В меня вошла женщина! В меня вошла женщина, которая чувствует меня каждой своей частичкой, которая любит меня, как себя! В меня вошла любовь! Любовь не плотская, божественная любовь! Почему же я не почувствовал этого с Любой и младшим лейтенантом Витей?
– Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.
– А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?
– Сдается – отцом...
– Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.
– А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.
– Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?
– Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.
– Так почему она не с нами?
– Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.
Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:
– Милая...
– Да, милый...
– Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...
– И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...
– Знаешь, милая...
– Что, милый?
– Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...
– Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?
– Да...
– А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?
Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.
– Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.
– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...
– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.
Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.
– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.
– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.
Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.
– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.
– Что вы получили?
– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.
– И теперь меня ждет Голгофа?
– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.
Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.
Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.
– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...
Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.
Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.
Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.
– Вы опасны, чрезвычайно опасны... – проговорил Николай Сергеевич, блуждая взглядом по нашим лицам. – Выведи вас отсюда, нас всех посадят на колья. Придется вас здесь перестрелять.
– Вас?! – всколыхнулся я?
– Ну да... Ты же сказал, что вы есть одно и тоже?
– Не беспокойся за меня, милый... Ведь мы не умрем? – Софья Павловна ничуть не испугалась.
– Мы не можем умереть... Но ты... Я не хочу, чтобы ты мучалась...
– Я буду мучаться, если останусь без вас.
– Но...
– Что но?
– Ну, мужчина на кресте – это одно, а женщина – совсем другое.
Софья Павловна повернула встревожившееся лицо к Николаю Сергеевичу.
– Соня, не напрягайся, – кривясь, махнул рукой тот. – На крест пойдут только эти двое.
– Почему?!
– Да потому что всех вас не распнешь... Если он за секунду тебя окучил, представляю, сколько их по свету теперь ходит.
– Сорок сороков, – соврал Павел глухо.
– Вот видишь, – задержал взгляд Николай Сергеевич на прекрасном лице Софьи Павловны. – И потому я тебя при себе оставлю и постараюсь изучить в корыстных целях.
– Ты же сам только что говорил, что не сможешь нас использовать, – зевнул Павел.
– Да, денег с вами не сделаешь, – тяжело посмотрел Николай Сергеевич. – Но использовать можно – всегда использовали. И до распятия Христова, и после. Всегда использовали, и всегда кончали в вас ради удовольствия, и я кончу.
Павел, махнул рукой и сказал, указав на меня подбородком:
– Ты у него спроси, как кончишь. Он будущее насквозь до скончания веков видит.
– Ну и чем я кончу? – усмехнулся Николай Сергеевич, обернувшись ко мне.
– Не чем, а на чем. На осине вы кончите, уважаемый, на осине самолично удавитесь.
Николай Сергеевич механически тронул горло. Судя по выражению его лица, предсказанный исход событий не казался ему невероятным.
– Ну, это не скоро случится. Да и после того, как я наслажусь вашими муками, мой личный финиш, скорее всего не покажется мне чересчур трагическим.
Постояв с минуту, рассматривая меня, он сделал знак Софья Павловне, и они ушли.
Софья Павловна не попрощалась, это было не ненужно – мы не могли расстаться ни на минуту.
40
Крест из только что ошкуренной сосны – пахучий! – стоял на утреннем берегу, но не Оки – видимо, на ней не нашлось безлюдного места, – а небыстрой темной речушки с любимыми моими белыми кувшинками. По обе стороны ее простирались ухоженные лужайки с лунками для гольфа; их обрамлял высокий кирпичный забор, стилизованный под крепостные стены. Бело-голубого с золотом особняка Николая Сергеевича – мимо него нас проносили, видимо, специально, для демонстрации земного великолепия – не было видно – он скрывался в высоком корабельно-сосновом лесу, занимавшем северо-восточную часть поместья.
Крест был высок – метров пять. Павел спросил, почему он один, нас ведь двое, и старший из охранников (все они – числом девятнадцать – были облачены в бело-пурпурные одежды римских легионеров, – я еще вспомнил дьяконов, любят сильные мира сего театрализованные постановки) ответил, что крест будет коммунальный и, – он загоготал, – с общим сортиром. Мы с Павлом заулыбались шутке, пусть грубой, но смешной и к месту. Тут подошел Николай Сергеевич и спросил наше последнее желание. Убедившись, что Павел не против, я, краснея, заказал пикничок с шашлыками и... с представителями женского пола для звонкого смеха и чисто платонического ими удовлетворения, и чтобы все было так, как в лучшие минуты прежней моей неразумной жизни, с которой прощаюсь. Подумав, Николай Сергеевич сказал, что представительниц женского пола не будет – безвкусно это, а будет Софья Павловна, которая по нашей воле стала не рыба, не мясо и все поперек. Усмотрев довольство в моем лице, он ухмыльнулся:
– Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.
Я согласился:
– Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.
Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.
– Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.
Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.
– Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.
Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью "Осина". Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.
– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
– Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
– Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со "своими", стоял, кислый.
– Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
– Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
– Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
– Что но? – Господи, как она прекрасна!
– Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
– Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
– Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
– Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
– Это я?
– Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
– Как это наполовину?
– Так. Что такое гамета знаешь?
– Ты беременна!?
– Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
– Будет сын...
– Ты сразу скажешь ему, кто он?
– Я уже сказала...
Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
– Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
– Что? – голос Павла был пропитан болью.
– В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
– У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
Кажется, это были его последние слова.
* * *
Врач, писавший, что распятые люди единым духом умирают от асфиксии и потому не мучаются, был неправ.
41
Я проснулся под утро, накрепко привязанный к кровати, увидел сумрачный потолок, кружок лепнины, с которого свешивалась никогда не зажигавшаяся люстра, никогда не зажигавшаяся по причинен отсутствия в ней лампочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.
– А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?
– Сдается – отцом...
– Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.
– А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.
– Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?
– Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.
– Так почему она не с нами?
– Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.
Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:
– Милая...
– Да, милый...
– Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...
– И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...
– Знаешь, милая...
– Что, милый?
– Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...
– Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?
– Да...
– А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?
Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.
– Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.
– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...
– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.
Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.
– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.
– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.
Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.
– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.
– Что вы получили?
– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.
– И теперь меня ждет Голгофа?
– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.
Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.
Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.
– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...
Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.
Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.
Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.
– Вы опасны, чрезвычайно опасны... – проговорил Николай Сергеевич, блуждая взглядом по нашим лицам. – Выведи вас отсюда, нас всех посадят на колья. Придется вас здесь перестрелять.
– Вас?! – всколыхнулся я?
– Ну да... Ты же сказал, что вы есть одно и тоже?
– Не беспокойся за меня, милый... Ведь мы не умрем? – Софья Павловна ничуть не испугалась.
– Мы не можем умереть... Но ты... Я не хочу, чтобы ты мучалась...
– Я буду мучаться, если останусь без вас.
– Но...
– Что но?
– Ну, мужчина на кресте – это одно, а женщина – совсем другое.
Софья Павловна повернула встревожившееся лицо к Николаю Сергеевичу.
– Соня, не напрягайся, – кривясь, махнул рукой тот. – На крест пойдут только эти двое.
– Почему?!
– Да потому что всех вас не распнешь... Если он за секунду тебя окучил, представляю, сколько их по свету теперь ходит.
– Сорок сороков, – соврал Павел глухо.
– Вот видишь, – задержал взгляд Николай Сергеевич на прекрасном лице Софьи Павловны. – И потому я тебя при себе оставлю и постараюсь изучить в корыстных целях.
– Ты же сам только что говорил, что не сможешь нас использовать, – зевнул Павел.
– Да, денег с вами не сделаешь, – тяжело посмотрел Николай Сергеевич. – Но использовать можно – всегда использовали. И до распятия Христова, и после. Всегда использовали, и всегда кончали в вас ради удовольствия, и я кончу.
Павел, махнул рукой и сказал, указав на меня подбородком:
– Ты у него спроси, как кончишь. Он будущее насквозь до скончания веков видит.
– Ну и чем я кончу? – усмехнулся Николай Сергеевич, обернувшись ко мне.
– Не чем, а на чем. На осине вы кончите, уважаемый, на осине самолично удавитесь.
Николай Сергеевич механически тронул горло. Судя по выражению его лица, предсказанный исход событий не казался ему невероятным.
– Ну, это не скоро случится. Да и после того, как я наслажусь вашими муками, мой личный финиш, скорее всего не покажется мне чересчур трагическим.
Постояв с минуту, рассматривая меня, он сделал знак Софья Павловне, и они ушли.
Софья Павловна не попрощалась, это было не ненужно – мы не могли расстаться ни на минуту.
40
Крест из только что ошкуренной сосны – пахучий! – стоял на утреннем берегу, но не Оки – видимо, на ней не нашлось безлюдного места, – а небыстрой темной речушки с любимыми моими белыми кувшинками. По обе стороны ее простирались ухоженные лужайки с лунками для гольфа; их обрамлял высокий кирпичный забор, стилизованный под крепостные стены. Бело-голубого с золотом особняка Николая Сергеевича – мимо него нас проносили, видимо, специально, для демонстрации земного великолепия – не было видно – он скрывался в высоком корабельно-сосновом лесу, занимавшем северо-восточную часть поместья.
Крест был высок – метров пять. Павел спросил, почему он один, нас ведь двое, и старший из охранников (все они – числом девятнадцать – были облачены в бело-пурпурные одежды римских легионеров, – я еще вспомнил дьяконов, любят сильные мира сего театрализованные постановки) ответил, что крест будет коммунальный и, – он загоготал, – с общим сортиром. Мы с Павлом заулыбались шутке, пусть грубой, но смешной и к месту. Тут подошел Николай Сергеевич и спросил наше последнее желание. Убедившись, что Павел не против, я, краснея, заказал пикничок с шашлыками и... с представителями женского пола для звонкого смеха и чисто платонического ими удовлетворения, и чтобы все было так, как в лучшие минуты прежней моей неразумной жизни, с которой прощаюсь. Подумав, Николай Сергеевич сказал, что представительниц женского пола не будет – безвкусно это, а будет Софья Павловна, которая по нашей воле стала не рыба, не мясо и все поперек. Усмотрев довольство в моем лице, он ухмыльнулся:
– Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.
Я согласился:
– Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.
Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.
– Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.
Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.
– Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.
Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью "Осина". Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.
– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
– Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
– Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со "своими", стоял, кислый.
– Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
– Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
– Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
– Что но? – Господи, как она прекрасна!
– Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
– Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
– Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
– Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
– Это я?
– Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
– Как это наполовину?
– Так. Что такое гамета знаешь?
– Ты беременна!?
– Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
– Будет сын...
– Ты сразу скажешь ему, кто он?
– Я уже сказала...
Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
– Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
– Что? – голос Павла был пропитан болью.
– В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
– У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
Кажется, это были его последние слова.
* * *
Врач, писавший, что распятые люди единым духом умирают от асфиксии и потому не мучаются, был неправ.
41
Я проснулся под утро, накрепко привязанный к кровати, увидел сумрачный потолок, кружок лепнины, с которого свешивалась никогда не зажигавшаяся люстра, никогда не зажигавшаяся по причинен отсутствия в ней лампочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35