ему наконец удалось разделиться с «Виктори», но он дрейфует, плотно сцепившись с другим британским трехпалубником, а третий англичанин палит одним бортом по нему, а другим — по «Бюсантору». Флагман только что лишился фок-мачты — последней, что у него оставалась; его разрушенная палуба пуста и ровна, как понтон, и ему больше не на чем держать поднятым (после того, как обломился последний рей) уже бесполезный сигнал номер пять. Теперь «Сан-тисима Тринидад», яростно бьющийся с четырьмя англичанами, поднимает на фор-брам-рее сигнал, приказывающий всем кораблям, не участвующим в бою, подойти и вступить в него.
Капитан де ла Роча еще несколько секунд смотрит на сигнал — неподвижный, с отсутствующим лицом, и пораженный Фалько слышит, что командир тихо-тихо напевает про себя:
Налетели тучей мавры, Наш отряд разбит. Если больше злых, чем правых, Бог за злых стоит.
Капитан снимает шляпу, вертит ее в руках (Фалько замечает, что внутри тульи на ней пришит образок пресвятой девы Марии-дель-Кар-мен). Потом опять надевает ее, пожимает плечами и вздыхает. Орокьета, произносит он. И когда капитан-лейтенант приближается, дон Карлос де ла Роча задает ему вопрос — тоном, каким спрашивают, не желает ли человек пропустить рюмочку:
— У вас есть какие-либо предпочтения?
— Простите, мой капитан?
— Я хотел сказать: где вы предпочитаете, чтобы нас пустили на отбивные?
Он широким жестом обводит рукой всю панораму битвы. Его слова звучат так мягко, так безропотно, что юному Фалько, который слушает, не смея даже рта раскрыть, кажутся просто нереальными. Это не про нас, думает гардемарин. Командир шутит. Но потом он видит, как капитан-лейтенант Орокьета, скребя пальцем бакенбарду, выдавливает из себя улыбку. Мне все равно, дон Карлос, подумав немного, отвечает он и, оглядевшись по сторонам, добавляет шепотом: сейчас уже выбирать не приходится, верно? Командир кивает — медленно, словно его мысли заняты чем-то другим, затем снова пожимает плечами, поднимает глаза на вымпел, чтобы определить направление ветра, поворачивается к старшему штурману Л инаресу — тот наготове рядом с переговорной трубой, по которой передают команды рулевым, — и твердо, спокойно, как будто они стоят на якоре где-нибудь в Маоне, приказывает: курс зюйд-ост, один румб к зюйду. Держать курс на «Тринидад», прибавляет он. И пусть господь бог сам узнает своих.
8. Первая батарея
Высунувшись из порта одиннадцатой »по бакборту пушки первой батареи «Антильи», Николас Маррахо наблюдает за близким боем. В жизни, черт бы ее побрал, думает он со страхом, даже представить себе не мог ничего подобного. Даже здесь, в некотором отдалении, громыхание орудий — воздушные волны от мощных залпов, которыми яростно громят друг друга испанцы с французами и англичане — сотрясает толстенные доски корпуса корабля. Бриз временами свежеет, и в сплошном дыму, окутывающем сцепившиеся корабли, открываются просветы, сквозь которые видны пробитые во многих местах паруса, обезглавленные мачты, хаос спутанных снастей и клочьев парусины на разбитых палубах, из которых ядра, книпели и картечь вырывают огромные куски, поднимая в воздух тучи обломков. Маррахо, человек сухопутный, о море знающий ровно столько, сколько может знать контрабандисту которому в поисках заработка приходится бывать в портах, потрясен. Конечно, ему рассказывали о морских битвах, однако он даже не представлял себе, что истории, услышанные в тавернах и на пристанях, имеют какое-то отношение к той грохочущей неразберихе, к которой медленно и неотвратимо приближается — насколько он понимает — корабль, против его, Маррахо,, воли заключивший его в свои недра.
— Ну и вляпались мы, парень.
Рядом его закадычный приятель Куррийо Ортега — при виде этого зрелища его вдруг разом отпустила морская болезнь — выпученными от ужаса глазами смотрит туда же, куда и все остальные (широко распахнутые глаза, онемевшие рты, пепельно-бледные лица), кто толпится в полумраке вокруг четырнадцати тридцатишестифунтовых пушек, чьи черные силуэты зловеще вырисовываются в светлых квадратах портов. На своих больших, закрепленных талями, деревянных лафетах они кажутся огромными. Они готовы. Готовы к стрельбе.
— У меня аж во рту пересохло.
У Маррахо тоже, но он молчит. Комендор Пернас, отвечающий за орудие номер одиннадцать по бакборту и за его близнеца по штирборту (если придется вести огонь на оба борта, он поровну распределит между ними прислугу), подробно разъяснил каждому его задачи и в общих чертах рассказал, как пользоваться инструментом для зарядки, стрельбы и перезарядки пушек. В общем-то, сказал он, все зависит от того, насколько быстро мы споемся. Понятно? Эти английские собаки стреляют быстрее нашего, а потому мы должны кровь из носу не отставать. Смотрите. Вот эти круглые штуковины — ясное дело, ядра, они служат для того, чтобы дырявить этим злодеям корпуса. Вот эти — ломики с половинками ядер на концах — называются книпели, они для того, чтобы сносить этим сукиным детям снасти, мачты и реи. Вон в тех брезентовых мешочках — заряды картечи, шестнадцать двухфунтовых ядер: при выстреле они взрываются, разлетаются и крошат в фарш всех, кто попадется под горячую руку. Вам понятно? Теперь вот что: мы — самая нижняя батарея на корабле, поэтому картечь нам вряд ли сильно пригодится, а вот книпели — в самый раз. Сшибать им мачты, бушприт и все такое, думаю, будем издали. А когда окажемся рядом, надо будет бить тридцатишестифунтовыми ядрами по корпусу, по портам, чтобы вывести из строя их пушки, по рубке, чтобы разбить штурвал — тогда они потеряют управление — или прямо поверх ватерлинии, чтобы пустить их ко дну. Обычно мы ведем огонь, когда корабль приподнимет качкой с наветренной стороны — так целиться сподручнее, и попадаешь точнее; но лучше всего зайти с кормы (там нет никакой защиты) и влепить как следует — у нас это называется «продольный залп». Он сносит все подчистую и на палубе, и в твиндеках.
— А нам они могут сделать такое?
Ясное дело, могут, ответил комендор, почесывая себе между ног. Но «Антилья», прибавил он, корабль крепкий, в Картахене строили (обшивка дубовая, а здесь, на уровне нашей батареи, она толщиной целых десять дюймов), и хотя у нас на борту много всякой шушеры — и вы в том числе, — офицеры знают свое дело как надо. Особенно наш капитан: он молчун и сухарь, это верно, но настоящий моряк от киля до клотика. Так что, будем надеяться, он поведет судно как надо и не позволит, чтобы кто-нибудь засадил нам в задницу, как сейчас тут говорил этот умник. Вам понятно?
— Да уж понятно, парень.
Затем Пернас повторил основное. Дело, в общем-то, нехитрое. Сперва загоняешь в ствол картуз с порохом, потом пыж, потом ядро, потом еще пыж, чтоб оно не выкатилось от качки, уплотняешь прибойником, и орудие готово к бою. Потом мы все вместе тянем вот за эти тали, чтобы подкатить его к порту и выставить наружу ствол так, как начальство прикажет — ведь может быть просто обычный выстрел, когда противник перед тобой, либо мы будем его преследовать, либо сами отбиваться, отступая, — тут нам пригодятся вот эти клинья. Потом мы крепим орудие, чтобы не поехало от качки и отдачи (не забудьте, пушка — это семь тысяч фунтов железа, не считая лафета), я протыкаю картуз, подсыпаю запального пороха, навожу, мы стреляем, раскрепляем орудие, откатываем назад, опять заряжаем, и все по новой. Бум, бум, бум. То, что у меня в руке, называется клоц, им мы драим канал ствола. Но еще важнее вот эта штука — банник; видите, эта палка, на конце обшита овчиной. Запомните накрепко: банник нужно как следует мочить вон в том ведре, потому что он нужен для того, чтобы охлаждать этот самый канал — ствол ведь разогревается от выстрела. А главное — если после предыдущего выстрела там что-то еще будет гореть, а мы сунем туда новый картуз, порох рванет нам прямо в лицо. Понятно? Тогда смотрите дальше и запоминайте. Я ввожу вот эту иглу — протрав-ник — через запальное отверстие, вот оно, сзади, и протыкаю им картуз с порохом; картуз — он полотняный или из вощеной бумаги. Потом мы производим выстрел: дергаем за этот тросик — это как спустить курок у пистолета, железо бьет по кремню, порох воспламеняется, и буммм. Вот так, более или менее. Плохо вот что: этот самый спуск такой дрянной, что ломается на пятом-шестом выстреле. Поэтому мне придется использовать пальник — вон он, в бадье с песком. Так что если какой-нибудь ненормальный споткнется о бадью и загасит фитиль, я припомню ему всех его умерших родных и мать в придачу. Да, кстати. Совет: когда мы будем стрелять, открывайте рот пошире, чтобы не лопнули барабанные перепонки. И еще совет: снимайте-ка рубашки, а не то разные осколки и обломки загонят ее клочки вам в мясо, потом все это воспалится, и вы помрете от собственной глупости. Да и потом, тут нам придется так попотеть, что некоторые из вас не смогут отливать целую неделю, а то и больше.
— Всем все понятно? Тогда за дело, мать-перемать.
Прислонившись к огромному жерлу пушки и силясь переварить все только что услышанное, Николас Маррахо (их с Курро пока что определили на подноску пороховых картузов) рассматривает корабли, сражающиеся поближе к «Антилье», которая медленно приближается к месту боя. Из порта много не увидишь: лишь квадрат волнующейся синей воды да завесу дыма, а над ней тут-там — разодранные паруса, мачты без реев и вспышки от орудийных выстрелов. Примерно в трех сотнях шагов (эх, если б можно было шагать по воде, думает Маррахо, чтобы рвануть отсюда куда подальше) корабль под испанским флагом яростно отстреливается правым бортом от наседающего британского трехпалубника. Кто-то из ветеранов говорит, что это вроде бы «Сан-Агустин», замыкавший авангард: он подошел, чтобы огнем своих семидесяти четырех пушек поддержать «Тринидад» (у этой громадины осталась только одна мачта), который вместе с «Бюсантором» отбивается от нескольких англичан, палящих по обоим кораблям чуть ли не в упор. В просвете среди дыма Маррахо видит, что «Бюсантор» — тот самый, где находится главнокомандующий, Вил-ленеф или Вильнев, черт знает, как там звать этого распроклятого лягушатника, — потерял все свои мачты, как будто облысел, и только сине-бело-красные клочья флага еще трепыхаются на каком-то чудом уцелевшем обрубке. Когда Маррахо и другие новички на рассвете, сбившись в кучу, дрожали от холода на палубе, им, среди прочего, сказали, что пока на корабле развевается флаг, считается, что он не сдался. Спустить его означает сдаться на милость противника, означает просьбу прекратить огонь, поэтому ни один командир не имеет права спускать флаг прежде, чем вступит в бой и постарается вести его достойно. А уж насколько достойно — об этом судят (возьмите на заметку) по числу своих потерь убитыми и ранеными и по тому, что осталось от корабля в результате этого боя.
— Но можно было бы судить по числу убитых врагов.
— Само собой. Только так не принято. Хотя вообще, по словам надсмотрщика Онофре (это он произнес разъяснительный спич), в Испании трибуналы обычно обходятся с теми, кто сдал свой корабль англичанам, довольно мягко. Например, если моряк поднял руку на офицера, ему без долгих разговоров ее просто отрубают, а за другие проступки тебя, разложив на пушке, порют плетьми или шомполами, если ты солдат, или протаскивают под килем (а это такая штука, коллеги, что уж лучше болтаться на ноке); но если ты из начальства, тебе что угодно сойдет с рук У всех у них есть связи, разная там родня, друзья-приятели. А кроме того, ведь в нашей Армаде все капитаны из господ, все знают и покрывают друг друга. Или почти все. А вот у англичан все наоборот: если что, изволь отвечать по всей строгости, а сдай офицер свой корабль или проиграй бой, ставят его к стенке, и вся недолга. Нам до них далеко. Они к морю относятся серьезно. Как-то раз шлепнули даже одного адмирала, который сунулся на Менорку или куда-то еще в том же роде. Звали его… не то Бинг, не то Бонг… Говорят, расстреляли сразу же после заседания трибунала. На палубе его собственного корабля.
— Мы что, тоже ввяжемся в это?.. — слабым голосом спрашивает Курро Ортега, указывая в сторону завесы дыма по ту сторону порта, вспыхивающей огнями от залпов.
Маррахо смотрит на друга, стараясь нарисовать на лице беспечную усмешку.
— Струхнул, что ли, приятель?
— Еще бы не струхнул. Да и ты ведь тоже.
— Я?.. Ну, вижу, ты совсем раскис.
— Да как хочешь назови, парень. Тут кисни — не кисни, а в такой заднице мы еще не бывали.
Маррахо отходит от порта, давая возможность другим тоже взглянуть, что делается снаружи, и пробирается в полумраке батарейной палубы, где, как в пещере, отдаются от стен возбужденные голоса людей, обсуждающих подробности боя, и распоряжения командиров: они готовят пушки к стрельбе или наставляют самых непонятливых из орудийной прислуги. Поравнявшись с заместителем командира батареи (молоденьким лейтенантом сухопутной артиллерии по фамилии Сандино), Маррахо слегка кивает ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Капитан де ла Роча еще несколько секунд смотрит на сигнал — неподвижный, с отсутствующим лицом, и пораженный Фалько слышит, что командир тихо-тихо напевает про себя:
Налетели тучей мавры, Наш отряд разбит. Если больше злых, чем правых, Бог за злых стоит.
Капитан снимает шляпу, вертит ее в руках (Фалько замечает, что внутри тульи на ней пришит образок пресвятой девы Марии-дель-Кар-мен). Потом опять надевает ее, пожимает плечами и вздыхает. Орокьета, произносит он. И когда капитан-лейтенант приближается, дон Карлос де ла Роча задает ему вопрос — тоном, каким спрашивают, не желает ли человек пропустить рюмочку:
— У вас есть какие-либо предпочтения?
— Простите, мой капитан?
— Я хотел сказать: где вы предпочитаете, чтобы нас пустили на отбивные?
Он широким жестом обводит рукой всю панораму битвы. Его слова звучат так мягко, так безропотно, что юному Фалько, который слушает, не смея даже рта раскрыть, кажутся просто нереальными. Это не про нас, думает гардемарин. Командир шутит. Но потом он видит, как капитан-лейтенант Орокьета, скребя пальцем бакенбарду, выдавливает из себя улыбку. Мне все равно, дон Карлос, подумав немного, отвечает он и, оглядевшись по сторонам, добавляет шепотом: сейчас уже выбирать не приходится, верно? Командир кивает — медленно, словно его мысли заняты чем-то другим, затем снова пожимает плечами, поднимает глаза на вымпел, чтобы определить направление ветра, поворачивается к старшему штурману Л инаресу — тот наготове рядом с переговорной трубой, по которой передают команды рулевым, — и твердо, спокойно, как будто они стоят на якоре где-нибудь в Маоне, приказывает: курс зюйд-ост, один румб к зюйду. Держать курс на «Тринидад», прибавляет он. И пусть господь бог сам узнает своих.
8. Первая батарея
Высунувшись из порта одиннадцатой »по бакборту пушки первой батареи «Антильи», Николас Маррахо наблюдает за близким боем. В жизни, черт бы ее побрал, думает он со страхом, даже представить себе не мог ничего подобного. Даже здесь, в некотором отдалении, громыхание орудий — воздушные волны от мощных залпов, которыми яростно громят друг друга испанцы с французами и англичане — сотрясает толстенные доски корпуса корабля. Бриз временами свежеет, и в сплошном дыму, окутывающем сцепившиеся корабли, открываются просветы, сквозь которые видны пробитые во многих местах паруса, обезглавленные мачты, хаос спутанных снастей и клочьев парусины на разбитых палубах, из которых ядра, книпели и картечь вырывают огромные куски, поднимая в воздух тучи обломков. Маррахо, человек сухопутный, о море знающий ровно столько, сколько может знать контрабандисту которому в поисках заработка приходится бывать в портах, потрясен. Конечно, ему рассказывали о морских битвах, однако он даже не представлял себе, что истории, услышанные в тавернах и на пристанях, имеют какое-то отношение к той грохочущей неразберихе, к которой медленно и неотвратимо приближается — насколько он понимает — корабль, против его, Маррахо,, воли заключивший его в свои недра.
— Ну и вляпались мы, парень.
Рядом его закадычный приятель Куррийо Ортега — при виде этого зрелища его вдруг разом отпустила морская болезнь — выпученными от ужаса глазами смотрит туда же, куда и все остальные (широко распахнутые глаза, онемевшие рты, пепельно-бледные лица), кто толпится в полумраке вокруг четырнадцати тридцатишестифунтовых пушек, чьи черные силуэты зловеще вырисовываются в светлых квадратах портов. На своих больших, закрепленных талями, деревянных лафетах они кажутся огромными. Они готовы. Готовы к стрельбе.
— У меня аж во рту пересохло.
У Маррахо тоже, но он молчит. Комендор Пернас, отвечающий за орудие номер одиннадцать по бакборту и за его близнеца по штирборту (если придется вести огонь на оба борта, он поровну распределит между ними прислугу), подробно разъяснил каждому его задачи и в общих чертах рассказал, как пользоваться инструментом для зарядки, стрельбы и перезарядки пушек. В общем-то, сказал он, все зависит от того, насколько быстро мы споемся. Понятно? Эти английские собаки стреляют быстрее нашего, а потому мы должны кровь из носу не отставать. Смотрите. Вот эти круглые штуковины — ясное дело, ядра, они служат для того, чтобы дырявить этим злодеям корпуса. Вот эти — ломики с половинками ядер на концах — называются книпели, они для того, чтобы сносить этим сукиным детям снасти, мачты и реи. Вон в тех брезентовых мешочках — заряды картечи, шестнадцать двухфунтовых ядер: при выстреле они взрываются, разлетаются и крошат в фарш всех, кто попадется под горячую руку. Вам понятно? Теперь вот что: мы — самая нижняя батарея на корабле, поэтому картечь нам вряд ли сильно пригодится, а вот книпели — в самый раз. Сшибать им мачты, бушприт и все такое, думаю, будем издали. А когда окажемся рядом, надо будет бить тридцатишестифунтовыми ядрами по корпусу, по портам, чтобы вывести из строя их пушки, по рубке, чтобы разбить штурвал — тогда они потеряют управление — или прямо поверх ватерлинии, чтобы пустить их ко дну. Обычно мы ведем огонь, когда корабль приподнимет качкой с наветренной стороны — так целиться сподручнее, и попадаешь точнее; но лучше всего зайти с кормы (там нет никакой защиты) и влепить как следует — у нас это называется «продольный залп». Он сносит все подчистую и на палубе, и в твиндеках.
— А нам они могут сделать такое?
Ясное дело, могут, ответил комендор, почесывая себе между ног. Но «Антилья», прибавил он, корабль крепкий, в Картахене строили (обшивка дубовая, а здесь, на уровне нашей батареи, она толщиной целых десять дюймов), и хотя у нас на борту много всякой шушеры — и вы в том числе, — офицеры знают свое дело как надо. Особенно наш капитан: он молчун и сухарь, это верно, но настоящий моряк от киля до клотика. Так что, будем надеяться, он поведет судно как надо и не позволит, чтобы кто-нибудь засадил нам в задницу, как сейчас тут говорил этот умник. Вам понятно?
— Да уж понятно, парень.
Затем Пернас повторил основное. Дело, в общем-то, нехитрое. Сперва загоняешь в ствол картуз с порохом, потом пыж, потом ядро, потом еще пыж, чтоб оно не выкатилось от качки, уплотняешь прибойником, и орудие готово к бою. Потом мы все вместе тянем вот за эти тали, чтобы подкатить его к порту и выставить наружу ствол так, как начальство прикажет — ведь может быть просто обычный выстрел, когда противник перед тобой, либо мы будем его преследовать, либо сами отбиваться, отступая, — тут нам пригодятся вот эти клинья. Потом мы крепим орудие, чтобы не поехало от качки и отдачи (не забудьте, пушка — это семь тысяч фунтов железа, не считая лафета), я протыкаю картуз, подсыпаю запального пороха, навожу, мы стреляем, раскрепляем орудие, откатываем назад, опять заряжаем, и все по новой. Бум, бум, бум. То, что у меня в руке, называется клоц, им мы драим канал ствола. Но еще важнее вот эта штука — банник; видите, эта палка, на конце обшита овчиной. Запомните накрепко: банник нужно как следует мочить вон в том ведре, потому что он нужен для того, чтобы охлаждать этот самый канал — ствол ведь разогревается от выстрела. А главное — если после предыдущего выстрела там что-то еще будет гореть, а мы сунем туда новый картуз, порох рванет нам прямо в лицо. Понятно? Тогда смотрите дальше и запоминайте. Я ввожу вот эту иглу — протрав-ник — через запальное отверстие, вот оно, сзади, и протыкаю им картуз с порохом; картуз — он полотняный или из вощеной бумаги. Потом мы производим выстрел: дергаем за этот тросик — это как спустить курок у пистолета, железо бьет по кремню, порох воспламеняется, и буммм. Вот так, более или менее. Плохо вот что: этот самый спуск такой дрянной, что ломается на пятом-шестом выстреле. Поэтому мне придется использовать пальник — вон он, в бадье с песком. Так что если какой-нибудь ненормальный споткнется о бадью и загасит фитиль, я припомню ему всех его умерших родных и мать в придачу. Да, кстати. Совет: когда мы будем стрелять, открывайте рот пошире, чтобы не лопнули барабанные перепонки. И еще совет: снимайте-ка рубашки, а не то разные осколки и обломки загонят ее клочки вам в мясо, потом все это воспалится, и вы помрете от собственной глупости. Да и потом, тут нам придется так попотеть, что некоторые из вас не смогут отливать целую неделю, а то и больше.
— Всем все понятно? Тогда за дело, мать-перемать.
Прислонившись к огромному жерлу пушки и силясь переварить все только что услышанное, Николас Маррахо (их с Курро пока что определили на подноску пороховых картузов) рассматривает корабли, сражающиеся поближе к «Антилье», которая медленно приближается к месту боя. Из порта много не увидишь: лишь квадрат волнующейся синей воды да завесу дыма, а над ней тут-там — разодранные паруса, мачты без реев и вспышки от орудийных выстрелов. Примерно в трех сотнях шагов (эх, если б можно было шагать по воде, думает Маррахо, чтобы рвануть отсюда куда подальше) корабль под испанским флагом яростно отстреливается правым бортом от наседающего британского трехпалубника. Кто-то из ветеранов говорит, что это вроде бы «Сан-Агустин», замыкавший авангард: он подошел, чтобы огнем своих семидесяти четырех пушек поддержать «Тринидад» (у этой громадины осталась только одна мачта), который вместе с «Бюсантором» отбивается от нескольких англичан, палящих по обоим кораблям чуть ли не в упор. В просвете среди дыма Маррахо видит, что «Бюсантор» — тот самый, где находится главнокомандующий, Вил-ленеф или Вильнев, черт знает, как там звать этого распроклятого лягушатника, — потерял все свои мачты, как будто облысел, и только сине-бело-красные клочья флага еще трепыхаются на каком-то чудом уцелевшем обрубке. Когда Маррахо и другие новички на рассвете, сбившись в кучу, дрожали от холода на палубе, им, среди прочего, сказали, что пока на корабле развевается флаг, считается, что он не сдался. Спустить его означает сдаться на милость противника, означает просьбу прекратить огонь, поэтому ни один командир не имеет права спускать флаг прежде, чем вступит в бой и постарается вести его достойно. А уж насколько достойно — об этом судят (возьмите на заметку) по числу своих потерь убитыми и ранеными и по тому, что осталось от корабля в результате этого боя.
— Но можно было бы судить по числу убитых врагов.
— Само собой. Только так не принято. Хотя вообще, по словам надсмотрщика Онофре (это он произнес разъяснительный спич), в Испании трибуналы обычно обходятся с теми, кто сдал свой корабль англичанам, довольно мягко. Например, если моряк поднял руку на офицера, ему без долгих разговоров ее просто отрубают, а за другие проступки тебя, разложив на пушке, порют плетьми или шомполами, если ты солдат, или протаскивают под килем (а это такая штука, коллеги, что уж лучше болтаться на ноке); но если ты из начальства, тебе что угодно сойдет с рук У всех у них есть связи, разная там родня, друзья-приятели. А кроме того, ведь в нашей Армаде все капитаны из господ, все знают и покрывают друг друга. Или почти все. А вот у англичан все наоборот: если что, изволь отвечать по всей строгости, а сдай офицер свой корабль или проиграй бой, ставят его к стенке, и вся недолга. Нам до них далеко. Они к морю относятся серьезно. Как-то раз шлепнули даже одного адмирала, который сунулся на Менорку или куда-то еще в том же роде. Звали его… не то Бинг, не то Бонг… Говорят, расстреляли сразу же после заседания трибунала. На палубе его собственного корабля.
— Мы что, тоже ввяжемся в это?.. — слабым голосом спрашивает Курро Ортега, указывая в сторону завесы дыма по ту сторону порта, вспыхивающей огнями от залпов.
Маррахо смотрит на друга, стараясь нарисовать на лице беспечную усмешку.
— Струхнул, что ли, приятель?
— Еще бы не струхнул. Да и ты ведь тоже.
— Я?.. Ну, вижу, ты совсем раскис.
— Да как хочешь назови, парень. Тут кисни — не кисни, а в такой заднице мы еще не бывали.
Маррахо отходит от порта, давая возможность другим тоже взглянуть, что делается снаружи, и пробирается в полумраке батарейной палубы, где, как в пещере, отдаются от стен возбужденные голоса людей, обсуждающих подробности боя, и распоряжения командиров: они готовят пушки к стрельбе или наставляют самых непонятливых из орудийной прислуги. Поравнявшись с заместителем командира батареи (молоденьким лейтенантом сухопутной артиллерии по фамилии Сандино), Маррахо слегка кивает ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28