— Георгий Георгиевич? Это вы?
— Ну? — насторожился Шаланда. Да, он больше всего на свете боялся розыгрышей, боялся, что над ним будут смеяться, показывать пальцем и делать за его спиной непристойные телодвижения.
— Через пять минут мы будем у подъезда твоей конторы. Ты впрыгиваешь в машину, и мы несемся дальше.
— Куда, Паша? По-моему, мы уже в таком тупике, в такой, прости меня...
Но Пафнутьев великодушно не дал Шаланде произнести неприличное слово, перебил его решительно и твердо:
— Мы несемся туда, где цветут рододендроны, где играют патефоны, где улыбки на устах!
— Неужели на земле остались такие места? — печально спросил Шаланда.
— Нас там уже ждут. Повторяю — через четыре минуты мы тебя подхватываем на ходу и несемся дальше. Пока не отцвели рододендроны, не затихли патефоны, не угасли милые улыбки на юных устах.
— Слушай, а Худолей-то оказался прав...
— Скажешь ему об этом сам, — прервал его Пафнутьев и, выключив телефон, сунул его в карман.
Халандовский встречал гостей в красном халате, торжественный, свежевымытый и свежепричесанный. На ногах у него были новые шлепанцы, на плече — белоснежное льняное полотенце.
— Прошу! — сказал он радушно и сделал широкий жест в глубину квартиры.
Когда Пафнутьев первым прошел в комнату, он обессиленно прислонился спиной к двери — небольшой журнальный столик оказался накрытым. По кругу стояли тарелочки, возле каждой лежали нож и вилка, в центре возвышалась большая тарелка с холодным, только что нарезанным мясом, от которого исходил дурманящий запах и слабый, почти неуловимый, но все-таки присутствующий дух специй. Тут же стояли баночка со свежим хреном и блюдечко с нарезанным лимоном. Пластинки лимона были настолько тонкими, что сквозь них можно было читать газету.
А дальше произошел конфуз.
Не сговариваясь, гости, каждый, полагая, видимо, что он один столь щедрый и необычный, выставили один за другим три литровые бутылки виски. Они возвышались на столе, как три световых столба, уходящих в небо и обещающих бескрайние космические выси духа и наслаждения.
Когда в комнату вошел Халандовский, держа в руках тарелку с рваными кусками лаваша, и увидел полыхающие над столом, над миром, над сознанием золотистые четырехгранные бутылки, он изумленно вскинул бровь, но быстро справился с растерянностью.
— Я смотрю, здесь собрались сплошь одни сэры, пэры и лорды? — спросил он.
— Собралась нечистая на руку челядь, — ответил Пафнутьев.
— Значит, так, ребята, — Халандовский замер, собираясь произнести нечто важное. — Я чрезвычайно благодарен за то, что вы в столь поздний час нашли возможность посетить меня и уделить немного времени. Но в этом доме, как и в каждом другом, свои законы... Надеюсь, они вас не огорчат, — с этими словами Халандовский, подхватив три бутылки виски, отставил их в сторонку. После этого удалился на кухню и вернулся с заиндевевшей бутылкой «Смирновской» водки. И водрузил ее на то самое место, где только что полыхало золотом виски.
— Возражений нет?
— Сплошь одни предложения, — уверенно заявил Пафнутьев и сел к столу на свое обычное место. — Жора, — обратился он к Шаланде, который не знал, как подступиться к столу, где ему позволено приземлиться. — Садись рядом. Со мной тебе будет уютнее. Худолей разберется, где втиснуться, хозяин вообще может не присаживаться, ему придется постоянно бегать на кухню. — Пафнутьев еще раз окинул радостным взором стол, отметив и холодную свинину, и баночку с хреном, и тончайшие кольца лимона, и бутылку, которая в тепле все это время продолжала туманиться и привлекать взгляды.
— Нет, Паша! Чуть попозже, как ты иногда выражаешься. — Халандовский мягко отвел в сторону пафнутьевскую руку, которая уже потянулась было к сверкающей инеем бутылке. — Должен сказать, что я чрезвычайно благодарен присутствующему здесь впервые моему почетному гостю Георгию Георгиевичу, — Халандовский поклонился Шаланде.
— За что? — и удивился Шаланда, и покраснел от удовольствия, смешался в благодарном смущении.
— Несколько вечеров подряд с помощью вот этого приспособления, — Халандовский кивнул в сторону телевизора, — вы брали на себя тяжкий труд рассказывать мне об ужасных событиях, происходящих в доме Объ-ячева. Должен сказать, это был рассказ грамотный, честный, откровенный, что в наше время встретишь далеко не всегда.
Столь наглой и беззастенчивой лести Шаланда не слышал в своей жизни, но, как ни странно, халандовские слова принял всерьез и склонил большую свою, тяжелую, кудлатую голову.
— Но я ничего, Паша, не слышал об этом расследовании от тебя... Может быть, и ты найдешь два словечка?
— А! — Пафнутьев небрежно махнул рукой. — Ничего особенного, ребята, ничего особенного. Все как обычно. Можно даже сказать, что иначе и быть не могло. Рано или поздно все должно было закончиться именно так.
— Пятью трупами? — удивился Шаланда.
— Их могло быть три, семь... Их вообще могло не быть. Сути это не меняет. Назовем вещи своими именами... Объячев — подонок, разбогатевший на полном беспределе. Он грабил всех, в том числе своих же подельников.
— Он не сидел, — уточнил Шаланда.
— Под подельниками я имею в виду людей, не проходивших с ним по одному делу, а занятых одним делом. Сам того не подозревая, он собрал вокруг себя личную, домашнюю, банду. И с этой бандой жил, с ней же и воевал, ее же и кормил, унижал, во всем этом находя какой-то смысл жизни. Вот вам Объячев. Продолжаться слишком долго это не могло, в людях накапливалась обида, а потом и ненависть. А ненависть имеет способность при достижении критической массы взрываться. Вот она и взорвалась. Повторяю — всего этого могло не быть, и жизнь бы в объячевском доме продолжалась. И поныне Объячев мог бы выступать по телевидению, рассказывать о своих спонсорских подвигах... Но судьба распорядилась иначе.
— Но почему столько трупов? — простодушно удивился Халандовский. Если Объячев есть предмет ненависти, а он убит — конфликт исчерпан. Я правильно понимаю?
— Правильно, Аркаша, все правильно... Но когда камень падает в болото, во все стороны идут круги. И здесь тоже пошли круги. Что произошло... Жена Объячева Маргарита его ненавидела, потому что он в свое время увел ее от любимого человека. Сумел, настоял, сломал. А сейчас в этом же доме, живя с женой под одной крышей, он, извините, трахал другую женщину. А эта женщина — жена его собственного телохранителя. Как к нему должен относиться телохранитель? Ненависть. Только ненависть. Какие чувства испытывает к нему жена? Ненависть.
— А кто мешал телохранителю уйти? — спросил Шаланда.
— Жизнь. — Пафнутьев развел руками. — Жизнь мешала уйти. Во-первых, Объячев платил хорошие деньги. Во-вторых, его собственная жена не хотела уходить от Объячева, не хотела жить со своим мужем. Для нее это был шанс, надежда — называйте как хотите. Конечно, не случись ничего, Вохмянин ушел бы рано или поздно. Но на момент событий был еще в доме, жил, питался, числился телохранителем Объячева. И в отместку хозяину заглядывал к его жене. А та в отместку своему мужу эти его заглядывания не только не пресекала, но и поощряла. Опять же оба они, и телохранитель, и Маргарита, своей преступной связью отвечали на нанесенные Объячевым обиды. Маргарита мстила мужу, а телохранитель мстил и хозяину, и жене. Все переплелось в клубок, и распутать его можно было, только выдергивая время от времени из этого клубка тела. Уже не живых людей, только тела. Прошу прощения за красоту стиля.
— Нет, Паша, ты говори, мне нравится, — сказал Халандовский.
— Тогда прошу плеснуть, — сказал Пафнутьев.
— Согласен, — и Халандовский наполнил объемистые рюмки. — За победу! — сказал он.
— Над кем? — удивился Шаланда.
— Над силами зла.
— Продолжаю, — сказал Пафнутьев, бросив в рот щедрый кусок холодного мяса с хреном. — В подвале заложник. Скурыгин. Разоренный Объячевым. Тот заставил его подписать кучу кабальных документов, договоров, расписок, чеков. И наступил момент, когда со Скурыгина брать стало нечего. Объячев не требовал за него выкуп, он заставлял подписывать документы. И в конце концов сказал — можешь сматываться, линять, уходить на все четыре стороны. А куда он пойдет? Он нищий. Более того, в своем кругу он уже человек, который всех предал и продал. За что и получил пулю час назад.
— Между ухом и виском, — добавил Шаланда.
— А в сарае бомж, — продолжал Пафнутьев. — Беззащитное, слабое существо. И он тоже оказался участником кровавых разборок в этом кошмарном доме.
— Что же произошло? — воскликнул Халандовский.
— Ребята, вы не поверите — все в доме оказались убийцами. Кроме бомжа и его дочери.
— Бомж жил с дочерью?! — воскликнул Худолей. — Он мне ничего о ней не говорил!
— Да, бомж жил с дочерью. Какое-то время. Он — в сарае, а она — в доме. Света — его дочь.
За столом наступило молчание.
Все осмысливали услышанное.
За это время Халандовский снова наполнил рюмки, тут же схватившиеся инеем, все молча выпили и закусили. Пафнутьев участвовал в трапезе вместе со всеми, никого не торопил и сам не спешил пояснить сказанное.
— Почему ты так решил, Паша? — спросил наконец Худолей.
— Ничего я не решил. Она сама сказала. Я сопоставил их паспортные данные, фамилии, имена, отчества... Все сходится.
— Как же это понимать?! — вскричал Шаланда.
— Она прикармливала его. Уговорила Объячева не прогонять. Он не прогнал. Виски, которое ты пил с бомжем, — Пафнутьев повернулся к Худолею, — Света принесла. Она частенько приносила ему остатки со стола, то же виски.
— Позор! — Худолей схватился руками за голову и принялся горестно раскачиваться из стороны в сторону. — Какой позор! Мне это и на ум не пришло! А за что убили бедного бомжа, Паша?
— За дело убили, — ответил Пафнутьев. — Как сказал классик, бедняков не убивают... Только за то, что ты бомж, или только за то, что ты миллионер... не убивают.
— Прости меня, Паша, — Халандовский, кажется, единственный сохранял спокойствие, не вскрикивал, не вскакивал, не производил непристойных звуков. — Ты сказал, что все убийцы... И строители тоже?
— Да. И строители, и Вьюев, и супруги Вохмянины, и Скурыгин... Я же сказал — все, кроме бомжа и его дочери — милой моему сердцу Светы.
— Подожди, Паша... Ты нам Светой мозги не пудри, — Шаланда положил тяжелые ладони на стол. — Я задаю вопросы, а ты отвечай. Кто положил радиоактивный изотоп в кровать Объячева?
— Маргарита.
— Заметь, я не удивляюсь, ничего не оспариваю, просто спрашиваю, — сказал Шаланда. — Кто налил в виски Объячеву клофелин?
— Света.
— Но ты сказал, что она не убивала?
— Она не убивала. И не было у нее такой цели — убить. Объячев сказал, что этой ночью придет к ней. Она решила его усыпить. Полагала, что клофелин — просто сильнодействующее снотворное. И, в общем, была права.
— Где она взяла клофелин?
— Отец дал. Бомж. И Объячев заснул.
— Кто проткнул спицей подлое сердце Объячева?
— Скурыгин.
— Кто стрелял в Объячева?
— Вохмянин. Уточняю — он стрелял в мертвого Объячева, не догадываясь об этом. По этому эпизоду ему может быть предъявлено обвинение только в глумлении над трупом. Помнишь, Худолей предупреждал — мало крови, мало крови! Но мы не поняли, не оценили его высокого озарения.
— Виноват, — Шаланда прижал ладони к груди и поклонился в сторону Худолея. — Продолжаю. Кто убил бомжа?
— Вохмянин. Вот тут уже чистое убийство. Хотя он пытался все свалить на Свету и даже свидетелями обзавелся, показывал строителю, как она бегала к сараю...
— За что он его убил?
— Бродя вечером вокруг дома и поджидая Свету, которая бы принесла что-нибудь со стола, бомж увидел, как Вохмянин выбросил из окна пистолет. И подобрал А когда утром ты нагрянул с вопросами-допросами бомж, по доброте душевной, помчался к Вохмянину — предупредить, что, дескать, следствие изъяло пистолет и надо быть осторожнее. И тому ничего не оставалось, как убрать единственного свидетеля. И подсунул еще вдобавок ему в карман пулю. Это был перебор, но чего не сделаешь в панике, когда времени — минуты! Повесив бомжа, он тут же выпил из его бутылки виски и, конечно, оставил отпечатки. Заглянул в паспорт, и там отметился... Худолей это все установил, сопоставил и доказал.
— Ты говорил, что все убийцы? — напомнил Халандовский.
— Все сделали попытку убить, но не у всех эти попытки удались. А у некоторых не было попытки убить, но убийство состоялось. Например, у несчастного Вулыха. Он оттолкнул своего напарника, дальнего родственника, оттолкнул сильнее, чем следовало, и тот при падении раскроил себе череп о тиски.
Некоторое время все молчали. Этих нескольких минут хватило Халандовскому на то, чтобы сходить к холодильнику и принести вторую бутылку водки, точно такую же — мохнатую от инея. Он разлил «Смирновскую» по рюмкам, поднял свою в приветственном жесте и тем самым призвал присоединиться к нему. Все охотно согласились, тем более что холодной свинины с вкрапленными в нее всевозможными специями оставалось еще достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36