Вот для чего он уничтожил твою память.
Данло умолк. Теперь они оба глядели друг на друга так, словно каждый хотел проникнуть другому в душу. Где-то на улице шуршали коньки, и ветер швырял крупинками старого снега в витрины и запертые двери. Тамара улыбнулась, и вся боль мира отразилась в этой улыбке.
— О, Данло, — сказала она, снова коснувшись его лица. — Я ведь ничего не знала.
— Я не хотел, чтобы ты знала. Ты лишилась части себя самой — я не хотел, чтобы ты оплакивала еще и мою потерю.
Тамара накрыла его руку своей.
— Я потеряла только память — мне кажется, твоя Потеря намного больше.
— Нет-нет. Был такой момент в доме Матери, когда ты почти забыла, кто ты на самом деле.
— Скверное было время, — согласилась она.
— Но я не забыл. Ты всегда была просто собой, понимаешь? Чудесной собой. Даже теперь ты больше беспокоишься обо мне, чем о себе. Столько любви, Тамара, столько сострадания. Я всегда любил тебя за это… и всегда буду.
Ложной скромностью Тамара никогда не страдала, но теперь, после потери памяти, гордости у нее поубавилось.
— Хотела бы я любить так же, как и ты, — сказала она, сжав руку Данло. — В тебе появилось что-то такое — не помню, чтобы я видела это раньше.
— Ты только что сказала, что боишься ненависти, которую видишь во мне.
— Вот это мне и непонятно, — странно посмотрев на него, сказала она. — Только что она была, эта ненависть, эта твоя чернота внутри черноты, а теперь ты излучаешь свет, точно звезда в тебе загорелась. Жаль, что ты сам себя не видишь — своего лица, своих глаз. У тебя такие красивые глаза, милый Данло, — такие дикие, такие полные света. Ни у кого не встречала таких живых глаз. Когда я попрощалась с тобой в доме Матери, глаза у тебя были почти мертвые, и мне тоже хотелось умереть. Я тогда ужасно боялась тебя и ничего, кроме этого страха, не сознавала. И вот ты вернулся со звезд. Думаю, ты получил там и другие дары, кроме Хануманова. В тебе столько любви — то, что ты, как тебе кажется, видишь во мне, лишь слабый отблеск того, что льется, как солнце, из тебя.
Когда Тамара говорила, с ее губ слетали серебристые облачка.
— Мне всегда было легко любить тебя, — сказал Данло. — И невозможно не любить.
— О, я думаю, дело не только в тебе и во мне. Речь о чем-то гораздо большем.
— Ты всегда верила, что любовь — тайна вселенной, — улыбнулся он. — Что любовь способна пробудить все и всех — мужчин и женщин, звезды, галактики.
— Да. Любовь на это способна.
— Ты по-прежнему веришь в нее?
— Конечно. Куда ни загляни, в ядро атома или в сердце мира, — там, можно сказать, только она и ничего больше.
— Хотел бы и я в это верить.
— Загляни в собственное чудесное сердце, и ты найдешь там любовь, намного превышающую любовь мужчины к женщине.
— Я знаю, что она там есть. Удержать бы только ее… но иногда это труднее, чем поймать отражение солнца в морской волне.
— И все-таки ты близок к этому, правда?
— Иногда я купаюсь в свете с дельфинами и чайками, но слишком часто что-то черное и бесконечно огромное тянет меня вниз, как камень.
— По-моему, ты слишком хорошо понял Ханумана.
— Это верно.
— Но ты хотя бы еще борешься. В тебе бушует война.
— Да, я борюсь. — Его глаза на миг вспыхнули еще ярче. — Эта война идет вечно, правда?
— Пожалуй. Во всяком случае, мне ясно, как дошло до войны между тобой и Хануманом.
— Мне жаль, что она началась. Но Хануман сказал бы, что это наша судьба.
— Никто не заставлял его делать тебе такой подарок.
— Верно. — Он взял ее руки в свои, защищая их от ветра. — Но и меня никто не заставлял пытаться открыть ему красоту мира, как видел ее я.
— О чем ты?
— Все, что во мне есть, все, чем я надеялся стать, — со странной и грустной улыбкой сказал Данло, — это глубоко трогало его, понимаешь? Огнем касалось его обнаженного сердца. Боюсь, я что-то убил в нем. Боюсь, что сам в большой степени сделал его таким, какой он есть сейчас.
— Он сам сделал свой выбор, разве нет?
— Да — а я сделал свой. Мы начали свою духовную войну и перенесли ее в религию, возникшую вокруг моего отца.
— Не можешь же ты винить себя за то, что сделал Хануман с Путем Рингесса.
— Почему не могу? Мы начали эту войну сознательно, а теперь она перекинулась в космос.
— Как это все трагично. Как печально.
— Да.
— И ты напрасно винишь себя. Не ты начал эту глупую войну, и остановить ее ты тоже не можешь.
На миг в его глазах вспыхнул странный дикий свет. Он рассказал Тамаре о своем путешествии из Экстра на Шейдвег, где собралось Содружество Свободных Миров. Рассказал, как прибыл в Невернес в качестве посла и как Хануман бросил его в темницу. О пытках он умолчал.
— Но как ты оказался здесь, на улице, с маской на лице?
— Бенджамин Гур и его люди устроили мне побег. Чуть весь собор не снесли при этом.
— Ты не пострадал?
— Нет. Но многие другие были ранены… и убиты.
— Ужасно. Столько убийств вокруг после начала войны.
— Так ты ничего не знала?
Она потрясла головой.
— Боюсь, что в последние годы я не уделяла внимания политике.
— Понятно.
— До войны было вполне возможно не обращать внимания на то, что делает Хануман. Его планы и совершаемые тайком убийства не слишком затрагивали город.
— Разве что эту часть города.
— Но я как раз здесь и живу. Я уже лет пять как не бывала в Старом Городе.
— Даже Мать не навещала?
— Матушка скончалась вскоре после твоего отлета в Экстр. Теперь у них новая Мать.
Елену Туркманян, по словам Тамары, сменила на посту Матери Софья Омусан, целиком и полностью очарованная Хануманом ли Тошем.
— Вот и все, что мне известно, — сказала Тамара. — Выйдя из Общества, я не общалась ни с одной из сестер.
— И у тебя не осталось никаких связей с твоей прежней жизнью?
— Почти никаких, — с загадочной улыбкой ответила Тамара. Она отняла у Данло руки и стала высматривать кого-то среди конькобежцев. — Поздно уже. Вечереет.
Она закончила вытирать арфу и спрятала ее в серебряный футляр, свернула мех кожей наружу и положила его рядом с арфой. Следя за ее точными, грациозными движениями, Данло вспоминал заботу, которую она всегда уделяла самым обыкновенным будничным делам. Казалось, что все приносит ей радость: прикосновение шелковистого меха, свист ветра, даже резкий красный свет, отражаемый уличным льдом. Казалось, что Тамара любит все, что видит и к чему прикасается, — и Данло любил ее за это.
— Я рад, что нашел тебя снова, — сказал он, долбя лед острием конька. — Рад, что вижу тебя.
— Я тоже рада была тебя видеть.
Он хотел уже проститься, но тут она, глядя куда-то поверх его плеча, расплылась в улыбке. Лицо ее осветилось любовью, как радужный шар. Данло, боясь увидеть, на что она смотрит, все-таки заставил себя оглянуться. По улице, мимо закрытых ресторанов и магазинов, скользили к ним женщина и двое детей в шегшеевых шубах. Не успел он отсчитать десяти ударов сердца, дети — мальчуганы лет пяти — подкатили так близко, что он смог разглядеть их румяные лица.
Агира, Агира, прошептал он про себя.
Мальчик справа походил на поспешающую за детьми женщину: те же огненно-рыжие волосы и толстые щеки — кормили его, как видно, досыта. Мальчик слева был худ и создан для быстрого движения, как соколенок. Его длинный острый нос резал ветер; капюшон сдуло у него с головы, и волосы растрепались. Черные волосы, а глаза как два синих, бурлящих восторгом озера.
О Агира!
— Я не знал.
Еще несколько мгновений, сопровождаемых смехом и скрежетом коньков, — и черненький, выиграв состязание, влетел в раскрытые объятия Тамары. Их взаимная любовь бросалась в глаза и радовала, как раскрывающиеся огнецветы. Тамара расчесывала пальцами волосы мальчика, откидывая их со лба, а он обхватил ее за талию и зарылся лицом в ее шубу.
— Мама, — сказал он вдруг, отпустив ее и сунув руку в карман, — смотри, что я тебе принес!
В руке у него появился обернутый в синтокожу, сильно помятый и раскрошившийся бутерброд. Тамара взяла его в руки, как драгоценный огневит.
— Спасибо тебе, Джонатан, — но где же ты его взял?
Тут к ним подъехали женщина с другим мальчиком, и Джонатан среди смеха и приветствий наконец заметил стоящего рядом с матерью Данло. Он смело посмотрел незнакомцу в глаза и выдержал взгляд дольше, чем полагалось бы пятилетнему ребенку. И это соприкосновение глаз, этот свет дикой юной души, так похожей на его собственную, сказало Данло, что Джонатан — его сын.
Это знание пришло к нему не так, как видение битвы при Звезде Мара. Оно явилось внезапно и куда более осязаемо: оно горело огнем у него в животе и в слитном дыхании их обоих. Каждая клетка его тела, чуть ли не на уровне ДНК, резонировала с жизненным огнем этого чудесного мальчика и заставляла петь кровь в жилах Данло. Она звучала в тайной глубине его сердца, эта песня, больше похожая на крик большой белой птицы над морем, и этот пронзительный ясный звук все длился и длился.
Тамара, Тамара, как это возможно?
Он посмотрел в ее темные, мягкие, полные любви глаза.
Не было нужды говорить ей, что он знает, что Джонатан его сын. Она уже знала, что он знает, — он видел это по ее неистовой гордости, по ее взгляду, как бы говорящему: “Видишь, какое чудесное дитя мы с тобой создали? ” Да, он видел это чудо творения, это дитя его мечты, которое жалось к материнской шубе, по-прежнему не сводя с него глаз. Данло смотрел на сына, и это был ужасный и прекрасный момент, где любовь и страдание, радость и печаль, прошлое и будущее стали единым целым. Данло полюбил второй раз в жизни.
Тамара, все так же держа в руке бутерброд, заметила, как подозрительно другая женщина с мальчиком поглядывают на Данло. Всегда уважавшая декорум, она поспешила представить их друг другу.
— Это Пилар Киден и ее сын, Андреас ви Новат Киден. А это, — она натянула меховой капюшон на голову Джонатана, — мой сын, Джонатан Ашторет.
Пока она называла имена, Данло кланялся каждому поочередно.
— А это, — начала Тамара, — Данло ви…
— Данло с Квейткеля, — торопливо вмешался он, помешав Тамаре назвать его полное имя.
— Данло — большой ценитель игры на арфе, — объяснила Тамара, озадаченно посмотрев на него. — И сам превосходный музыкант.
Они поговорили о том, как трудно — и опасно — играть на улице в такой холод и такие неспокойные времена. Затем Тамара вернулась к чуду бутерброда, врученного ей Джонатаном.
— Ужасно хочу есть, — сказала она, разворачивая пленку. — А вы-то все ели хоть что-нибудь?
— Мы нашли ресторан, мама. И тоже ели бутерброды.
— По правде говоря, это не совсем ресторан, — сказала Пилар, миловидная, несмотря на розовую кожу, покрытую редким видом пигментации — веснушками. Несколькими годами старше Тамары, ширококостная и плотная почти как Бардо, она, как и он, воплощала собой надежность и силу земли. Лицо у нее было доброе и открытое. — Просто дом на западной стороне Меррипенского сквера. Пара червячников устроили в нижнем этаже столовую. Сегодня у них бутерброды. Хлеб немного черствый — давно лежит, наверно, а уж откуда у них синтетическое мясо, и вовсе не представляю.
— А оно синтетическое? — Тамара осторожно, чтобы ни крошки не уронить, разделила два тоненьких хлебных ломтика и осмотрела кусочки красновато-бурого мяса, лежащие в гнезде из листьев кавы и карри. — Я слышала, некоторые червячники охотятся на шегшея и других животных в северной части острова.
— Думаю, что синтетическое, — сказала Пилар. — Надеюсь, во всяком случае.
— Я тоже надеюсь. — Тамара понюхала мясо, отломила крохотный кусочек и положила его на язык. — Мне очень бы не хотелось есть мясо животного, разве что под угрозой голодной смерти.
— Угроза налицо, — заметила Пилар. — Мы с Андреасом ничего не ели со вчерашнего дня, кроме этих бутербродов.
Данло, который во время своего первого путешествия в Невернес потерял счет проведенным без еды дням, мрачно улыбнулся, но промолчал.
— На вкус вроде бы синтетическое — так мне кажется, — сказала Тамара.
— Мне тоже так показалось, — подтвердила Пилар.
Этот разговор привел в растерянность Джонатана — он никогда не видел, как выращивают в чанах пищевых фабрик искусственное мясо, а ободранных мясных туш и подавно не видел. Ему хотелось, чтобы мать поела, вот и все.
— Ты разве не голодная? — спросил он.
— Очень голодная. — Тамара откусила кусочек. — А ты? Ты тоже хочешь?
— Нет, не хочу. Почему ты не ешь?
Тамара разломила бутерброд пополам и предложила половину Данло.
— Ну, ты уж точно голоден.
— Спасибо, не надо. Я не ем мяса.
— Оно синтетическое, я уверена.
Тамара не помнила о нем почти ничего, поэтому Данло вкратце рассказал об ахимсе и объяснил, что считает выращивание животных тканей в пластиковых чанах профанацией естественной жизни.
— Съешь все сама, пожалуйста, — сказал он в заключение.
— Но хлеб-то ты можешь съесть, — настаивала Тамара, протягивая ему черный ломтик.
— Я поем завтра. — Данло думал о предстоящем визите к Констанцио. Хотя они не договаривались, он был уверен, что Констанцио накормит его, чтобы придать ему сил перед грядущими операциями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Данло умолк. Теперь они оба глядели друг на друга так, словно каждый хотел проникнуть другому в душу. Где-то на улице шуршали коньки, и ветер швырял крупинками старого снега в витрины и запертые двери. Тамара улыбнулась, и вся боль мира отразилась в этой улыбке.
— О, Данло, — сказала она, снова коснувшись его лица. — Я ведь ничего не знала.
— Я не хотел, чтобы ты знала. Ты лишилась части себя самой — я не хотел, чтобы ты оплакивала еще и мою потерю.
Тамара накрыла его руку своей.
— Я потеряла только память — мне кажется, твоя Потеря намного больше.
— Нет-нет. Был такой момент в доме Матери, когда ты почти забыла, кто ты на самом деле.
— Скверное было время, — согласилась она.
— Но я не забыл. Ты всегда была просто собой, понимаешь? Чудесной собой. Даже теперь ты больше беспокоишься обо мне, чем о себе. Столько любви, Тамара, столько сострадания. Я всегда любил тебя за это… и всегда буду.
Ложной скромностью Тамара никогда не страдала, но теперь, после потери памяти, гордости у нее поубавилось.
— Хотела бы я любить так же, как и ты, — сказала она, сжав руку Данло. — В тебе появилось что-то такое — не помню, чтобы я видела это раньше.
— Ты только что сказала, что боишься ненависти, которую видишь во мне.
— Вот это мне и непонятно, — странно посмотрев на него, сказала она. — Только что она была, эта ненависть, эта твоя чернота внутри черноты, а теперь ты излучаешь свет, точно звезда в тебе загорелась. Жаль, что ты сам себя не видишь — своего лица, своих глаз. У тебя такие красивые глаза, милый Данло, — такие дикие, такие полные света. Ни у кого не встречала таких живых глаз. Когда я попрощалась с тобой в доме Матери, глаза у тебя были почти мертвые, и мне тоже хотелось умереть. Я тогда ужасно боялась тебя и ничего, кроме этого страха, не сознавала. И вот ты вернулся со звезд. Думаю, ты получил там и другие дары, кроме Хануманова. В тебе столько любви — то, что ты, как тебе кажется, видишь во мне, лишь слабый отблеск того, что льется, как солнце, из тебя.
Когда Тамара говорила, с ее губ слетали серебристые облачка.
— Мне всегда было легко любить тебя, — сказал Данло. — И невозможно не любить.
— О, я думаю, дело не только в тебе и во мне. Речь о чем-то гораздо большем.
— Ты всегда верила, что любовь — тайна вселенной, — улыбнулся он. — Что любовь способна пробудить все и всех — мужчин и женщин, звезды, галактики.
— Да. Любовь на это способна.
— Ты по-прежнему веришь в нее?
— Конечно. Куда ни загляни, в ядро атома или в сердце мира, — там, можно сказать, только она и ничего больше.
— Хотел бы и я в это верить.
— Загляни в собственное чудесное сердце, и ты найдешь там любовь, намного превышающую любовь мужчины к женщине.
— Я знаю, что она там есть. Удержать бы только ее… но иногда это труднее, чем поймать отражение солнца в морской волне.
— И все-таки ты близок к этому, правда?
— Иногда я купаюсь в свете с дельфинами и чайками, но слишком часто что-то черное и бесконечно огромное тянет меня вниз, как камень.
— По-моему, ты слишком хорошо понял Ханумана.
— Это верно.
— Но ты хотя бы еще борешься. В тебе бушует война.
— Да, я борюсь. — Его глаза на миг вспыхнули еще ярче. — Эта война идет вечно, правда?
— Пожалуй. Во всяком случае, мне ясно, как дошло до войны между тобой и Хануманом.
— Мне жаль, что она началась. Но Хануман сказал бы, что это наша судьба.
— Никто не заставлял его делать тебе такой подарок.
— Верно. — Он взял ее руки в свои, защищая их от ветра. — Но и меня никто не заставлял пытаться открыть ему красоту мира, как видел ее я.
— О чем ты?
— Все, что во мне есть, все, чем я надеялся стать, — со странной и грустной улыбкой сказал Данло, — это глубоко трогало его, понимаешь? Огнем касалось его обнаженного сердца. Боюсь, я что-то убил в нем. Боюсь, что сам в большой степени сделал его таким, какой он есть сейчас.
— Он сам сделал свой выбор, разве нет?
— Да — а я сделал свой. Мы начали свою духовную войну и перенесли ее в религию, возникшую вокруг моего отца.
— Не можешь же ты винить себя за то, что сделал Хануман с Путем Рингесса.
— Почему не могу? Мы начали эту войну сознательно, а теперь она перекинулась в космос.
— Как это все трагично. Как печально.
— Да.
— И ты напрасно винишь себя. Не ты начал эту глупую войну, и остановить ее ты тоже не можешь.
На миг в его глазах вспыхнул странный дикий свет. Он рассказал Тамаре о своем путешествии из Экстра на Шейдвег, где собралось Содружество Свободных Миров. Рассказал, как прибыл в Невернес в качестве посла и как Хануман бросил его в темницу. О пытках он умолчал.
— Но как ты оказался здесь, на улице, с маской на лице?
— Бенджамин Гур и его люди устроили мне побег. Чуть весь собор не снесли при этом.
— Ты не пострадал?
— Нет. Но многие другие были ранены… и убиты.
— Ужасно. Столько убийств вокруг после начала войны.
— Так ты ничего не знала?
Она потрясла головой.
— Боюсь, что в последние годы я не уделяла внимания политике.
— Понятно.
— До войны было вполне возможно не обращать внимания на то, что делает Хануман. Его планы и совершаемые тайком убийства не слишком затрагивали город.
— Разве что эту часть города.
— Но я как раз здесь и живу. Я уже лет пять как не бывала в Старом Городе.
— Даже Мать не навещала?
— Матушка скончалась вскоре после твоего отлета в Экстр. Теперь у них новая Мать.
Елену Туркманян, по словам Тамары, сменила на посту Матери Софья Омусан, целиком и полностью очарованная Хануманом ли Тошем.
— Вот и все, что мне известно, — сказала Тамара. — Выйдя из Общества, я не общалась ни с одной из сестер.
— И у тебя не осталось никаких связей с твоей прежней жизнью?
— Почти никаких, — с загадочной улыбкой ответила Тамара. Она отняла у Данло руки и стала высматривать кого-то среди конькобежцев. — Поздно уже. Вечереет.
Она закончила вытирать арфу и спрятала ее в серебряный футляр, свернула мех кожей наружу и положила его рядом с арфой. Следя за ее точными, грациозными движениями, Данло вспоминал заботу, которую она всегда уделяла самым обыкновенным будничным делам. Казалось, что все приносит ей радость: прикосновение шелковистого меха, свист ветра, даже резкий красный свет, отражаемый уличным льдом. Казалось, что Тамара любит все, что видит и к чему прикасается, — и Данло любил ее за это.
— Я рад, что нашел тебя снова, — сказал он, долбя лед острием конька. — Рад, что вижу тебя.
— Я тоже рада была тебя видеть.
Он хотел уже проститься, но тут она, глядя куда-то поверх его плеча, расплылась в улыбке. Лицо ее осветилось любовью, как радужный шар. Данло, боясь увидеть, на что она смотрит, все-таки заставил себя оглянуться. По улице, мимо закрытых ресторанов и магазинов, скользили к ним женщина и двое детей в шегшеевых шубах. Не успел он отсчитать десяти ударов сердца, дети — мальчуганы лет пяти — подкатили так близко, что он смог разглядеть их румяные лица.
Агира, Агира, прошептал он про себя.
Мальчик справа походил на поспешающую за детьми женщину: те же огненно-рыжие волосы и толстые щеки — кормили его, как видно, досыта. Мальчик слева был худ и создан для быстрого движения, как соколенок. Его длинный острый нос резал ветер; капюшон сдуло у него с головы, и волосы растрепались. Черные волосы, а глаза как два синих, бурлящих восторгом озера.
О Агира!
— Я не знал.
Еще несколько мгновений, сопровождаемых смехом и скрежетом коньков, — и черненький, выиграв состязание, влетел в раскрытые объятия Тамары. Их взаимная любовь бросалась в глаза и радовала, как раскрывающиеся огнецветы. Тамара расчесывала пальцами волосы мальчика, откидывая их со лба, а он обхватил ее за талию и зарылся лицом в ее шубу.
— Мама, — сказал он вдруг, отпустив ее и сунув руку в карман, — смотри, что я тебе принес!
В руке у него появился обернутый в синтокожу, сильно помятый и раскрошившийся бутерброд. Тамара взяла его в руки, как драгоценный огневит.
— Спасибо тебе, Джонатан, — но где же ты его взял?
Тут к ним подъехали женщина с другим мальчиком, и Джонатан среди смеха и приветствий наконец заметил стоящего рядом с матерью Данло. Он смело посмотрел незнакомцу в глаза и выдержал взгляд дольше, чем полагалось бы пятилетнему ребенку. И это соприкосновение глаз, этот свет дикой юной души, так похожей на его собственную, сказало Данло, что Джонатан — его сын.
Это знание пришло к нему не так, как видение битвы при Звезде Мара. Оно явилось внезапно и куда более осязаемо: оно горело огнем у него в животе и в слитном дыхании их обоих. Каждая клетка его тела, чуть ли не на уровне ДНК, резонировала с жизненным огнем этого чудесного мальчика и заставляла петь кровь в жилах Данло. Она звучала в тайной глубине его сердца, эта песня, больше похожая на крик большой белой птицы над морем, и этот пронзительный ясный звук все длился и длился.
Тамара, Тамара, как это возможно?
Он посмотрел в ее темные, мягкие, полные любви глаза.
Не было нужды говорить ей, что он знает, что Джонатан его сын. Она уже знала, что он знает, — он видел это по ее неистовой гордости, по ее взгляду, как бы говорящему: “Видишь, какое чудесное дитя мы с тобой создали? ” Да, он видел это чудо творения, это дитя его мечты, которое жалось к материнской шубе, по-прежнему не сводя с него глаз. Данло смотрел на сына, и это был ужасный и прекрасный момент, где любовь и страдание, радость и печаль, прошлое и будущее стали единым целым. Данло полюбил второй раз в жизни.
Тамара, все так же держа в руке бутерброд, заметила, как подозрительно другая женщина с мальчиком поглядывают на Данло. Всегда уважавшая декорум, она поспешила представить их друг другу.
— Это Пилар Киден и ее сын, Андреас ви Новат Киден. А это, — она натянула меховой капюшон на голову Джонатана, — мой сын, Джонатан Ашторет.
Пока она называла имена, Данло кланялся каждому поочередно.
— А это, — начала Тамара, — Данло ви…
— Данло с Квейткеля, — торопливо вмешался он, помешав Тамаре назвать его полное имя.
— Данло — большой ценитель игры на арфе, — объяснила Тамара, озадаченно посмотрев на него. — И сам превосходный музыкант.
Они поговорили о том, как трудно — и опасно — играть на улице в такой холод и такие неспокойные времена. Затем Тамара вернулась к чуду бутерброда, врученного ей Джонатаном.
— Ужасно хочу есть, — сказала она, разворачивая пленку. — А вы-то все ели хоть что-нибудь?
— Мы нашли ресторан, мама. И тоже ели бутерброды.
— По правде говоря, это не совсем ресторан, — сказала Пилар, миловидная, несмотря на розовую кожу, покрытую редким видом пигментации — веснушками. Несколькими годами старше Тамары, ширококостная и плотная почти как Бардо, она, как и он, воплощала собой надежность и силу земли. Лицо у нее было доброе и открытое. — Просто дом на западной стороне Меррипенского сквера. Пара червячников устроили в нижнем этаже столовую. Сегодня у них бутерброды. Хлеб немного черствый — давно лежит, наверно, а уж откуда у них синтетическое мясо, и вовсе не представляю.
— А оно синтетическое? — Тамара осторожно, чтобы ни крошки не уронить, разделила два тоненьких хлебных ломтика и осмотрела кусочки красновато-бурого мяса, лежащие в гнезде из листьев кавы и карри. — Я слышала, некоторые червячники охотятся на шегшея и других животных в северной части острова.
— Думаю, что синтетическое, — сказала Пилар. — Надеюсь, во всяком случае.
— Я тоже надеюсь. — Тамара понюхала мясо, отломила крохотный кусочек и положила его на язык. — Мне очень бы не хотелось есть мясо животного, разве что под угрозой голодной смерти.
— Угроза налицо, — заметила Пилар. — Мы с Андреасом ничего не ели со вчерашнего дня, кроме этих бутербродов.
Данло, который во время своего первого путешествия в Невернес потерял счет проведенным без еды дням, мрачно улыбнулся, но промолчал.
— На вкус вроде бы синтетическое — так мне кажется, — сказала Тамара.
— Мне тоже так показалось, — подтвердила Пилар.
Этот разговор привел в растерянность Джонатана — он никогда не видел, как выращивают в чанах пищевых фабрик искусственное мясо, а ободранных мясных туш и подавно не видел. Ему хотелось, чтобы мать поела, вот и все.
— Ты разве не голодная? — спросил он.
— Очень голодная. — Тамара откусила кусочек. — А ты? Ты тоже хочешь?
— Нет, не хочу. Почему ты не ешь?
Тамара разломила бутерброд пополам и предложила половину Данло.
— Ну, ты уж точно голоден.
— Спасибо, не надо. Я не ем мяса.
— Оно синтетическое, я уверена.
Тамара не помнила о нем почти ничего, поэтому Данло вкратце рассказал об ахимсе и объяснил, что считает выращивание животных тканей в пластиковых чанах профанацией естественной жизни.
— Съешь все сама, пожалуйста, — сказал он в заключение.
— Но хлеб-то ты можешь съесть, — настаивала Тамара, протягивая ему черный ломтик.
— Я поем завтра. — Данло думал о предстоящем визите к Констанцио. Хотя они не договаривались, он был уверен, что Констанцио накормит его, чтобы придать ему сил перед грядущими операциями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100