Роману было так тяжело отвести взгляд от полуночных странниц, что он решил почти всерьез, что некоторые упыри подвержены-таки извращенным сексуальным импульсам. Сначала Роман пытался иронизировать. Потом вдруг сообразил, что ему примерно так же грезятся вампиры-мужчины: Парень С Розой, двое в зарослях и даже тот, Чудовище В Косухе, который отметелил Романа потоком силы. Дожили.
Видимо, дело не в сексе.
В чем?
Холодно, холодно. Как упыри не дохнут от холода? Как я сам не издох от этого холода, злее, чем голод? Ведь все внутренности вымерзли… Погрейте меня, а?
Логика упыря.
Погрей тебя. Ты ж потянешь к себе. Пока не хрустнет. Тебе ж сколько ни дай – все мало.
Какая я, оказывается, гадость… Кто бы мог подумать! Вот жил-жил – и не знал. А помер – и начало открываться такое… Может быть, это какой-то странный аналог Страшного Суда? Или это мой персональный ад? Ведь тоска же, такая тоска…
И ни с кем не поговорить. И от крови прихожан Церкви Гниющей Мертвечины почему-то уже тошнит. А казалось бы…
Немного легче становилось только на улице.
Роман бродил, бродил без конца. Смотрел, как зажигаются фонари, как меркнет небо, вспыхивают окна. Как белесый серпик луны наливается золотым светом, плывет, плывет в паутине ночных облаков… Как зеленая звезда медленно поднимается над крышами. В такие минуты Роман очень любил город. Чем тише, безлюднее, таинственнее становились ночные улицы, тем город был милее. И важная ночная тайна манила к себе, манила…
Бродя по пустынным улицам, вслушиваясь в недающуюся ночную мелодию, Роман тщательно избегал общества себе подобных. Ему хватало с избытком. Он понимал шарахающихся вампиров. Не годится загаживать чистейшую ночь вонью тухлятины и видом вечно голодных глаз на трупной морде. Пошли они все…
Но однажды, когда ночь была восхитительно мягка и тиха, и полуночный час давно остался позади, а темнота уже начинала едва заметно бледнеть, ноздри Романа резанула такая странная смесь запахов, что он остановился в крайнем недоумении.
Воняло упырем. Плесенью и падалью, лежалым тряпьем и старой обувью. Кровью разной степени свежести. Мертвым мясом. Нормально. Прочь бы от источника запаха, но к нему примешивалась невозможная тонкая струя январской свежести и мяты. Вампирского холода и мятного запаха смятения и неуверенности. И страха, что ли…
Что бы это значило?
Роман пошел на запах, тщательно принюхиваясь. Падаль и мята странным образом стекались в одну общую волну, сбивающую с толку. Больной вампир, если такие бывают? Упырь-идеалист? Если такие бывают…
Ловя струю запаха, Роман вошел во двор, заросший благоухающими тополями и березой. Тополя слегка сбили его со следа, запах путался между деревьев, – но заострялся с каждым шагом, поэтому легко нашелся снова. В конце концов, обшарив двор глазами, Роман увидел в тени дома семенящую скрюченную фигурку упыря женского пола. Ну явно – упыря, а не вампира. И под мышкой у этого упыря был зажат большой плоский сверток, излучающий еле видимое, но все же весьма заметное сияние силы.
Роман нагнал ее в два прыжка. Упыриха остановилась и оглянулась. При жизни ей было, вероятно, лет тридцать-сорок, этой замухрышке, закутанной в замызганный серенький шарфик. На белесом подслеповатом, но странно нежном для упыря личике появилось выражение тупого страха и раздражения.
– Девушка, на пару слов? – пригласил Роман, раздувая ноздри.
– Я тороплюсь, – в тоне упыря прозвучал намек на жеманничанье, совершенно дикий на Романов слух.
– Прекрасная сегодня погода, – понес Роман, почти не обдумывая слов. От свертка несло холодом и болью. Это было невозможно и это было нестерпимо. – В такую погоду лучше гулять вдвоем и наслаждаться красотами этого дивного двора вместе, не так ли? Такая привлекательная девушка не может…
Он не успел придумать, что она не может. Упыриха поджала губы и произнесла еще более жеманно:
– У меня дела, вы не понимаете, что ли? И вообще – я на улице не знакомлюсь.
Роман оторопел. Он никак не ожидал, что это начнет с ним кокетничать, – но даже не в том было дело. Он отчетливо ощутил ее тянущее присутствие рядом с собственной душой. Ее взгляд сосал силу, насколько позволяла Романова растерянность – она даже причмокивала про себя. Еще ни одно существо из Инобытия не пыталось питаться Романом так откровенно и нахально.
Роман понял, что продолжать светскую беседу в данном случае равнозначно позволению жрать себя дальше. Фигу.
– Что это у тебя? – спросил он грубо и протянул руку к свертку.
– Не твое дело! – взвизгнула упыриха, и в тоне вдруг прозвучала откровенная истерика. – Это мое, ясно?!
Она сделала попытку ускользнуть, но Роман удерживал существ и посильнее. Он поймал тварь за плечи и встряхнул так, что она взвизгнула, а потом отвесил оплеуху по всем киношным правилам.
Упыриха сжалась в комок и подобрала трясущуюся нижнюю губу. Ее вид был омерзителен до предела.
– Ну не трогай, – заканючила она, хлюпая. – Это правда мое… Это портрет… моего дедушки… в молодости…
Роман больше не слушал. Он отодрал пальчики упыря, которые вцепились в сверток мертвой хваткой. Сверток жег руки силой и болью. Роман принялся разматывать несколько слоев газеты.
Тварь сказала правду – в том смысле, что в газету действительно был завернут портрет. Вампира.
Дешевая мазня века девятнадцатого, насколько Роману позволяли определить его скудные познания в живописи. Но эту мазню что-то одухотворяло, да так, что глаза вампира на портрете казались совершенно живыми – любопытно, отчего бы?
Роман принялся разглядывать портрет очень пристально. Его самого так же пристально стригла глазами упыриха, стоявшая рядом, сложив руки и скривив рот плаксивой гримасой.
– Отдай, – канючила она под руку. – Зачем тебе?.. Это мой Принц… Чего ты ко мне привязался?
Холст как холст. Рамка из черного дерева производит впечатление чего-то более качественного, чем сам портрет – искуснейшая тонкая резьба, изображающая лотосы, вплетенные в точный геометрический узор… Оп! Уж не каббалистические ли знаки?
Роман пошарил по карманам, и, не найдя ничего подходящего, осторожно надломил угол рамки руками. И почувствовал, как сила вампира сочится из трещины в старом дереве, как струйка холодной воды – этакий потусторонний сквознячок.
Он нажал сильнее. И еще сильнее. Рамка треснула пополам и развалилась. Сила хлынула потоком – так, что Роман выпустил картину из рук и отпрянул.
Упыриха радостно вскрикнула и всплеснула руками.
Голубой мерцающий туман собрался на подсохшем асфальте в человеческую фигуру, сначала – призрачно мутную, потом – все четче и четче. И мерцание погасло, как отрезанное.
Персонаж картины, юноша-вампир в истлевшей рубахе, сползающей с плеч, полуистлевших панталонах, стянутых на лодыжках и босой, сидел на земле, скорчившись и прижав руки к груди. Его трясло, как человека, который был заперт в холодильнике; спустя минуту после материализации вампир зашелся судорожным кашлем.
«Вампиры болеют», – подумал Роман отстранение.
Никогда раньше ему не приходилось видеть Хозяина Ночей и Вечного Князя в таком жалком и беспомощном виде. У вампира не было сил даже отстраниться, когда тварь в платочке подбежала и наклонилась. Он только снова раскашлялся до рвоты и конвульсий – и тут до Романа дошло…
Он отшвырнул тварь в сторону, проигнорировав обиженный вяк. Опустился на колени рядом с вампиром. Вампир поднял голову и взглянул ему в лицо испытывающим взглядом гордого существа, которое нуждается в помощи, но стыдится ее просить.
Роман притормозил на секунду. Человеческие мерки отбрасывались страшно тяжело – целоваться с мужиком взасос?! Но он вспомнил Анну, прижавшуюся к стене – приступ стыда и сострадания помог справиться с человеческой щепетильностью.
Роман придвинулся поближе, притянул вампира к себе и поцеловал с таким чувством, будто делал раненому искусственное дыхание. Ему хотелось отдать, он подумал как можно явственнее: «Бери, старик!» – и приготовился к леденящему холоду и дикой боли, но ни холода, ни боли не было.
Сначала было только чужое порывистое дыхание, пахнущее мятой и морозом, и привкус льда и крови на губах. А потом весь окружающий мир дрогнул и расплылся и…
… конь летел галопом, легко и плавно, и огромная яркая луна стояла над прудом, разбросав по воде пригоршни сияющих червонцев, и тополи Старой Аллеи летели навстречу, а у часовни дожидалась она, моя пани…
… чудная моя, чудная, свет сердца моего, видишь ли, пани моя, я на коленях перед тобой. И одна ты – вселенная моя, и что за дело мне до света… и до тьмы, коли уж на то пошло… шляхтич не побоится чертовых лап, а целая вечность в объятиях твоих стоит спасения души! Не смейся надо мной, ясочка моя, я пьян тобой, как драгоценным вином, но все понимаю – ей-ей, понимаю. Хочешь – выпей крови моей! Хочешь – и душу мою возьми в придачу, прекрасная пани моя Ядвига…
… а луна наклонилась над башнями. Прочь от окна. Зал плыл в сиянии свечей, и мазурка гремела, и было жарко от бесчисленных огней, и от рук, и от губ… и ее пальцы были горячи, в глазах сияли свечи и луна, и щеки горели, и вороной локон выбился на белый лоб. Это мой родовой герб, «Крепость и Знамя», а что это значит, я не знаю, я не ученый герольд, а вот еще есть такой герб – «Вша пляшет на барабане» – это значит понятно что: в военных походах шляхту кусали блохи, а им все было нипочем, моим предкам, а ты смеешься, ты смеешься, барвинок мой, и твои руки жгут мою шею – мы еще будем танцевать, ты не отдала следующего танца? Твой платок…
… сидели в беседке на острове, и наши руки соприкасались, и она не боялась холода, потому что была горяча за двоих, она не чувствовала холода от жара любви, и она еще не знала, что брат ее мертв, и что он мертв оттого, что тоже звал меня встретиться – и выпил со мной напоследок…
… небеса – как омут, глубокий и черный, а звезд такое великое множество, будто кто достал их из тайного места и повсюду рассыпал, и звезды пахнут холодной водой, а внизу – леса, леса – глухая волчья темнота – и волчий вой – и огоньки хуторов – и звездный туман, и холодная кривая сабля реки в черных бархатных ножнах…
… и ты любила играть с волками – как этот щенок валялся пузом кверху у белых ног твоих и лизал твои сахарные пальцы, и его покорность грела тебя, и ты пила из его желтых глаз, и ты хотела того же от смертных и от бессмертных – покорности, и ты улыбалась победительно, когда я стоял на коленях перед тобой и клал голову на твои руки – ты улыбалась, как королева…
… коса – темно-золотая, как начищенная старая бронза, а очи – самой темной синевы, почти черные, сливово-синие, а личико – тоже золотое и мерцающий пушок на щеках у висков, и сама – покорная, как ангел божий, и хрупкая, как былинка, и шейка – тоненькая, как у ребенка, а под тонкой кожей – пожар крови, обжигающей до смертной боли…
… опять с новой подругой?! Адом клянусь, я сожгу эту девку и тебя вместе с нею, порождение черта! Забыл ли, кто дал тебе Вечность и силу, неблагодарный мальчишка?! Я ли тебя не грею? Или старая ведьма тебе нехороша и пожелалось юных?! – В том ли дело, Ядя… Просто так уж легли наши карты, что не вышло у меня забыть свою волю и превратиться в холопа. Велика честь быть твоим холопом, но не по мне, что тут еще скажешь… а тепла у холопа от госпожи и в жменю не наберется, так только – лунные ночки да слова, что давно уж полны неправды… не взыщи, пани моя… – Не надейся, змееныш, что я позволю тебе плясать под моей луной с девками, которых ты сам вытащил в Вечность – скорее уж развею твой пепел по ветру!.. – Не грози, пани моя. Злобой любовь не склеишь. Тут уж видно…
… как робкая птичка, и боялась обнять – не холода и силы, а просто не смела коснуться мужчины – и сияла светлыми очами, и обронила веер, и ломала пальчики, и глядела в самую душу – среди ночи – среди смертей – среди безумных надежд – среди…
… Стасенька, милый, уедем в Петербург, я очень тебя прошу! Что нам тут, в волчьей глуши, где летом – пыль, а зимой – волчий вой и снег по самые крыши. Или уж вернемся в Житомир… Нет, дорогой мой, уедем лучше в Петербург, это все изменит. Это чудный, чудный город – ты его полюбишь, не пожалеешь, что меня послушал… там летние ночи светлы и туманны, без луны, без теней, как сон безвременья, а зимой дают балы и музыка слышна в садах, засыпанных снегом… И это будет… дальше от нее… от Ядвиги… меня ужас берет, как думаю о ней. Она нам не позволит…
… белесое, как золото, разведенное молоком. И все греза, все – обещание, все тени – странные колодцы, что ведут в непонятные места, вся вода – странные зеркала, где горят ночные огоньки, а золотые иглы шпилей как иглы в сердце. И поцелуи сладки, и смерть сладка, и боль долгожданна, и все расплывается в золотистом, молочном, обманном свете…
… совсем просто. Ты забыл, кто твоя госпожа. Портрет дурен, мазня без души – но тем тебе хуже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Видимо, дело не в сексе.
В чем?
Холодно, холодно. Как упыри не дохнут от холода? Как я сам не издох от этого холода, злее, чем голод? Ведь все внутренности вымерзли… Погрейте меня, а?
Логика упыря.
Погрей тебя. Ты ж потянешь к себе. Пока не хрустнет. Тебе ж сколько ни дай – все мало.
Какая я, оказывается, гадость… Кто бы мог подумать! Вот жил-жил – и не знал. А помер – и начало открываться такое… Может быть, это какой-то странный аналог Страшного Суда? Или это мой персональный ад? Ведь тоска же, такая тоска…
И ни с кем не поговорить. И от крови прихожан Церкви Гниющей Мертвечины почему-то уже тошнит. А казалось бы…
Немного легче становилось только на улице.
Роман бродил, бродил без конца. Смотрел, как зажигаются фонари, как меркнет небо, вспыхивают окна. Как белесый серпик луны наливается золотым светом, плывет, плывет в паутине ночных облаков… Как зеленая звезда медленно поднимается над крышами. В такие минуты Роман очень любил город. Чем тише, безлюднее, таинственнее становились ночные улицы, тем город был милее. И важная ночная тайна манила к себе, манила…
Бродя по пустынным улицам, вслушиваясь в недающуюся ночную мелодию, Роман тщательно избегал общества себе подобных. Ему хватало с избытком. Он понимал шарахающихся вампиров. Не годится загаживать чистейшую ночь вонью тухлятины и видом вечно голодных глаз на трупной морде. Пошли они все…
Но однажды, когда ночь была восхитительно мягка и тиха, и полуночный час давно остался позади, а темнота уже начинала едва заметно бледнеть, ноздри Романа резанула такая странная смесь запахов, что он остановился в крайнем недоумении.
Воняло упырем. Плесенью и падалью, лежалым тряпьем и старой обувью. Кровью разной степени свежести. Мертвым мясом. Нормально. Прочь бы от источника запаха, но к нему примешивалась невозможная тонкая струя январской свежести и мяты. Вампирского холода и мятного запаха смятения и неуверенности. И страха, что ли…
Что бы это значило?
Роман пошел на запах, тщательно принюхиваясь. Падаль и мята странным образом стекались в одну общую волну, сбивающую с толку. Больной вампир, если такие бывают? Упырь-идеалист? Если такие бывают…
Ловя струю запаха, Роман вошел во двор, заросший благоухающими тополями и березой. Тополя слегка сбили его со следа, запах путался между деревьев, – но заострялся с каждым шагом, поэтому легко нашелся снова. В конце концов, обшарив двор глазами, Роман увидел в тени дома семенящую скрюченную фигурку упыря женского пола. Ну явно – упыря, а не вампира. И под мышкой у этого упыря был зажат большой плоский сверток, излучающий еле видимое, но все же весьма заметное сияние силы.
Роман нагнал ее в два прыжка. Упыриха остановилась и оглянулась. При жизни ей было, вероятно, лет тридцать-сорок, этой замухрышке, закутанной в замызганный серенький шарфик. На белесом подслеповатом, но странно нежном для упыря личике появилось выражение тупого страха и раздражения.
– Девушка, на пару слов? – пригласил Роман, раздувая ноздри.
– Я тороплюсь, – в тоне упыря прозвучал намек на жеманничанье, совершенно дикий на Романов слух.
– Прекрасная сегодня погода, – понес Роман, почти не обдумывая слов. От свертка несло холодом и болью. Это было невозможно и это было нестерпимо. – В такую погоду лучше гулять вдвоем и наслаждаться красотами этого дивного двора вместе, не так ли? Такая привлекательная девушка не может…
Он не успел придумать, что она не может. Упыриха поджала губы и произнесла еще более жеманно:
– У меня дела, вы не понимаете, что ли? И вообще – я на улице не знакомлюсь.
Роман оторопел. Он никак не ожидал, что это начнет с ним кокетничать, – но даже не в том было дело. Он отчетливо ощутил ее тянущее присутствие рядом с собственной душой. Ее взгляд сосал силу, насколько позволяла Романова растерянность – она даже причмокивала про себя. Еще ни одно существо из Инобытия не пыталось питаться Романом так откровенно и нахально.
Роман понял, что продолжать светскую беседу в данном случае равнозначно позволению жрать себя дальше. Фигу.
– Что это у тебя? – спросил он грубо и протянул руку к свертку.
– Не твое дело! – взвизгнула упыриха, и в тоне вдруг прозвучала откровенная истерика. – Это мое, ясно?!
Она сделала попытку ускользнуть, но Роман удерживал существ и посильнее. Он поймал тварь за плечи и встряхнул так, что она взвизгнула, а потом отвесил оплеуху по всем киношным правилам.
Упыриха сжалась в комок и подобрала трясущуюся нижнюю губу. Ее вид был омерзителен до предела.
– Ну не трогай, – заканючила она, хлюпая. – Это правда мое… Это портрет… моего дедушки… в молодости…
Роман больше не слушал. Он отодрал пальчики упыря, которые вцепились в сверток мертвой хваткой. Сверток жег руки силой и болью. Роман принялся разматывать несколько слоев газеты.
Тварь сказала правду – в том смысле, что в газету действительно был завернут портрет. Вампира.
Дешевая мазня века девятнадцатого, насколько Роману позволяли определить его скудные познания в живописи. Но эту мазню что-то одухотворяло, да так, что глаза вампира на портрете казались совершенно живыми – любопытно, отчего бы?
Роман принялся разглядывать портрет очень пристально. Его самого так же пристально стригла глазами упыриха, стоявшая рядом, сложив руки и скривив рот плаксивой гримасой.
– Отдай, – канючила она под руку. – Зачем тебе?.. Это мой Принц… Чего ты ко мне привязался?
Холст как холст. Рамка из черного дерева производит впечатление чего-то более качественного, чем сам портрет – искуснейшая тонкая резьба, изображающая лотосы, вплетенные в точный геометрический узор… Оп! Уж не каббалистические ли знаки?
Роман пошарил по карманам, и, не найдя ничего подходящего, осторожно надломил угол рамки руками. И почувствовал, как сила вампира сочится из трещины в старом дереве, как струйка холодной воды – этакий потусторонний сквознячок.
Он нажал сильнее. И еще сильнее. Рамка треснула пополам и развалилась. Сила хлынула потоком – так, что Роман выпустил картину из рук и отпрянул.
Упыриха радостно вскрикнула и всплеснула руками.
Голубой мерцающий туман собрался на подсохшем асфальте в человеческую фигуру, сначала – призрачно мутную, потом – все четче и четче. И мерцание погасло, как отрезанное.
Персонаж картины, юноша-вампир в истлевшей рубахе, сползающей с плеч, полуистлевших панталонах, стянутых на лодыжках и босой, сидел на земле, скорчившись и прижав руки к груди. Его трясло, как человека, который был заперт в холодильнике; спустя минуту после материализации вампир зашелся судорожным кашлем.
«Вампиры болеют», – подумал Роман отстранение.
Никогда раньше ему не приходилось видеть Хозяина Ночей и Вечного Князя в таком жалком и беспомощном виде. У вампира не было сил даже отстраниться, когда тварь в платочке подбежала и наклонилась. Он только снова раскашлялся до рвоты и конвульсий – и тут до Романа дошло…
Он отшвырнул тварь в сторону, проигнорировав обиженный вяк. Опустился на колени рядом с вампиром. Вампир поднял голову и взглянул ему в лицо испытывающим взглядом гордого существа, которое нуждается в помощи, но стыдится ее просить.
Роман притормозил на секунду. Человеческие мерки отбрасывались страшно тяжело – целоваться с мужиком взасос?! Но он вспомнил Анну, прижавшуюся к стене – приступ стыда и сострадания помог справиться с человеческой щепетильностью.
Роман придвинулся поближе, притянул вампира к себе и поцеловал с таким чувством, будто делал раненому искусственное дыхание. Ему хотелось отдать, он подумал как можно явственнее: «Бери, старик!» – и приготовился к леденящему холоду и дикой боли, но ни холода, ни боли не было.
Сначала было только чужое порывистое дыхание, пахнущее мятой и морозом, и привкус льда и крови на губах. А потом весь окружающий мир дрогнул и расплылся и…
… конь летел галопом, легко и плавно, и огромная яркая луна стояла над прудом, разбросав по воде пригоршни сияющих червонцев, и тополи Старой Аллеи летели навстречу, а у часовни дожидалась она, моя пани…
… чудная моя, чудная, свет сердца моего, видишь ли, пани моя, я на коленях перед тобой. И одна ты – вселенная моя, и что за дело мне до света… и до тьмы, коли уж на то пошло… шляхтич не побоится чертовых лап, а целая вечность в объятиях твоих стоит спасения души! Не смейся надо мной, ясочка моя, я пьян тобой, как драгоценным вином, но все понимаю – ей-ей, понимаю. Хочешь – выпей крови моей! Хочешь – и душу мою возьми в придачу, прекрасная пани моя Ядвига…
… а луна наклонилась над башнями. Прочь от окна. Зал плыл в сиянии свечей, и мазурка гремела, и было жарко от бесчисленных огней, и от рук, и от губ… и ее пальцы были горячи, в глазах сияли свечи и луна, и щеки горели, и вороной локон выбился на белый лоб. Это мой родовой герб, «Крепость и Знамя», а что это значит, я не знаю, я не ученый герольд, а вот еще есть такой герб – «Вша пляшет на барабане» – это значит понятно что: в военных походах шляхту кусали блохи, а им все было нипочем, моим предкам, а ты смеешься, ты смеешься, барвинок мой, и твои руки жгут мою шею – мы еще будем танцевать, ты не отдала следующего танца? Твой платок…
… сидели в беседке на острове, и наши руки соприкасались, и она не боялась холода, потому что была горяча за двоих, она не чувствовала холода от жара любви, и она еще не знала, что брат ее мертв, и что он мертв оттого, что тоже звал меня встретиться – и выпил со мной напоследок…
… небеса – как омут, глубокий и черный, а звезд такое великое множество, будто кто достал их из тайного места и повсюду рассыпал, и звезды пахнут холодной водой, а внизу – леса, леса – глухая волчья темнота – и волчий вой – и огоньки хуторов – и звездный туман, и холодная кривая сабля реки в черных бархатных ножнах…
… и ты любила играть с волками – как этот щенок валялся пузом кверху у белых ног твоих и лизал твои сахарные пальцы, и его покорность грела тебя, и ты пила из его желтых глаз, и ты хотела того же от смертных и от бессмертных – покорности, и ты улыбалась победительно, когда я стоял на коленях перед тобой и клал голову на твои руки – ты улыбалась, как королева…
… коса – темно-золотая, как начищенная старая бронза, а очи – самой темной синевы, почти черные, сливово-синие, а личико – тоже золотое и мерцающий пушок на щеках у висков, и сама – покорная, как ангел божий, и хрупкая, как былинка, и шейка – тоненькая, как у ребенка, а под тонкой кожей – пожар крови, обжигающей до смертной боли…
… опять с новой подругой?! Адом клянусь, я сожгу эту девку и тебя вместе с нею, порождение черта! Забыл ли, кто дал тебе Вечность и силу, неблагодарный мальчишка?! Я ли тебя не грею? Или старая ведьма тебе нехороша и пожелалось юных?! – В том ли дело, Ядя… Просто так уж легли наши карты, что не вышло у меня забыть свою волю и превратиться в холопа. Велика честь быть твоим холопом, но не по мне, что тут еще скажешь… а тепла у холопа от госпожи и в жменю не наберется, так только – лунные ночки да слова, что давно уж полны неправды… не взыщи, пани моя… – Не надейся, змееныш, что я позволю тебе плясать под моей луной с девками, которых ты сам вытащил в Вечность – скорее уж развею твой пепел по ветру!.. – Не грози, пани моя. Злобой любовь не склеишь. Тут уж видно…
… как робкая птичка, и боялась обнять – не холода и силы, а просто не смела коснуться мужчины – и сияла светлыми очами, и обронила веер, и ломала пальчики, и глядела в самую душу – среди ночи – среди смертей – среди безумных надежд – среди…
… Стасенька, милый, уедем в Петербург, я очень тебя прошу! Что нам тут, в волчьей глуши, где летом – пыль, а зимой – волчий вой и снег по самые крыши. Или уж вернемся в Житомир… Нет, дорогой мой, уедем лучше в Петербург, это все изменит. Это чудный, чудный город – ты его полюбишь, не пожалеешь, что меня послушал… там летние ночи светлы и туманны, без луны, без теней, как сон безвременья, а зимой дают балы и музыка слышна в садах, засыпанных снегом… И это будет… дальше от нее… от Ядвиги… меня ужас берет, как думаю о ней. Она нам не позволит…
… белесое, как золото, разведенное молоком. И все греза, все – обещание, все тени – странные колодцы, что ведут в непонятные места, вся вода – странные зеркала, где горят ночные огоньки, а золотые иглы шпилей как иглы в сердце. И поцелуи сладки, и смерть сладка, и боль долгожданна, и все расплывается в золотистом, молочном, обманном свете…
… совсем просто. Ты забыл, кто твоя госпожа. Портрет дурен, мазня без души – но тем тебе хуже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37