На каждой ферме здесь было электричество, и, похоже, здесь царили мир и изобилие.
Как мало людей видит горы или облако. Они смотрят, делают какие-то замечания и проходят. Слова, жесты и эмоции препятствуют видению. Дереву, цветку дают название, заносят в определённую категорию, вот и всё. Вы видите пейзаж сквозь арку или из окна; если случится так, что вы или художник или знакомы с искусством, вы почти сразу скажете, что это похоже на такие-то средневековые картины, или вы упоминаете имя какого-нибудь современного живописца. Если вы писатель, вы смотрите для того, чтобы описать, если музыкант, то вы, скорей всего, никогда не видели ни волнистого контура холма, ни цветов у своих ног — вы захвачены своей повседневной деятельностью или же вас держат за горло ваши честолюбивые устремления. Если вы в чём-либо профессионал, вы, вероятно, никогда не видите. Чтобы видеть, необходимо смирение, сущность которого — невинность, чистота. Вот здесь гора, освещённая вечерним солнцем; видеть эту гору впервые, видеть эту гору так, будто вы никогда не видели её раньше, видеть её с невинностью, видеть её глазами, которые омылись в пустоте, глазами, которые не повреждены знанием, —это необычайное переживание. Слово «переживание» безобразно; с ним связывается эмоция, знание, опознание и продолжение; ничего такого здесь нет. Это нечто совершенно новое. Чтобы видеть эту новизну, необходимо смирение — смирение, которое никогда не бывает отравлено гордостью и тщеславием. В отношении того, что происходило сегодня утром, было именно такое видение, как с горной вершиной или вечерним солнцем. Всё существо человека, во всей своей полноте, было здесь, и его состояние было свободным от какой-либо потребности, конфликта и выбора; оно было пассивно той пассивностью, которая активна. Существует два рода внимания — одно внимание активно, а другое лишено движения. И то, что происходило, было действительно новым, тем, что никогда не происходило прежде. «Видеть» это происходящее было чудом смирения; мозг был полностью спокоен и без всякой реакции, хотя он и был полностью пробуждён. «Видеть» эту горную вершину, такую ослепительную в вечернем солнце — хотя и видел её уже тысячи раз, — видеть её глазами, не имеющими знания, значило видеть рождение нового. Это не глупый романтизм, и это не сентиментальность, с её жестокостью и с её настроениями, это и не эмоция с её волнами энтузиазма и подавленности. Это нечто столь абсолютно новое, что в самой полноте внимания присутствует безмолвие. Из этой пустоты выходит новое.
Смирение — не добродетель; культивировать его невозможно; оно не входит в мораль респектабельности. Святые не знают его, ибо святость их признана; кто поклоняется, тот не знает его, поскольку он просит и ищет; набожный верующий и последователь тоже не знают его, так как они следуют. Накопление исключает смирение, идёт ли речь о собственности, об опыте или способностях. Процесс узнавания нового, учения, не является накопительным процессом; знание является. Знание механично; процесс учения — никогда. Знания может быть всё больше и больше, а в узнавании нового, в учении нет никакого «больше». Где сравнение, учение прекращается. Учение, узнавание нового является мгновенным видением, оно не во времени. Всякое накопление и знание измеримы. Смирение не может быть сравниваемо; не бывает больше или меньше смирения, так что его невозможно культивировать. Мораль и технику культивировать можно, и их может быть или больше или меньше. Смирение вне пределов способности ума — как и любовь. Смирение — всегда акт смерти.
Очень рано сегодня утром, за много часов до рассвета, при пробуждении была здесь эта пронзительная интенсивность силы с её суровостью. В этой суровости было блаженство. По часам это «продолжалось» сорок пять минут, со всё нарастающей интенсивностью. Поток и тихая ночь с сияющими звёздами были внутри этого.
31 августа
Медитация без установленной формулы, рецепта, без причины и мотива, без результата и цели — невероятный феномен. Это не только гигантский взрыв, который очищает, но также смерть, у которой нет завтра. Её чистота опустошает, не оставляя ни одного тайного угла, где мысль могла бы скрываться среди своих собственных тёмных теней. Её чистота не защищена; она не является добродетелью, вызванной к жизни сопротивлением. Она чиста потому, что в ней нет сопротивления, как в любви. В медитации нет завтра, нет спора со смертью. Смерть прошлого и будущего не оставляет ничтожного настоящего времени, и время всегда ничтожно, но разрушение — это действительно новое. Такова медитация, это не глупые расчёты мозга в поисках безопасности. Медитация — это разрушение безопасности, и в медитации великая красота, не красота вещей, созданных человеком или природой, но красота безмолвия. Это безмолвие — пустота, в которой и из которой текут и имеют своё бытие все вещи. Она непознаваема; интеллект, чувства не могут проложить к ней путь; к ней нет пути, а метод в отношении неё — всего лишь изобретение жадного мозга. Все пути и средства расчётливого эго должны быть разрушены полностью; всякое движение вперёд или назад, путь времени, должно прийти к концу, без всякого завтра. Медитация является разрушением; и это опасность для тех, кто желает вести поверхностную жизнь и жизнь фантазии и мифа.
Звёзды рано утром были яркие и блестящие. До рассвета было очень далеко; было поразительно тихо, даже буйный поток затих; холмы были безмолвны. Целый час прошёл в том состоянии, когда мозг не спал, был бодрствующим, восприимчивым и только наблюдал; в этом состоянии весь ум мог выйти на пределы самого себя — без руководящих указаний, ведь не было никакого руководящего и направляющего. Медитация — ураган, разрушающий и очищающий. Попозже вдали появился рассвет. На востоке разливался свет, такой юный и прозрачный, такой тихий и робкий; свет прошёл мимо отдалённых холмов, коснулся вздымающихся гор, вершин. Группами и поодиночке деревья стояли тихо, стала просыпаться осина, и поток радостно зашумел. Белая стена фермерского дома, обращённая на запад, стала очень белой. Медленно, миролюбиво, почти просительно, он пришёл и наполнил землю. Потом снежные горные пики начали светиться ярко-розовым, и появились шумы раннего утра. Три вороны молча пересекли небо, все в одном направлении; издалека доносился звук коровьего колокольчика, но всё ещё было тихо. Потом автомобиль поднялся на холм, и день начался.
На ту тропинку в лесу упал жёлтый лист; для некоторых деревьев уже пришла осень. Это был единственный лист, без изъянов, незапятнанный, чистый. Это была желтизна осени, и он был всё ещё красив в своей смерти, ни что болезненное ещё не коснулось этого листа. Весна и лето ещё присутствовали во всей полноте, все остальные листья этого дерева всё ещё оставались зелёными. Это была смерть в славе. Смерть была здесь, не в этом жёлтом листе, но действительно здесь; не неизбежная традиционная смерть, но смерть, которая всегда здесь. Смерть была не фантазией — смерть была реальностью, которую невозможно скрыть. Смерть всегда здесь, за каждым поворотом дороги, в каждом доме, с каждым богом. Она была здесь со всей своей силой и красотой.
Вы не можете избежать смерти — вы можете забывать о ней, можете объяснять, оправдывать её, верить, что вы переродитесь, что воскреснете. Делайте, что хотите, обращайтесь к какому угодно храму, книге — она всегда здесь, в празднике и в здоровье. Вы должны жить с ней, чтобы знать её; но вы не можете её знать, если вы её боитесь; страх только затемняет её. Чтобы знать смерть, вы должны её любить. Чтобы жить со смертью, вы должны любить её. Знание её — это не конец её. Это конец знания, а не смерти. Любить её не значит быть в близких отношениях с ней; вы не можете быть в близких отношениях с разрушением. Вы не можете любить то, чего не знаете, но вы же ничего не знаете, даже свою жену или своего начальника, не говоря уж о том, что полностью незнакомо. И всё же вы должны любить смерть, незнакомого, неизвестного. Вы любите только то, в чём уверены, что даёт вам комфорт или безопасность. Вы не любите неопределённого, неизвестного; вы можете любить опасность, отдать свою жизнь за другого или убить другого за свою страну, но всё это не любовь, в этом же есть своя награда и выгода; достижение и успех вы любите, хотя в них есть страдание. В знании смерти нет выгоды — хотя, странным образом, смерть и любовь всегда вместе, они никогда не разлучаются. Вы не можете любить без смерти; вы не можете обнимать без присутствия смерти. Где любовь, там и смерть, они неразлучны.
Но знаем ли мы, что такое любовь? Вы знаете ощущение, эмоцию, вы знаете желание, чувство и механизмы мысли — но всё это не любовь. Вы любите своего мужа, своих детей, вы ненавидите войну — но вы ведёте войну. Ваша любовь знает ненависть, зависть, честолюбие, страх; дым всего этого — не любовь. Власть и престиж любите вы, но власть и престиж — это зло, разложение. Разве мы знаем, что такое любовь? В незнании любви — её чудо, её красота. Никогда не знать не означает пребывать в сомнении или в отчаянии; это означает смерть вчерашнего и поэтому полную неопределённость завтрашнего. Любовь не имеет продолжения, как и смерть. Только память и картина в раме обладают длительностью, но они механические, и даже машины изнашиваются, уступая место новым картинам, новым воспоминаниям. Имеющее продолжение всегда деградирует, а то, что деградирует, не есть смерть. Любовь и смерть неразделимы, и где они — там всегда разрушение.
1 сентября
Снег в горах быстро таял, так как было много безоблачных дней и жаркое солнце; поток стал мутным, в нём было больше воды, он стал более шумным и бурным. За маленьким деревянным мостом, вверх по течению потока видна гора, удивительно изящная, отстранённая, с притягательной силой, её снега блистали в вечернем солнце. Она была прекрасна, обрамлённая деревьями по сторонам потока и быстротекущей водой; поразительно огромная, воспаряющая в небо, висящая в воздухе. И не только гора была прекрасна, но и вечерний свет, холмы и луга, деревья и поток. Внезапно вся земля с её тенями и миром стала интенсивной, такой живой и поглощающей. Она пробивалась через рассудок, подобно пламени выжигая бесчувственность мысли. Небо, земля и тот, кто на них смотрит, — все оказывались захваченными этой интенсивностью, оставалось только пламя, ничего другого. Медитация во время этой прогулки вдоль речки, по тропе, плавно извивавшейся среди зелёных полей, объяснялась не безмолвием, не тем, что красота вечера поглотила все мысли; она продолжалась, невзирая на разговор. Ничто не могло помешать медитации; медитация продолжалась не бессознательно, не где-то в укромных уголках мозга и памяти, она была здесь, присутствуя, как вечерний свет среди деревьев. Медитация — не целенаправленное занятие, порождающее отвлечение и конфликт; это не найденная игрушка, которая поглотит все мысли, как бывает поглощён игрушкой ребёнок; это не повторение слова с целью успокоения ума. Медитация начинается с самопознания и выходит за пределы познания. Во время прогулки она шла, глубоко захватывая, волнуя и не двигаясь ни в каком направлении. Медитация происходила за пределами мысли, осознанной или скрытой, и видение выходило за пределы того, на что способна мысль.
Взгляд не ограничивается горой; в поле этого взгляда — окрестные дома, луга, красивой формы холмы и сами горы; когда вы ведёте автомобиль, вы смотрите довольно далеко вперёд, на три сотни ярдов или больше; этот взгляд включает в себя боковые дороги, тот припаркованный автомобиль, мальчика, переходящего дорогу, грузовик, едущий вам навстречу, но если бы вы смотрели только на автомобиль впереди себя, с вами произошёл бы несчастный случай. Взгляд вдаль включает в себя то, что близко, но взгляд на то, что близко, не включает в себя отдалённого. Наша жизнь проходит в срочном и безотлагательном, в поверхностном. Жизнь в полноте уделяет внимание фрагменту, но фрагменту никогда не понять целого. Но это то, что мы всегда пытаемся делать: держимся за малое и, тем не менее, пытаемся охватить целое. Известное — это всегда малое, это фрагмент; и с этим малым мы ищем неизвестное. Мы никогда не отпускаем малое, не выкидываем малое из головы; в малом мы уверены, в нём мы в безопасности, по крайней мере, мы так думаем. Но в действительности, мы никогда не можем быть уверены ни в чём, кроме, вероятно, поверхностных и механических вещей, — но даже и они подводят. Более или менее, мы можем полагаться на внешние вещи, вроде поездов, использовать их в своих действиях и быть в них уверенными. Психологически же, внутренне, как бы их ни жаждали, нет уверенности, нет постоянства ни в наших отношениях, ни в наших убеждениях, ни в богах нашего ума. Интенсивная жажда уверенности, какого-либо постоянства и тот факт, что постоянства всё равно нет, — суть конфликта, иллюзии и реальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39