидеть дома, расписывать ткани и ждать своего повелителя…
Когда я провожал ее через три дня в обратный путь, я никак не мог заставить себя выпустить ее из объятий. Мне казалось, что сейчас она сядет в машину, чтобы поехать на аэродром, и я никогда больше не увижу ее, а жизнь без нее была абсолютно невозможна.
ГЛАВА 8
Луиза Феликс перелистала пухлый телефонный справочник. Ага, вот и клиника профессора Трампелла. Индепенденс авеню, 10.
Прошло уже два дня со времени ее возвращения из Ритрита, а она все еще ничего не могла придумать. Как выполнить просьбу Ники? Голова ее гудела от перебора вариантов, один нелепее и глупее другого. Как все это легко получается в детективных романах! Лечь, допустим, в больницу с какими-нибудь жалобами, выкрасть ключи от архива и ночью найти историю болезни Ники. Или очаровать самого профессора Трампелла. Нет, старец может оказаться неуязвим к самым изысканным чарам. К тому же Ники несколько раз повторил ей, что вся операция не должна ни у кого вызывать ни малейшего подозрения. Он абсолютно прав. Если профессор Трампелл как-то связан с Ритритом, любые расспросы, любые подозрения тут же насторожат его. И об этом узнают в лагере. А тогда… Луиза почувствовала, как по спине у нее пополз озноб.
В квартале от больницы она нашла уютный бар. Посетителей почти не было в это время, и бармен, тоненький и ушастый, похожий на летучую мышь, приветливо кивнул ей:
— Что вам, мисс?
— Стакан колы, если вам не трудно.
Летучая мышь похрустела льдом где-то в недрах стойки и протянула Луизе высокий стакан.
— Скажите, — Луизе показалось, что голос ее вдруг стал хриплым и каким-то каркающим, — у вас бывает персонал из больницы?
Летучая мышь настороженно округлила глаза.
— Из больницы? Какой больницы?
— Тут недалеко от вас клиника профессора Трампелла.
— А… к счастью, не был там. Говорят, это дорогое удовольствие. Страшно даже представить себе… Еще стакан, мисс?
— Нет, спасибо. — Луиза изобразила самую приветливую и простодушную улыбку, на которую была способна. — Понимаете, мне бы хотелось поговорить с кем-нибудь из персонала…
Летучая мышь пожала узкими плечиками.
— Боюсь, я вам помочь не смогу. Может быть, кто-нибудь из врачей или сестер и заходит сюда, но я их не знаю. Если бы они забегали в своих зеленых костюмчиках и халатиках, может, я кого-нибудь и приметил бы, а так — нет…
Луиза вышла из бара и медленно пошла по улице. Больница оказалась уютным зданием, которое проглядывало сквозь листву деревьев небольшого парка. Стараясь унять сердцебиение, Луиза прошла через парк и толкнула тяжелую дверь.
— Вы к кому, дорогая? — спросила ее суровая накрахмаленная сестра. Светлые волосы ее, видневшиеся из-под шапочки, казались сделанными из крашеной жести.
— Я не знаю, — как можно испуганнее пробормотала Луиза. Особенно стараться ей не пришлось. Сейчас суровая сестра усмехнется и скажет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Пришел Вендел Люшес, сказал, что Луиза будет к полудню, что, к сожалению, встретить ее на аэродроме я не могу — это против правил, что на время ее пребывания в Ритрите я должен перейти в гостевой коттедж.
— Почему?
— В гостевом есть кондиционеры, а в обычных домах их нет. Нам-то они не нужны, а ваша гостья вряд ли долго выдержит температуру градусов в сорок.
Я стоял у входа в лагерь и ждал появления машины. Минуты издевались надо мной. Они ползли, как улитки, а то вообще останавливались, и я мысленно подгонял их всеми проклятиями, которые когда-нибудь знал.
Наконец из-за поворота на дороге, которая вела к въезду в лагерь, появилась машина. Хорошо все-таки быть без сердца, пронеслось у меня в голове, оно бы сейчас наверняка лопнуло.
Боже, как она была прекрасна! Я не видел ее три месяца, и за это время — я готов был поклясться в этом — она стала во сто крат красивее. И как она была высока, и как стройна, и как красиво была посажена ее очаровательная головка.
Она улыбнулась водителю, кивнула ему и неуверенно прошла через ворота. Она посмотрела на меня, улыбнулась, так же, мне показалось, как и водителю машины, и спросила:
— Вы не скажите, где мне найти Николаса Карсона?
— Обязательно скажу, — вежливо наклонил я голову, — даже провожу вас. Домики здесь похожи друг на друга, и без привычки ориентироваться не очень легко.
— А вы его знаете, Николаса?
— О да, у нас с ним вполне дружеские отношения.
— Он не болен, с ним ничего не случилось? — спросила Луиза, и в голосе ее прозвучало беспокойство. — Я была уверена, что он меня встретит.
— Не знаю, — пожал я плечами, — наверное, забыл, в котором часу вы приедете.
Она разочарованно вздохнула, а я с величайшим трудом сохранял спокойствие. Наконец мы вошли в гостевой домик, куда я накануне перетащил свои скромные пожитки.
— Где же он? — нахмурилась Луиза, и я медленно обнял ее и прижался носом к ее волосам.
— Что вы делаете? — крикнула она и попыталась вырваться из моих объятий.
— Лу, маленькая обезьянка, — пробормотал я, и голос мой дрогнул. Я почувствовал, как она вдруг обмякла и начала падать, медленно, как надувная игрушка, из которой выходит воздух. Я снова обнял ее, покачивая из стороны в сторону. — Маленькая бедная обезьянка, — шептал я снова и снова, как будто на свете не было больше слов. Наверное, я уцепился за них, как за спасательный круг, потому что тем самым снова и снова повторял Луизе, что тридцатилетний витринный манекен перед ней — это я, Ник Карсон.
— О Ники, как ты мог, — пробормотала наконец Луиза.
— Что?
— Так напугать меня. Когда я вошла сюда и никого не было, мне показалось, что я сейчас умру.
О, непостижимая женская логика! Перед Луизой стоял ее старый пятидесятидвухлетний друг в обличье рекламного красавца, а она выговаривала мне за то, что я напугал ее.
— Лу, я боялся…
Она посмотрела на меня и улыбнулась. В серых глазах ее сверкали драгоценные слезинки.
— Глупый, ты всегда был глуп, Николас Карсон, и я не знаю, как такая просвещенная и развитая женщина, как я, может любить тебя. Тебе нечего было бояться. Ты помолодел, покрасивел, изменился, но не поумнел. Это я должна была бояться. За три месяца ты вполне мог разлюбить меня. Через ночь мне снился один и тот же сон. Ты, молодой и красивый, почти такой, каким ты действительно оказался, стоишь передо мной и скучным профессорским голосом говоришь: «Простите, мисс Феликс, боюсь, что не смогу относиться к вам по-старому». Я захлебывалась от слез, что-то пыталась сказать, но ты начинал жужжать и исчезал. И от этого жужжания я просыпалась.
— Простите, мисс Феликс, — сказал я, — боюсь, что не смогу относиться к вам по-старому. Я люблю вас в десять тысяч двести раз больше. Вы самая прекрасная женщина на свете, и я хочу, чтобы вы об этом знали.
— Только не жужжи, — сказала Луиза. — И не исчезай.
— Я не умею жужжать. И никогда никуда не хотел бы исчезать от тебя. Но… Лу… скажи честно, тебе не очень тяжело общаться со мной?
— Почему, глупый?
— Ну, из-за того, что я ведь в сущности машина. Ты понимаешь, что это значит? Весь я сделан, изготовлен, собран, смонтирован. Наверное, я лежал на конвейере, и сборщики постепенно добавляли мне детали. Эй, мастер, у меня кончаются ноги. Не знаю, но вполне возможно, что мою голову проверяли вначале не стенде, как электронное устройство. Я машина, Лу.
— Если машина умеет тереться об меня носом, называть меня маленькой бедной обезьянкой, если ее прикосновения сладостны, я за машины. Тем более, что мы живем все-таки в машинный век. И в век стандартизации. Какое имеет значение, что кто-то родился от матери, если он по существу отштампован одним штампом с миллионами себе подобных. И поступки, и мысли, и желания — все штампованное. Люди смотрят одни и те же телевизионные программы, читают одни и те же журналы, говорят одни и те же слова. И если вообще и чувствуют что-то, то и чувствуют одинаково. Им только кажется, что они неповторимы. На самом деле они еще стандартнее автомобиля или стиральной машины. А ты неповторим. В мире нет второго такого глупого и любимого человека, как ты. Ты уникален, Ники, и я боюсь, что зазнаешься, задерешь нос и начнешь искать себе уникальную женщину.
— Уникальнее тебя нет, Лу…
Мы говорили, говорили, говорили и не могли наговориться. Я заставлял Лу снова и снова рассказывать мне о всех ее делах, о работе, о подругах, о том, как она проводила время. Она смотрела мне в глаза и бормотала:
— Господи, как я тебя люблю…
Я оттаивал. Мне казалось, что механические и электронные мои внутренности теплеют, теряют свою искусственную холодность.
Я не знаю, сколько мы проговорили, но я с трудом заставил себя оторваться от Луизы, достал из холодильника завтрак и разогрел его в частотной печке. Смотреть на еду было немножко странно и чуть-чуть даже неприятно. Я сообразил, что уже три месяца не ел, если не считать, конечно, подзарядки аккумулятора за еду.
— А ты? — спросила Луиза и тут же осеклась. Она виновато улыбнулась: — Совсем забыла. Теперь ты — само совершенство. Даже готовить тебе не нужно и кормить не нужно. О таких мужьях женщины только мечтают.
Когда она поела, она спросила меня:
— А как ты, Ники? Ты привык к своему новому телу? Тебе покойно на душе?
— В общем — да, — не очень искренне сказал я и хотел было рассказать ей о Баушере, о мучивших меня сомнениях, но вдруг сообразил, что гостевой домик должен быть оборудован еще кое-чем, кроме кондиционеров, холодильника и частотной печки. Я почувствовал, буквально почувствовал, как ловят каждое мое слово чувствительные микрофоны. Кто знает, может быть, за нами следят и зрачки телевизионных камер. То есть почти наверняка. Небольшие вынужденные меры безопасности, как изящно выражается мой наставник Вендел Люшес.
И только когда я повел Луизу показывать ей Ритрит (жара, очевидно, уже спала, потому что чувствовала себя она превосходно), я тихонько шепнул ей:
— Лу, милая, никогда не говори об этом, когда мы в домике, но у меня к тебе огромная просьба.
— Я слушаю, — очень серьезно сказала Луиза, и я быстро рассказал ей о Тони Баушере, о его сомнениях и о своих мучительных мыслях.
— Только не делай такое печальное лицо, — сказал я в конце.
— Почему?
— Кто знает, может быть, и сейчас кто-то издали следит за нами…
— Хорошо, — улыбнулась Луиза и поцеловала меня в нос. — Пусть следят. Я готова целовать тебя в нос на эстраде. И пусть все десять тысяч зрителей кричат: еще, еще!
— Спасибо, Лу, но теперь о самой просьбе. Если тебе удалось бы найти кого-нибудь в клинике Трампелла, чтобы этот кто-то мог внимательно изучить мою историю болезни, результаты вскрытия моего трупа…
— О господи, — пробормотала Луиза, все еще продолжая улыбаться.
— Но так, конечно, чтобы об этом никто не знал. Только при условии полной безопасности.
— Я, безусловно, сделаю все, что могу, но я ведь так далека от медицинского мира…
— В этом-то вся и загвоздка, Лу.
— Я найду способ, Ники.
— Ты понимаешь, это не каприз.
— Я понимаю. И потом, тебе не нужно все время извиняться. Наоборот, я должна быть благодарна тебе за эту просьбу.
— О, Лу, раньше я что-то не замечал за тобой такую изысканную восточную вежливость.
— Ты не только глуп, Ники, ты просто-напросто туп, — нежно сказала Лу, и слова ее были мне необыкновенно приятны. — Ты не понимаешь, что, делая что-то для тебя, я все время буду ощущать, что я близка тебе, что нас что-то связывает. Ты подбиваешь меня на преступление, и оно делает из меня честную женщину, потому что я буду чувствовать себя твоей женой.
— Лу, ты чемпионка по диалектике. Кстати, теперь, когда я основательно помолодел и мне не нужно готовить манную кашу, я бы с радостью сделал тебе предложение. Дело только за нашими законодателями. Пусть определят статус исков.
— Законодатели могут не торопиться. Теперь я не согласна выйти за вас замуж, Николас Карсон.
— Но почему, друг мой?
— Потому что я, увы, не иск.
— Увы?
— Ты будешь вечно сиять своей юной белозубой улыбкой, я в ужасе буду разглядывать втайне от тебя свои новые и новые морщинки, буду тратить все больше и больше сил в тщетной войне с ними, пока не запрусь навсегда в ванной и не погибну под толстым слоем косметики.
— Я буду любить тебя с морщинками, Лу.
— Спасибо за благие пожелания. Потом тебе придется любить меня согбенную, седую, с клюкой, потом мою память, а ты все будешь такой же элегантный, неподвластный времени, с заменяемыми частями. Нет, мистер Карсон, я выйду за вас замуж, только если мне разрешат стать иском. Женского пола, конечно.
На мгновение мне стало страшно. А если она не шутит? Неужели можно так любить человека, меня? Страх был томительный и одновременно сладостный.
— Лу, ты действительно готова стать иском?
— Конечно. Особенно если у них есть приличные женские модели. Честно говоря, мне бы не хотелось стать мужчиной. Потому что по натуре я чисто гаремная женщина. Мне бы укрыться за твоей спиной, сидеть дома, расписывать ткани и ждать своего повелителя…
Когда я провожал ее через три дня в обратный путь, я никак не мог заставить себя выпустить ее из объятий. Мне казалось, что сейчас она сядет в машину, чтобы поехать на аэродром, и я никогда больше не увижу ее, а жизнь без нее была абсолютно невозможна.
ГЛАВА 8
Луиза Феликс перелистала пухлый телефонный справочник. Ага, вот и клиника профессора Трампелла. Индепенденс авеню, 10.
Прошло уже два дня со времени ее возвращения из Ритрита, а она все еще ничего не могла придумать. Как выполнить просьбу Ники? Голова ее гудела от перебора вариантов, один нелепее и глупее другого. Как все это легко получается в детективных романах! Лечь, допустим, в больницу с какими-нибудь жалобами, выкрасть ключи от архива и ночью найти историю болезни Ники. Или очаровать самого профессора Трампелла. Нет, старец может оказаться неуязвим к самым изысканным чарам. К тому же Ники несколько раз повторил ей, что вся операция не должна ни у кого вызывать ни малейшего подозрения. Он абсолютно прав. Если профессор Трампелл как-то связан с Ритритом, любые расспросы, любые подозрения тут же насторожат его. И об этом узнают в лагере. А тогда… Луиза почувствовала, как по спине у нее пополз озноб.
В квартале от больницы она нашла уютный бар. Посетителей почти не было в это время, и бармен, тоненький и ушастый, похожий на летучую мышь, приветливо кивнул ей:
— Что вам, мисс?
— Стакан колы, если вам не трудно.
Летучая мышь похрустела льдом где-то в недрах стойки и протянула Луизе высокий стакан.
— Скажите, — Луизе показалось, что голос ее вдруг стал хриплым и каким-то каркающим, — у вас бывает персонал из больницы?
Летучая мышь настороженно округлила глаза.
— Из больницы? Какой больницы?
— Тут недалеко от вас клиника профессора Трампелла.
— А… к счастью, не был там. Говорят, это дорогое удовольствие. Страшно даже представить себе… Еще стакан, мисс?
— Нет, спасибо. — Луиза изобразила самую приветливую и простодушную улыбку, на которую была способна. — Понимаете, мне бы хотелось поговорить с кем-нибудь из персонала…
Летучая мышь пожала узкими плечиками.
— Боюсь, я вам помочь не смогу. Может быть, кто-нибудь из врачей или сестер и заходит сюда, но я их не знаю. Если бы они забегали в своих зеленых костюмчиках и халатиках, может, я кого-нибудь и приметил бы, а так — нет…
Луиза вышла из бара и медленно пошла по улице. Больница оказалась уютным зданием, которое проглядывало сквозь листву деревьев небольшого парка. Стараясь унять сердцебиение, Луиза прошла через парк и толкнула тяжелую дверь.
— Вы к кому, дорогая? — спросила ее суровая накрахмаленная сестра. Светлые волосы ее, видневшиеся из-под шапочки, казались сделанными из крашеной жести.
— Я не знаю, — как можно испуганнее пробормотала Луиза. Особенно стараться ей не пришлось. Сейчас суровая сестра усмехнется и скажет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40