Дядя Киссиндры предложил мне руку. Я покачал головой и, повернувшись спиной к стулу, веревкам, щупу и к тем, кто испробовал их на мне, покинул комнату.
Мы снова были на улице — на чистой, тихой, хорошо освещенной улице. Я оглянулся: вход на станцию, темный рот, приоткрывшийся в бесконечном изумлении, ничем не отличался от входов в полдюжины других домов на этой улице. Поэтому он казался более пугающим, чем если бы над ним было написано: тюрьма.
— Ублюдки, — сказал я, и у меня перехватило горло.
Киссиндра прикоснулась к моей руке, я дернулся от неожиданности — она убрала руку.
Я протянул руку к ней, потому что я не хотел, чтобы она поняла меня так, будто мне неприятно ее прикосновение. Внезапно меня охватило желание ощутить себя в кольце ее рук, ее губы на моих разбитых губах, не заботясь о том, что мне будет больно, не волнуясь о том, что подумают другие. Только желая, чтобы она была рядом, желая ее…
Я сделал глубокий вдох, внутренне собираясь, и снова вытер рот тыльной стороной ладони. Наконец я осознал, что Эзра не пришел с ними и что этому я рад почти так же, как своему освобождению. То, что я понял, протрезвило меня, но от этого меньшей правдой не стало.
— Ничего удивительного, что ФТУ расследует, как обстоят дела у Тау с ущемлением прав, — пробормотал я, тяжело взглянув на дядю Киссиндры.
Тот отвел взгляд, гримасничая, но Санд отозвался:
— Нет ничего противозаконного в том, что случитесь здесь с тобой.
Я уставился на него:
— Что вы имеете в виду?
— По Правилам Внутренней Безопасности, любой подозреваемый в поведении, которое угрожает состоянию корпорации, может быть задержан без предъявления обвинения на срок до двух лет.
Я уже открыл рот, чтобы спросить, не шутит ли он, но не стал. Не требовалось обладать телепатией, чтобы понять, что подобными вещами он никогда не шутит.
— Это является частью практически любого устава корпораций, — сказал Перримид, словно он должен был объяснить или оправдать это, — с времен колонизации, в мирах с… туземным населением.
— От этого такой закон не становится лучше, — сказал я и взглянул на Киссиндру.
Она пыталась встретиться со мной взглядом и в результате, как и ее дядя, отвела глаза в сторону. Она не сказала ничего. Никто ничего не сказал.
— Пойду обратно в отель, — сказал я, а они стояли вокруг меня, не сводя с меня глаз, будто я держал их мертвой хваткой. — Ты идешь? — спросил я наконец Киссиндру.
— Я… Дядя Дженас пригласил меня на эту ночь в свою семью. — Она посмотрела на него, потом на меня. — Почему ты не хочешь пойти с нами?
— Действительно, почему? Это было бы очень хорошо, — сказал Перримид. С той поры, как мы вышли со станции, он в первый раз посмотрел мне прямо в глаза, наверное подумав наконец о том, чтобы сохранить лицо.
— Не думаю, — покачал я головой. Я не склонен был провести остаток ночи, обсуждая отношения между расами. Интересно, каков штраф за то, что твой гость попадает в беду… за то, что ты не сможешь обращаться с ним, как с человеком? — В любом случае, спасибо, — пробормотал я, понимая, что то, что вылетело из моего распухшего рта, сказало более того, что хотел я сказать.
— Мне в самом деле кажется, что нам надо обсудить… сложившуюся ситуацию, обстоятельства… — Перримид не договорил, указывая на модуль, который стал медленно снижаться, следуя его неслышной команде. Знак Тау красовался на его глянцевом изогнутом боку.
Я покачал головой.
— Нечего сказать. — Я не знал, кого имел в виду: их или себя. Слова получались онемевшими, такими, каким было все мое тело, за исключением полости рта. Я потрогал раненую щеку прикушенным языком, причиняя себе боль.
— Я провожу тебя до отеля, — сказал Протс, оживая впервые с тех пор, как я увидел его на пороге комнаты допросов. Он положил руку мне на плечо, словно ожидая, что я сейчас исчезну вновь.
Я сбросил его руку слишком грубо. Санд поглядел на меня:
— Возможно, мне не обязательно говорить это, но здесь сегодня мы новых друзей не нашли. — Кивком он показал на станцию безопасности корпорации за нами. Я удивился, что меня включили в это мы. — Я сожалею. Но на твоем месте я был бы… более консервативным в действиях. Пока ты в Ривертоне…
Я нахмурился.
— Тогда позволь мне вызвать для тебя такси. — Протс был настойчив.
— Я не нуждаюсь в вашей помощи, — ответил я и ввел вызов в свою ленту данных, вынуждая этим всех их признать, что она у меня есть, как есть и право пользоваться ею.
— Комендантский час уже действует, — сказал Протс. — Я должен быть уверен, что ты направишься прямо в отель…
— Да пошел ты… — пробормотал я, и он застыл.
— Завтра мы выходим к рифам. — Киссиндра встала между нами, и мне пришлось перевести взгляд на нее. Я не был уверен, было ли это обещанием, или же просто напоминанием, потому что она подозревала, что я забыл о нашем маршруте.
Я вглядывался в ночное небо, стараясь отыскать там огни вызванного мной такси. Все они стояли в ожидании вокруг меня, пока машина не приземлилась. Я забрался в нее, не способный препятствовать тому, что Протс дал инструкции такси перед тем, как дверь закрылась. Я плюхнулся на сиденье и забросил внутрь ноги, когда модуль уже поднимался в воздух, из последних сил выпихнув из него своего гида, и наконец все осталось за моей спиной.
Проносясь над тихим городом, я глядел вниз и думал о добронравных гражданах Ривертона, лежащих — все до единого! — в постелях и спящих, как им предписано, или притворяющихся спящими. Я думал о Старом городе, где провел большую часть своей жизни… О том, как он действительно оживает только с приходом ночи. Как я жил для ночи, жил за ее счет, выжил благодаря ей. Ночь — это время, когда туристы и другие богатые люди сверху, из Куарро, спускались в трущобы, желая там найти то, чего они никогда не смогут получить в местах, похожих на Тау Ривертон. Старый город существовал благодаря тому, что Куарро был Федеральной Торговой Зоной, нейтральной территорией. Никакой отдельный синдикат не устанавливает правил ни в мелочах, ни в целом. И всегда найдется Старый город где-нибудь в чреве такого места, как Куарро.
А здесь не было и следов Старого города. Ни метра пространства, где можно было бы уклониться от верности корпорации. Все безопасно и стерильно: чистота, вежливость, сила и процветание. Под контролем. На этих улицах, раскинувшихся подо мной, не было преступлений, за которыми не последовало бы наказания, не было запрещенных наркотиков, не было пьяниц, проституток, беглецов, сирот, изнасилованных в переулках, и никто толпой не брал оружие наперевес против напасти, имя которой забыло большинство из людей. Тут не было уродов — не было изгоев.
Такси попросило меня убрать ноги с сиденья. Я исполнил его просьбу. Воспоминания о Старом городе терзали меня, как гноящаяся рана. Корпорации хотели, чтобы каждый поверил, будто жизнь здесь лучше, чем в таком месте, как Куарро. И люди верили. Но гниль никуда не делась, она просто была лучше спрятана. Я потер окровавленное лицо рукой, покрытой волдырями, не отрывая взгляда от яркой темноты ночи.
Модуль позволил мне выйти у входа в отель и напомнил, чтобы я ничего не забыл.
— Нечего, — ответил я и вошел в отель через сводчатый вестибюль, полный деревьев и кустарников в цвету, которые выглядели куда более здоровыми, чем я.
Лифт унес меня наверх, в башню, и я прошел последние несколько метров до своей двери, не глядя на сверхзаботливого представителя человечества с окаменевшим лицом.
Дверь прочла мой личный код на браслете и разрешила мне войти. Она закрылась за мной, запечатав меня, так что наконец я был в безопасности в комнате, которая выглядела в точности так же, как любая другая комната в этом отеле. Я подумал, вернулись ли остальные члены команды сюда после приема. На самом деле это было неважно, потому что я едва знал их всех, кроме Эзры, а Эзру я недолюбливал.
Я рухнул на кровать, попросил у обслуживающей системы лед и аптечку. Струящиеся узоры текли по дальней стене: гипнотические формы в липкой черноте — вид искусства, который может заставить тебя подняться утром с желанием вскрыть себе вены, не зная почему.
Я включил трехмерное изображение и запросил «Новости независимых». Здесь их не принимали. Зато показали запись последних новостей Тау. Я слушал вполуха, глядя на вереницу нарушителей, пойманных на ввозе порнографии, на разбрасывании мусора, на том, что они вышли из общественного туалета, не вымыв рук. Я ожидал услышать что-нибудь о похищении ребенка. Но об этом не было ни слова. Промелькнул короткий, пустой репортаж о прибытии исследовательской экспедиции с моментами вечера в Гнезде. Заканчивался репортаж видом рифов и снимком облачных китов.
Я дотянулся до шлема и запросил все, что заложено в системе о рифах и облачных китах. Маска сама опустилась на лицо, и комната исчезла. Я выключил звук, так как уже знал все, чем меня собирались пичкать от лица Тау. Хотя бы несколько минут я мог быть там, где мне хотелось быть, ощущая прикосновение ветра, просматривая вид за видом, и каждый из них уносил меня все глубже в тайну, которую мои чувства называли красотой…
В конце концов поток образов — наслоения рифов, простершиеся на зеленой планете как подношение Богу, облачные киты, гонимые ветром, как залитый солнцем туман по лазурному небу, застыл в моем восприятии. Я лежал неподвижно, пока последний призрачный образ не выгорел сам собой в моих нервных окончаниях.
Я наслаждался этими изображениями, но события прошедшего дня оставались со мной.
Я настойчиво заставлял себя вспомнить, почему нахожусь здесь. Киссиндра Перримид хотела видеть меня в составе своей команды, потому что я мог интерпретировать лучше, чем кто-либо другой. Я не для того прибыл на Убежище, чтобы быть арестованным во Фриктауне, чтобы унизить себя или ее, чтобы заставить Тау сожалеть о том, что правление пригласило нас выполнить задание, которое не принесет корпорации прибыли.
Я просмотрел другие программы, стараясь отыскать то, что помогло бы отвлечься от тяжелых мыслей, то, что не дало бы кулаку ярости раздробить стены моей груди — ярости, которую я не мог забыть, не мог разделить, не мог заставить уйти. То, что ослабило бы мое напряжение, чтобы я мог уснуть, чтобы я смог завтра смотреть на человеческие лица, смотреть в глаза с круглыми, совершенно нормальными зрачками — и не послать их всех к черту.
Но в программах не было ничего, кроме общественной службы, документальных фильмов и случайной подборки разлагающих мозг мыльных опер, в которые не так давно я мог погрузиться на часы и быть вполне счастливым. Однако здесь и они начинались с красного знака цензуры, а это значило, что из них вырезан добрый кусок.
Я стащил шлем с головы и бросил его на пол. Он втянулся в щель у изголовья, убранный невидимой рукой. Что-то щелкнуло в консоли, как будто делая некую заметку о моих привычках. Я приказал стенному экрану очиститься и вызвал музыкальную программу. Она была такой же затасканной. Я снова лег на кровать, которая была достаточно теплой и удобной, посасывая лед и глядя на белый, абсолютно ровный потолок.
Я долго лежал на кровати неподвижно. Комната решила, что я заснул, и выключила свет. Я едва заметил это, заблудившись в темных улочках памяти, сталкиваясь снова и снова с образом измученного лица женщины, с ее голосом, умоляющим меня помочь ей. Они хотят забрать моего ребенка… Но это не был ее ребенок. Политика, сказали они. Радикалы, диссиденты. Она присматривала за ребенком — мальчиком, они сказали, что это был мальчик, не старше трех-четырех лет. Почему она сказала это? Почему именно это? Почему мне? Она не знала меня, не могла знать, что сделают эти слова, не могла знать, что случилось однажды — давно, далеко — с женщиной, такой как она, с ребенком, как я… Темнота, стоны, мерцающий конец света. Темнота… Падение, падение в темноту.
Глава 4
Я проснулся, распростертый на той же безупречной кровати, в той же безупречной комнате отеля, где потерял сознание прошлой ночью. Мой новый костюм выглядел так, словно я был изнасилован в нем.
Восход вливался в окно, которое ночью было стеной, и комната учтиво и бесконечно напоминала мне, что пора бы оторвать задницу от постели. Я убрал волосы с глаз и взглянул на время. «Господи!» — пробормотал я. Через пять минут экспедиция должна была отправляться на исследовательскую базу, которую Тау разбил на земле гидранов.
Я скатился с кровати и, пытаясь стоять прямо, соображал, как с похмелья. Я стянул с себя одежду, в которой был на вечере в Гнезде, ругаясь по поводу каждого обнаруженного синяка. Даже раздетому, мне не было спасения от горьких воспоминаний о прошедшей ночи. Я швырнул ком одежды в другой угол комнаты, потом напялил потертую блузу и джинсы, тяжелую куртку и ботинки, что было единственным одеянием, которым я владел и в чем нуждался до вчерашнего дня. Я ничего не мог поделать со ссадинами на лице и с грязью в волосах, повязал голову платком, надеясь, что меня никто не будет разглядывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Мы снова были на улице — на чистой, тихой, хорошо освещенной улице. Я оглянулся: вход на станцию, темный рот, приоткрывшийся в бесконечном изумлении, ничем не отличался от входов в полдюжины других домов на этой улице. Поэтому он казался более пугающим, чем если бы над ним было написано: тюрьма.
— Ублюдки, — сказал я, и у меня перехватило горло.
Киссиндра прикоснулась к моей руке, я дернулся от неожиданности — она убрала руку.
Я протянул руку к ней, потому что я не хотел, чтобы она поняла меня так, будто мне неприятно ее прикосновение. Внезапно меня охватило желание ощутить себя в кольце ее рук, ее губы на моих разбитых губах, не заботясь о том, что мне будет больно, не волнуясь о том, что подумают другие. Только желая, чтобы она была рядом, желая ее…
Я сделал глубокий вдох, внутренне собираясь, и снова вытер рот тыльной стороной ладони. Наконец я осознал, что Эзра не пришел с ними и что этому я рад почти так же, как своему освобождению. То, что я понял, протрезвило меня, но от этого меньшей правдой не стало.
— Ничего удивительного, что ФТУ расследует, как обстоят дела у Тау с ущемлением прав, — пробормотал я, тяжело взглянув на дядю Киссиндры.
Тот отвел взгляд, гримасничая, но Санд отозвался:
— Нет ничего противозаконного в том, что случитесь здесь с тобой.
Я уставился на него:
— Что вы имеете в виду?
— По Правилам Внутренней Безопасности, любой подозреваемый в поведении, которое угрожает состоянию корпорации, может быть задержан без предъявления обвинения на срок до двух лет.
Я уже открыл рот, чтобы спросить, не шутит ли он, но не стал. Не требовалось обладать телепатией, чтобы понять, что подобными вещами он никогда не шутит.
— Это является частью практически любого устава корпораций, — сказал Перримид, словно он должен был объяснить или оправдать это, — с времен колонизации, в мирах с… туземным населением.
— От этого такой закон не становится лучше, — сказал я и взглянул на Киссиндру.
Она пыталась встретиться со мной взглядом и в результате, как и ее дядя, отвела глаза в сторону. Она не сказала ничего. Никто ничего не сказал.
— Пойду обратно в отель, — сказал я, а они стояли вокруг меня, не сводя с меня глаз, будто я держал их мертвой хваткой. — Ты идешь? — спросил я наконец Киссиндру.
— Я… Дядя Дженас пригласил меня на эту ночь в свою семью. — Она посмотрела на него, потом на меня. — Почему ты не хочешь пойти с нами?
— Действительно, почему? Это было бы очень хорошо, — сказал Перримид. С той поры, как мы вышли со станции, он в первый раз посмотрел мне прямо в глаза, наверное подумав наконец о том, чтобы сохранить лицо.
— Не думаю, — покачал я головой. Я не склонен был провести остаток ночи, обсуждая отношения между расами. Интересно, каков штраф за то, что твой гость попадает в беду… за то, что ты не сможешь обращаться с ним, как с человеком? — В любом случае, спасибо, — пробормотал я, понимая, что то, что вылетело из моего распухшего рта, сказало более того, что хотел я сказать.
— Мне в самом деле кажется, что нам надо обсудить… сложившуюся ситуацию, обстоятельства… — Перримид не договорил, указывая на модуль, который стал медленно снижаться, следуя его неслышной команде. Знак Тау красовался на его глянцевом изогнутом боку.
Я покачал головой.
— Нечего сказать. — Я не знал, кого имел в виду: их или себя. Слова получались онемевшими, такими, каким было все мое тело, за исключением полости рта. Я потрогал раненую щеку прикушенным языком, причиняя себе боль.
— Я провожу тебя до отеля, — сказал Протс, оживая впервые с тех пор, как я увидел его на пороге комнаты допросов. Он положил руку мне на плечо, словно ожидая, что я сейчас исчезну вновь.
Я сбросил его руку слишком грубо. Санд поглядел на меня:
— Возможно, мне не обязательно говорить это, но здесь сегодня мы новых друзей не нашли. — Кивком он показал на станцию безопасности корпорации за нами. Я удивился, что меня включили в это мы. — Я сожалею. Но на твоем месте я был бы… более консервативным в действиях. Пока ты в Ривертоне…
Я нахмурился.
— Тогда позволь мне вызвать для тебя такси. — Протс был настойчив.
— Я не нуждаюсь в вашей помощи, — ответил я и ввел вызов в свою ленту данных, вынуждая этим всех их признать, что она у меня есть, как есть и право пользоваться ею.
— Комендантский час уже действует, — сказал Протс. — Я должен быть уверен, что ты направишься прямо в отель…
— Да пошел ты… — пробормотал я, и он застыл.
— Завтра мы выходим к рифам. — Киссиндра встала между нами, и мне пришлось перевести взгляд на нее. Я не был уверен, было ли это обещанием, или же просто напоминанием, потому что она подозревала, что я забыл о нашем маршруте.
Я вглядывался в ночное небо, стараясь отыскать там огни вызванного мной такси. Все они стояли в ожидании вокруг меня, пока машина не приземлилась. Я забрался в нее, не способный препятствовать тому, что Протс дал инструкции такси перед тем, как дверь закрылась. Я плюхнулся на сиденье и забросил внутрь ноги, когда модуль уже поднимался в воздух, из последних сил выпихнув из него своего гида, и наконец все осталось за моей спиной.
Проносясь над тихим городом, я глядел вниз и думал о добронравных гражданах Ривертона, лежащих — все до единого! — в постелях и спящих, как им предписано, или притворяющихся спящими. Я думал о Старом городе, где провел большую часть своей жизни… О том, как он действительно оживает только с приходом ночи. Как я жил для ночи, жил за ее счет, выжил благодаря ей. Ночь — это время, когда туристы и другие богатые люди сверху, из Куарро, спускались в трущобы, желая там найти то, чего они никогда не смогут получить в местах, похожих на Тау Ривертон. Старый город существовал благодаря тому, что Куарро был Федеральной Торговой Зоной, нейтральной территорией. Никакой отдельный синдикат не устанавливает правил ни в мелочах, ни в целом. И всегда найдется Старый город где-нибудь в чреве такого места, как Куарро.
А здесь не было и следов Старого города. Ни метра пространства, где можно было бы уклониться от верности корпорации. Все безопасно и стерильно: чистота, вежливость, сила и процветание. Под контролем. На этих улицах, раскинувшихся подо мной, не было преступлений, за которыми не последовало бы наказания, не было запрещенных наркотиков, не было пьяниц, проституток, беглецов, сирот, изнасилованных в переулках, и никто толпой не брал оружие наперевес против напасти, имя которой забыло большинство из людей. Тут не было уродов — не было изгоев.
Такси попросило меня убрать ноги с сиденья. Я исполнил его просьбу. Воспоминания о Старом городе терзали меня, как гноящаяся рана. Корпорации хотели, чтобы каждый поверил, будто жизнь здесь лучше, чем в таком месте, как Куарро. И люди верили. Но гниль никуда не делась, она просто была лучше спрятана. Я потер окровавленное лицо рукой, покрытой волдырями, не отрывая взгляда от яркой темноты ночи.
Модуль позволил мне выйти у входа в отель и напомнил, чтобы я ничего не забыл.
— Нечего, — ответил я и вошел в отель через сводчатый вестибюль, полный деревьев и кустарников в цвету, которые выглядели куда более здоровыми, чем я.
Лифт унес меня наверх, в башню, и я прошел последние несколько метров до своей двери, не глядя на сверхзаботливого представителя человечества с окаменевшим лицом.
Дверь прочла мой личный код на браслете и разрешила мне войти. Она закрылась за мной, запечатав меня, так что наконец я был в безопасности в комнате, которая выглядела в точности так же, как любая другая комната в этом отеле. Я подумал, вернулись ли остальные члены команды сюда после приема. На самом деле это было неважно, потому что я едва знал их всех, кроме Эзры, а Эзру я недолюбливал.
Я рухнул на кровать, попросил у обслуживающей системы лед и аптечку. Струящиеся узоры текли по дальней стене: гипнотические формы в липкой черноте — вид искусства, который может заставить тебя подняться утром с желанием вскрыть себе вены, не зная почему.
Я включил трехмерное изображение и запросил «Новости независимых». Здесь их не принимали. Зато показали запись последних новостей Тау. Я слушал вполуха, глядя на вереницу нарушителей, пойманных на ввозе порнографии, на разбрасывании мусора, на том, что они вышли из общественного туалета, не вымыв рук. Я ожидал услышать что-нибудь о похищении ребенка. Но об этом не было ни слова. Промелькнул короткий, пустой репортаж о прибытии исследовательской экспедиции с моментами вечера в Гнезде. Заканчивался репортаж видом рифов и снимком облачных китов.
Я дотянулся до шлема и запросил все, что заложено в системе о рифах и облачных китах. Маска сама опустилась на лицо, и комната исчезла. Я выключил звук, так как уже знал все, чем меня собирались пичкать от лица Тау. Хотя бы несколько минут я мог быть там, где мне хотелось быть, ощущая прикосновение ветра, просматривая вид за видом, и каждый из них уносил меня все глубже в тайну, которую мои чувства называли красотой…
В конце концов поток образов — наслоения рифов, простершиеся на зеленой планете как подношение Богу, облачные киты, гонимые ветром, как залитый солнцем туман по лазурному небу, застыл в моем восприятии. Я лежал неподвижно, пока последний призрачный образ не выгорел сам собой в моих нервных окончаниях.
Я наслаждался этими изображениями, но события прошедшего дня оставались со мной.
Я настойчиво заставлял себя вспомнить, почему нахожусь здесь. Киссиндра Перримид хотела видеть меня в составе своей команды, потому что я мог интерпретировать лучше, чем кто-либо другой. Я не для того прибыл на Убежище, чтобы быть арестованным во Фриктауне, чтобы унизить себя или ее, чтобы заставить Тау сожалеть о том, что правление пригласило нас выполнить задание, которое не принесет корпорации прибыли.
Я просмотрел другие программы, стараясь отыскать то, что помогло бы отвлечься от тяжелых мыслей, то, что не дало бы кулаку ярости раздробить стены моей груди — ярости, которую я не мог забыть, не мог разделить, не мог заставить уйти. То, что ослабило бы мое напряжение, чтобы я мог уснуть, чтобы я смог завтра смотреть на человеческие лица, смотреть в глаза с круглыми, совершенно нормальными зрачками — и не послать их всех к черту.
Но в программах не было ничего, кроме общественной службы, документальных фильмов и случайной подборки разлагающих мозг мыльных опер, в которые не так давно я мог погрузиться на часы и быть вполне счастливым. Однако здесь и они начинались с красного знака цензуры, а это значило, что из них вырезан добрый кусок.
Я стащил шлем с головы и бросил его на пол. Он втянулся в щель у изголовья, убранный невидимой рукой. Что-то щелкнуло в консоли, как будто делая некую заметку о моих привычках. Я приказал стенному экрану очиститься и вызвал музыкальную программу. Она была такой же затасканной. Я снова лег на кровать, которая была достаточно теплой и удобной, посасывая лед и глядя на белый, абсолютно ровный потолок.
Я долго лежал на кровати неподвижно. Комната решила, что я заснул, и выключила свет. Я едва заметил это, заблудившись в темных улочках памяти, сталкиваясь снова и снова с образом измученного лица женщины, с ее голосом, умоляющим меня помочь ей. Они хотят забрать моего ребенка… Но это не был ее ребенок. Политика, сказали они. Радикалы, диссиденты. Она присматривала за ребенком — мальчиком, они сказали, что это был мальчик, не старше трех-четырех лет. Почему она сказала это? Почему именно это? Почему мне? Она не знала меня, не могла знать, что сделают эти слова, не могла знать, что случилось однажды — давно, далеко — с женщиной, такой как она, с ребенком, как я… Темнота, стоны, мерцающий конец света. Темнота… Падение, падение в темноту.
Глава 4
Я проснулся, распростертый на той же безупречной кровати, в той же безупречной комнате отеля, где потерял сознание прошлой ночью. Мой новый костюм выглядел так, словно я был изнасилован в нем.
Восход вливался в окно, которое ночью было стеной, и комната учтиво и бесконечно напоминала мне, что пора бы оторвать задницу от постели. Я убрал волосы с глаз и взглянул на время. «Господи!» — пробормотал я. Через пять минут экспедиция должна была отправляться на исследовательскую базу, которую Тау разбил на земле гидранов.
Я скатился с кровати и, пытаясь стоять прямо, соображал, как с похмелья. Я стянул с себя одежду, в которой был на вечере в Гнезде, ругаясь по поводу каждого обнаруженного синяка. Даже раздетому, мне не было спасения от горьких воспоминаний о прошедшей ночи. Я швырнул ком одежды в другой угол комнаты, потом напялил потертую блузу и джинсы, тяжелую куртку и ботинки, что было единственным одеянием, которым я владел и в чем нуждался до вчерашнего дня. Я ничего не мог поделать со ссадинами на лице и с грязью в волосах, повязал голову платком, надеясь, что меня никто не будет разглядывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68