- отыскал, принес, не забыл, а у меня из головы вон, Шепп, видишь как вовремя, но если честно, мне чуточку смешно, когда ты держишься со мной этаким доктором, не обижайся, прошу, кофе с коньяком - прелесть, спать буду, как убитая, ну да, с семи утра в дороге, - не веришь? - три легковых и грузовик, нет, грех жаловаться, разве что гроза напоследок, но зато - Марсело, Киндберг, коньяк, та-ра, Шепп. Ладошка, перевернутая кверху, доверчиво затихла на скатерти среди крошек, когда Марсело осторожно погладил ее; да нет, он не в обиде, он чувствует, как тронута Лина его вниманием, по сути пустяшным, подумаешь - вытащил таблетки аспирина из своего кармана, да еще в придачу наставительно - побольше воды, а то застрянет, лучше перед кофе с коньяком; вот так нежданно-негаданно - друзья, правда? А в комнате, наверно, совсем тепло и горничная откинула угол одеяла, как, должно быть, водится в Киндберге, - старинный знак гостеприимства, «добро пожаловать» усталым путникам, глупым медвежатам, готовым мокнуть до самого Копенгагена, чтобы потом, да тьфу на это потом, Марсело, я же сказала - не хочу связывать себя ничем, не желаю-лаю-лаю, Копенгаген, он, как мужчина, встретились и разошлись (а-а-а!), день жизни, я вообще не верю в будущее, дома все талдычат о будущем, меня уже с души воротит от этого будущего; так и у него, один к одному: дядюшка Ро-берто все лаской, лаской, а затиранил Марселито, такая кроха и без отца, надо думать о завтрашнем дне, сынок, а потом дядина пенсия - смех и слезы, и его речи, «в первую очередь нам надо сильное правительство», «у нынешней молодежи ветер в голове, вот мы в их годы, черт возьми…»; его рука по-прежнему на Лининой ладошке, с чего это он так размяк и так остро вспомнился Буэнос-Айрес тридцатых-сороковых годов? не дури, старина, ведь Копенгаген лучше, куда лучше Копенгаген, и хиппи и дождь у леса, ха, но он же никогда не ездил автостопом, считай - никогда, пару раз до университета, а после завелись деньжата, какие никакие, но хватало и на костюмчик от хорошего портного, и все же могло выйти в тот раз, когда ребята, вспомни, всей компашкой задумали плыть на паруснике до Роттердама, три месяца, заходы в порт, погрузки и всего шестьсот песо, не больше, иногда помочь команде, то-се, зато встряхнемся, проветримся, какой разговор, - плывем, кафе «Руби» на Онсе , конечно, Монито, шесть сотен, легко сказать, когда деньги так и летят - сигареты, девочки, разговоры о паруснике кончились сами собой, отпали, думай о завтрашнем дне, сынок, та-ра-ра, Шепп-чхи! Ага, опять, иди, Лина, отдыхай! Сейчас, милый доктор, еще минуточку, видишь коньяк на донышке, теплый, попробуй, правда, теплый? Что-то он, видимо, сказал вслух, - но что именно? - пока перед глазами стоял забытый «Руби», потому что Лина снова уловила, угадала в его голосе, все, что стояло за этими дурацкими фразами - прими аспирин, иди отдохни, или - дался тебе этот Копенгаген! И впрямь, теперь, когда белая и горячая ладонь Лины лежит в его руке, все может стать Копенгагеном, все тогда могло обернуться парусником, если бы не эти шестьсот песо, если бы побольше пороху и романтики. И Лина вскинула на него глаза, но тут же опустила, будто его мысли - жалкий мусор времени! - лежали прямо на столе, среди крошек, будто он успел все это сказать, а не долбил, как законченный идиот, иди, тебе надо отдохнуть, не хватило духу на вполне логичное - идем отдыхать, мы, во множественном числе, а Лина, облизывая губы, вспоминала о каких-то лошадях (может, о коровах, он поймал лишь конец фразы) нет, о лошадях, которые пронеслись через поле, словно с перепугу, две белые и одна рыжая, в усадьбе у дяди, ой, ты не представляешь, какое это чудо - скакать верхом против ветра допоздна, возвращаешься усталая до чертиков, и, конечно, ахи-охи, хуже мальчишки! Ну сейчас, вот допью и все, она смотрится в него всей рассыпавшейся челкой, точно еще скачет галопом, втягивая носом воздух, такой крепкий коньяк; да ну, стоит ли ломать голову, что он последний дурак что ли, разве не она хлюпала кедами по темной галерее, не она улыбалась во все лицо - два номера? чего ради? бери один на двоих, вполне обдуманная экономия, ей-то наперед все известно, привыкла, ждет такого финала каждый раз, а вдруг все наоборот? ведь явно что-то не то, вдруг под конец этот пресловутый меч, или - пожалуйте, вон диванчик в углу, а-а, ладно, он же не последний хам, возьми шарф, малышка; в жизни не видела такой широченной лестницы, наверняка это был дворец и здесь жили важные графы, которые устраивали балы при свечах и всякое такое, а двери, ух ты, посмотри, да эта наша, умереть - уснуть, как разрисована - олени, пастушки, завитушки! И огонь - алые, рвущиеся вверх саламандры и огромная раскрытая постель ослепительной свежести и глухие шторы на окнах, ну как здорово, Марсело, тут спать и спать, дай я сначала покажу тебе пластинку, она в таком красивом конверте, им понравится, она на дне, где письма и карты, не потерять бы, Шепп. Ты и впрямь простудилась, завтра покажешь, раздевайся скорее, я погашу лампу, и будем смотреть на камин, о конечно, Марсело, какие яркие угли - миллион кошачьих глаз разом, а искры, искры, ну погляди, до чего красиво в темноте, хоть не ложись, но он вешает пиджак на стул, подходит к медвежонку, свернувшемуся у самого камина, сбрасывает туфли, сгибается чуть не пополам, чтобы сесть рядом, смотрит, как бегут по ее рассыпанным волосам отсветы и дроглые тени, помогает снять блузку и расстегнуть лифчик, губы вминаются в ее голое плечо, руки все настойчивее, смелее среди роя искр, ах ты, лесной медвежонок, такая глупышка маленькая; они уже стоят обнявшись и целуются голые в бликах пламени, еще и еще, какая прохладная белоснежная постель, а дальше - обвал, сплошной огонь, разбегающийся по всей коже, Линины губы в его волосах, на его груди, руки под его спиной, тела в согласном ритме познают, понимают друг друга, и легкий стон и запаленное дыхание, но ему бы сказать, он хотел еще до огня, до забытья, сказать - Липа, это не из благодарности, правда? И руки рванулись из под спины двумя хлыстами прямо к его лицу, к горлу - яростные, маленькие, беззащитные, невыносимо нежные, они стискивают, сжимают что есть силы, громкий всхлип, негодующий голос сквозь слезы - как ты мог, Марсело, как ты мог, и тогда, ну все, значит - да, значит - правда, ну прости, радость, прости, сладкая, я не мог не сказать, прости, взметнувшийся огонь, губы, розовые края ласки, хрупкий пузырек в углу рта, ступени познания и наконец провальная тишина, где медленно струящиеся волосы, горячая кожа, взмах ресниц, отказ и настойчивость, минеральная вода прямо из горлышка, к которому приникают в единой жажде его, ее губы, пустая бутылка выскальзывает из пальцев, которые на ощупь находят ночной столик, зажигают лампу и взмах рукой, чтобы прикрыть абажур трусиками или чем-то еще, а потом неотрывно смотреть на Лину под золотистым светом лежащую на боку, спиной к нему, на этого лесного зверька, уткнувшегося в простыни, какая кожа - обалдеть, а Лина уже просит сигарету, приподнимаясь в подушках, да ты худющий и весь волосатый, Шепп, дай-ка я тебя прикрою одеялом, где оно? Вон в ногах, слушай, по-моему, оно подпалилось, а мы и не заметили, Шепп!
Потом ленивое, сникающее пламя в камине и в их телах, оно опадает, золотится, вода уже выпита, сигареты, лекции в университете, да ну их, сдохнуть от скуки, не веришь, все самое интересное я узнала из разговоров в кафе, или с Сесилией, с Пе-ручо, или из книг - я их читаю всюду, даже в кино, перед сеансами; Марсело слушает - «Руби», в точности как «Руби» двадцать лет назад, споры-разговоры, Арльт , Рильке, Элиот, Борхес, но Лина, она смогла попасть на парусник, автостопом, в «рено», в «фольксвагенах», лесной медвежонок под ворохом сухих листьев, челка в каплях дождя, но что за бред - почему в голове снова и снова этот окаянный парусник и «Руби», она же знать не знает про это, ее на свете тогда не было, подумать! чилийская девочка, соплюшка-путешественница, разъездилась, Копенгаген, но все-таки почему с самого начала, с той супницы, белого вина, Лина, даже не подозревая, стала бросать ему в лицо столько всего прошлого, несбывшегося, загнанного внутрь, весь его парусник за чертовы шестьсот песо. А Лина глядит на него полусонно, соскальзывая с подушек, вздыхает, как сытый зверек и протягивает к нему руки, - ты мне нравишься, такой худющий, все понимаешь - умник, Шепп, я хочу сказать, что с тобой хорошо, такие большие, сильные руки, столько всего узнал, при чем тут возраст! Стало быть, эта девочка почуяла, что он живой, несмотря на, живее и моложе ее сверстников, мертвяков из фильма этого Ромеро, но все-таки - что кроется за этой влажной челочкой-занавесом? Теперь она проваливается в сон, прикрытые глаза смотрят на него, да-да, он возьмет ее еще раз, прощаясь с ней, возьмет нежно, он чувствует ее всю, до самой глуби, слышит полусердитое: м-м, я хочу спать, Марсело, нет, не надо так, нет так, радость, так, ее тело невесомое и разом отверделое, упрямые ноги и вдруг ответная вспышка, смелый напор страсти, без удержу, и нет больше никакой Марлен в Брюсселе, нет этих женщин, похожих на него, - неторопливых, уверенных, умелых, как непривычно принимает Лина его силу и отвечает на нее, а потом в полусне, все еще на краю ветра, сквозь дождь и вскрики, его запоздало озаряет - вот он, тот самый парусник и Копенгаген, его лицо, спрятанное на лининой груди, в ложбинке, это лицо оттуда, из «Руби», из первых полуюношеских ночей с Ма-бель, с Нелидой в пустой квартире у Монито, бешеные упругие захлесты, и чуть ли не следом: может прогуляемся по центру, дай мне конфетку, а ну если мама пронюхает! Значит, даже теперь, на самом пределе любви, нельзя спрятаться от зеркала, откуда глядит его прошлое, его старая фотография, где он совсем молодой, от зеркала, которое Лина, лаская его, все время ставит перед ним, и та-ра-ра, Шепп, ну давай поспим, еще глоточек воды, пожалуйста. Будто он стал ею, будто все - сквозь нее, это же бред, это - невозвратно, невыносимо, и наконец сон в шепоте последних ласок, в махнувших по лицу волосах, всех разом, словно в ней что-то знало наперед и хотело стереть следы, чтобы он проснулся прежним Марсело, каким и проснулся в девять утра и увидел Лину: она сидела на диванчике и причесывалась, напевая, уже готовая к другой дороге, к новому дождю. Они позавтракали наскоро, почти без слов, такое солнце! А отъехав порядочно от Киндберга, он остановил машину: выпьем кофе, Лина - четыре кусочка сахара, лицо словно омытое, отрешенное, воплощение какого-то неведомого счастья, и тут: знаешь, только не сердись, скажи, что не рассердишься, да нет, глупышка, говори, не стесняйся, может, что-нибудь надо, так я… и пауза на самом краю расхожей фразы, где каждое слово уже наготове, ждет, точно деньги в бумажнике, вот оно - возьми, но в эту секунду ладонь Лины робко накрывает его руку, глаза задернуты челкой: нельзя ли проехать с ним еще чуть-чуть, пусть не по пути, неважно, побыть с ним еще немного, ведь так хорошо, пусть это продлится хотя бы до вечера, такое солнце, мы поспим в лесу, я покажу тебе пластинку и рисунки, ладно? если ты не против; и в нем все дрогнуло, какое там против, почему - против, но он медленно отводит ее руку и говорит, что нет, не стоит, ну посуди, на этом перекрестке ты сразу поймаешь машину, и Лина, лесной медвежонок, вся сжалась, точно ее ударили наотмашь, стала далекая-далекая, грызет сахар, наклонив лицо, и поглядывает исподлобья, как он расплачивается, встает, приносит ей рюкзак, целует в волосы, поворачивается спиной и исчезает из виду, бешеное переключение скоростей - пятьдесят, восемьдесят, сто десять - вот она, свободная дорога агента по продаже, дорога, где нет Копенгагена, где в кюветах - останки прогнивших парусников, приглушенный, полузабытый говорок «Руби», все более высокие заработки и должности, а у поворота - длинная тень одинокого платана, в ствол которого он врезается на скорости сто шестьдесят, пригнув лицо к рулю, как Лина, когда она опустила голову, потому что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар.
1 2
Потом ленивое, сникающее пламя в камине и в их телах, оно опадает, золотится, вода уже выпита, сигареты, лекции в университете, да ну их, сдохнуть от скуки, не веришь, все самое интересное я узнала из разговоров в кафе, или с Сесилией, с Пе-ручо, или из книг - я их читаю всюду, даже в кино, перед сеансами; Марсело слушает - «Руби», в точности как «Руби» двадцать лет назад, споры-разговоры, Арльт , Рильке, Элиот, Борхес, но Лина, она смогла попасть на парусник, автостопом, в «рено», в «фольксвагенах», лесной медвежонок под ворохом сухих листьев, челка в каплях дождя, но что за бред - почему в голове снова и снова этот окаянный парусник и «Руби», она же знать не знает про это, ее на свете тогда не было, подумать! чилийская девочка, соплюшка-путешественница, разъездилась, Копенгаген, но все-таки почему с самого начала, с той супницы, белого вина, Лина, даже не подозревая, стала бросать ему в лицо столько всего прошлого, несбывшегося, загнанного внутрь, весь его парусник за чертовы шестьсот песо. А Лина глядит на него полусонно, соскальзывая с подушек, вздыхает, как сытый зверек и протягивает к нему руки, - ты мне нравишься, такой худющий, все понимаешь - умник, Шепп, я хочу сказать, что с тобой хорошо, такие большие, сильные руки, столько всего узнал, при чем тут возраст! Стало быть, эта девочка почуяла, что он живой, несмотря на, живее и моложе ее сверстников, мертвяков из фильма этого Ромеро, но все-таки - что кроется за этой влажной челочкой-занавесом? Теперь она проваливается в сон, прикрытые глаза смотрят на него, да-да, он возьмет ее еще раз, прощаясь с ней, возьмет нежно, он чувствует ее всю, до самой глуби, слышит полусердитое: м-м, я хочу спать, Марсело, нет, не надо так, нет так, радость, так, ее тело невесомое и разом отверделое, упрямые ноги и вдруг ответная вспышка, смелый напор страсти, без удержу, и нет больше никакой Марлен в Брюсселе, нет этих женщин, похожих на него, - неторопливых, уверенных, умелых, как непривычно принимает Лина его силу и отвечает на нее, а потом в полусне, все еще на краю ветра, сквозь дождь и вскрики, его запоздало озаряет - вот он, тот самый парусник и Копенгаген, его лицо, спрятанное на лининой груди, в ложбинке, это лицо оттуда, из «Руби», из первых полуюношеских ночей с Ма-бель, с Нелидой в пустой квартире у Монито, бешеные упругие захлесты, и чуть ли не следом: может прогуляемся по центру, дай мне конфетку, а ну если мама пронюхает! Значит, даже теперь, на самом пределе любви, нельзя спрятаться от зеркала, откуда глядит его прошлое, его старая фотография, где он совсем молодой, от зеркала, которое Лина, лаская его, все время ставит перед ним, и та-ра-ра, Шепп, ну давай поспим, еще глоточек воды, пожалуйста. Будто он стал ею, будто все - сквозь нее, это же бред, это - невозвратно, невыносимо, и наконец сон в шепоте последних ласок, в махнувших по лицу волосах, всех разом, словно в ней что-то знало наперед и хотело стереть следы, чтобы он проснулся прежним Марсело, каким и проснулся в девять утра и увидел Лину: она сидела на диванчике и причесывалась, напевая, уже готовая к другой дороге, к новому дождю. Они позавтракали наскоро, почти без слов, такое солнце! А отъехав порядочно от Киндберга, он остановил машину: выпьем кофе, Лина - четыре кусочка сахара, лицо словно омытое, отрешенное, воплощение какого-то неведомого счастья, и тут: знаешь, только не сердись, скажи, что не рассердишься, да нет, глупышка, говори, не стесняйся, может, что-нибудь надо, так я… и пауза на самом краю расхожей фразы, где каждое слово уже наготове, ждет, точно деньги в бумажнике, вот оно - возьми, но в эту секунду ладонь Лины робко накрывает его руку, глаза задернуты челкой: нельзя ли проехать с ним еще чуть-чуть, пусть не по пути, неважно, побыть с ним еще немного, ведь так хорошо, пусть это продлится хотя бы до вечера, такое солнце, мы поспим в лесу, я покажу тебе пластинку и рисунки, ладно? если ты не против; и в нем все дрогнуло, какое там против, почему - против, но он медленно отводит ее руку и говорит, что нет, не стоит, ну посуди, на этом перекрестке ты сразу поймаешь машину, и Лина, лесной медвежонок, вся сжалась, точно ее ударили наотмашь, стала далекая-далекая, грызет сахар, наклонив лицо, и поглядывает исподлобья, как он расплачивается, встает, приносит ей рюкзак, целует в волосы, поворачивается спиной и исчезает из виду, бешеное переключение скоростей - пятьдесят, восемьдесят, сто десять - вот она, свободная дорога агента по продаже, дорога, где нет Копенгагена, где в кюветах - останки прогнивших парусников, приглушенный, полузабытый говорок «Руби», все более высокие заработки и должности, а у поворота - длинная тень одинокого платана, в ствол которого он врезается на скорости сто шестьдесят, пригнув лицо к рулю, как Лина, когда она опустила голову, потому что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар.
1 2