Колдунья, тем временем, сама себя кролевой провозгласила, и подчинились ей люди простые и знатные, как дочери кроля старого. А об Самюэле она еще раньше слух пустила, что сгинул он в краях далеких…
Первым делом велела Агнесса старшего гридня, да всех, кто тайну знал, поубивать втихую. Но поздно было — успели поведать те родным да друзьям, что полюбовник Агнессин под пыткой сказал, да поползли слухи по княжеству всему. Все проклинали колдунью, но ведь другой наследницы не было…
Но не сгинул Самюэль в краях далеких. Только странствовал один-одинешенек, скитался по лесам да пустыням, все чего-то чудного искал. И нашел такого расчудесного не мало, но поведал лишь об одном. Нашел он как-то в землях дальних, пустынных, сосуд диковинный, медный, с горлышком узким да длинным. Пить хотелось Самюэлю, понадеялся, что в сосуде вино али еще какое питие, наклонил он сосуд, да ничего не вылилось. Поболтал в руках — что-то есть внутри. Глядь — надпись на сосуде какая-та диковинная, да от долгих лет вся затерлась. А Самюэля грамоте, латынью называвшейся, учили — стало ему интересно, что там такое? Взял он горсть песка, да — ну, тереть, где написано. Тут повалил из горлышка дым, да вылезло невесть чего с зубами и хвостом. Но на Самюэля не напало, а стоит смирненько, да как раб на витязя смотрит. Стал княжич у чудища выспрашивать — что да как? Оказалось, кто сосуд сей потрет, три раза наказ отдать чудищу может — снести куда вздумается, хоть за тридевять земель… Ну, как первые два желания Самюэль использовал, куда летал, про то не рассказывал. Осталось лишь одно, последнее. Тут и встретил Самюэль гридня отцовского, от Агнессы сбежать ухитрившегося. Тот все и рассказал — и про то, как старого кроля в подземелье посадили, и как Людвига извели, и все прочее. Взмолился гридень — возвращайся, говорит, Самюэль, домой, сядь на отцовский трон, да злую колдунью прогони! Вспыхнул Самюэль, вызвал чудище да велел ему немедля нести во дворец отцовский — самого да гридня, за компанию…
Перенес их крылатый чудик прямо во дворец, в палаты, под самый нос злой колдуньи высадил. Увидела Агнесса брата младшего, да гридня отцова с ним, поняла, что Самюэлю все известно. Стала улыбаться, показывать, как братцу рада. И о том, что старого гридня за воровство выгнала, а тот теперь всем небылицы про нее сказывает — добавила…
Может, и поверил бы Самюэль сестрицы, да вот беда — застал он ее в тот самый момент, когда зелье чародейское в чане варила. «Что это ты, сестрица, варишь?» — спрашивает Самюэль. «Да зелье приворотное, влюбилась я в кролевича иноземного, а он ко мне холоден…» — оправдывается сестрица. Не поверил братец, сунул меч в чан, да вытащил оттуда руку человечью. Мало того, что знал Самюэль, в ведовстве чуть сведущий, знал — в зелье приворотное рук человечьих не кладут… Мало того — узнал Самюэль руку ту полусваренную по шраму длинному, кривому — сам же он в детстве, с мечами балуясь, старшему брату, Людвигу, ту рану нанес! Понял Самюэль, что врет сестрица, что погубила она и отца, и брата… Схватил кролевич меч да снес сестре-колдунье голову с плеч. Покатилась голова, в крови горя, да в чан и завалилась. А было то зелье ох какое не простое! Всплыла голова отрубленная, глаза открыла, да слово молвит: «Лишил ты меня жизни, а я тебя за это — души лишу!». Потом обратила голова отрубленная взор мертвый на чудище крылатое-зубастое, и спрашивает: «Любишь ли ты, демонище, тех, кто приказы тебе раздает, а потом на твоем горбу по свету белому катается?». «Ненавижу,» — отвечает чудище, — «Да заклятие на мне, слушать их». «А знаешь ли ты, что создатель твой от тебя в тайне сокрыл?». «Не знаю,» — отвечает крылатый. «А то сокрыл, что можешь ты хозяина своего, после трех желаний исполнения, самого унести далеко-далеко, за тридевять земель, и пока ты будешь с ним, живым ли, мертвым — никто больше тебе приказа не задаст! Только шею ему скрути, что б дух в мир иной не утек, а в мертвом теле, как в клетке, остался…».
Сказала те слова мертвая голова, да в чане и утонула. А чудище, не долго думая, бросилось на Самюэля. Лапы протянуло, кролевич по лапам тем — клинком острым. Чудище лапы убрало, Самюэля перелетело, тот повернуться не успел — оно его и зажало — лапами-то… Но были на витязе одежды железные, сколько ни жмет чудище, смертельно зажать — не может. Вырвался было кролевич, чуть не отсек крылатому голову забастую, да опять не поспел. Схватил тут витязь чудище за шею, под себя подмял, да душить начал. Подскочил гридень старый, поднес нож острый, только изготовились чудищу главу срезать — тут худшее и случилось. Был у крылатого хвост длинный-предлинный, на конце — тонкий-претонкий… Извивался тот хвост, все старался дырку в бронях железных у Самюэля отыскать. Искал-выискал — и отыскал, внутрь пролез и вокруг шеи витязя обмотался. Как почуял кролевич, что душат его, бросил шею чудища, да за свою схватился — а сделать ничего не может, ибо так брони те устроены, что и сам рукой под них не пролезешь. Сколько не махал руками кролевич — все напрасно, задушило его чудище, как куренка, потом лапами своими когтистыми схватило, да унесло далеко-далеко, в тридевятое царство — акурат к нам!
— А что дальше было?
— Как что? — удивилась Полина, — Я ведь дух-то кролевича освободила, он из тела мертвого вылетел, да куда их духам иноземным лететь положено и отлетел. А тело тут же в прах рассыпалось. Ну, а я в железа те обрядилась, да по свету в них и пошла…
Глава 20
— Помнится мне, рассказывал ты, Нойдак, как тебя из родной деревни варяги какие-то силой увезли, да по каменному делу работать заставили, — припомнил Сухмат.
Разговор происходил очередным вечером, как всегда — у горящего костра. Настроение у наших богатырей было хорошее, все ведь живы и здоровы, сыты и довольны жизнью. Самое время сказки рассказывать…
— Да, было дело, — согласился Нойдак.
— Но тогда Дух уже был у тебя в товарищах, ведь так?
— Да, мы уже были дружны.
— А как вы с ним подружились? — спросил Сухмат, — Расскажи!
— Да, добрый молодец, — поддержал Рахта побратима, — ты уж поведай нам, и где этого мальчишку откопал, и — вообще…
— Что вообще? — спросил Нойдак недовольно.
— Какое такое вообще? — ощетинился и Лёкки, решивший, что его друга вздумали забижать.
— Вообще — это о жизни своей, о родителях, о племени, о детстве… — пояснила Полинушка.
— И как тебя колдуном стать угораздило, тоже расскажи! — добавил Сухматий.
— А… Да, я все расскажу! — пообещал Нойдак, — Из родителей помню я только мать…
И Нойдак начал свою неторопливую повесть:
Стойбище, где родился Нойдак, не имело своего названия, как не имел самоназвания и его род. Какой смысл называть стойбище, если рядом нет других стойбищ, какой смысл в названии рода, если не встречаешься с другими народами. Хотя люди племени Нойдака и знали, что есть другие люди, другие стойбища, но знания эти были на уровне легенд — им и верили, и не верили…
Стояло то стойбище недалече от берега бескрайнего белого моря, почти что в устье большой реки, в него, это море, впадающей. А еще рядом были леса, и все деревья в этих лесах были хвойные…
Сородичи Нойдака ничего не сажали, не сеяли. Да и толку там, на севере, что-то сажать? Не было и домашнего скота, ну, если, конечно, собак не считать домашними животными… Собаки были. Люди эти не знали металла, они не только не умели делать ножи и топоры из железа или, даже, меди, они их никогда и в глаза не видывали!
Нельзя сказать, чтобы соплеменники Нойдака совсем уж не умели ничего делать руками. Их женщины шили отличную, теплую да еще и красивую одежду из шкур и лепили глиняную посуду — уж чего-чего, а горшков Нойдак помнит в своем детстве множество — ведь надо было делать запасы на зиму, а запасы северян — это, прежде всего, животное сало, жирное мясо… Надо сказать, что северяне ели намного больше всевозможного жира, гораздо больше, чем, скажем, русы. Может, такая пища позволяла им не мерзнуть.
Откуда бралась пища? Ну, разумеется, прежде всего — охота. Причем двух типов — лесная и морская. Последняя, при удаче, могла дать за раз гораздо больше мяса, чем давала охота лесная, но была и опаснее. Нет, лодки, которыми пользовались соплеменники Нойдака, были совсем не плохи. Нойдак бы и сейчас охотнее воспользовался бы лодкой из своей прежней жизни, большой и легкой, вмещавшей пять — семь охотников, устойчивой на большой волне. Уж куда надежнее, чем те лодчонки, которыми пользуются русы на своих озерах и реках. Хотя, конечно, до ладьи такой лодке далеко, но ведь кто говорит о ладьях?
Лесная охота была неплоха, но зверя в северных лесах было все же поменьше, чем здесь, на Руси Залесской, намного меньше… Была и птица — но только в теплое время года. Зимой большая часть пернатых отлетала в теплые края, на зависть не имевших крыльев людям. И рыбы в реке было немало, особенно, когда шла та рыба на нерест, поднимаясь в верховья реки, к морю…
Когда Нойдак родился, ему было дано детское имя Ятык. Так уж было заведено — взрослое имя люди получали, лишь проходя Обряд Посвящения…
С раннего детства Ятык знал, что будет колдуном. Так было предсказано еще до его рождения. Впрочем, так повелось издавна — и Старшая Мать, и Колдун всегда точно знали, когда родится их замена. Да они вообще все знали, правда, не всегда говорили. Зачем, в самом деле, предсказывать счастливой матери, дождавшейся долгожданного первенца, что ее малыш не переживет и первой зимы? Или будет разорван диким зверем? Поэтому Мудрые и не говорили людям о судьбе их детей, кроме тех случаев, когда эта судьба была важна для всего племени. Как с Ятыком, например. Коли Духи Предков распорядились быть ему новым Колдуном, так надобно его учить, не так ли? Когда вырастет — поздно будет, надо начинать пораньше. Тем более, что старый Колдун знал, что не доживет до совершеннолетия Ятыка. А мужами мальчики становились на пятнадцатую весну своей жизни. В этом возрасте их принимали в Охотники, после прохождения испытаний, само собой. Но эти испытания не грозили Ятыку — ведь колдун, по традициям племени, не считался мужчиной. Он был никем — не мужчиной и не женщиной, он мог стать фактическим повелителем племени — а такое нередко бывало, но не мог стать мужем ни одной из женщин, не имел права завести детей…
Колдуна племени звали Нойдак. Но это было и имя, и не имя — ведь всех колдунов в этом стойбище всегда звали. Пока Нойдак еще носил свое детское имя, и называться по-детски ему предстояло не до пятнадцати лет, как другим юношам, получавшим после Испытания мужское имя, а до тех пор, пока не умрет старый колдун, и имя Нойдак не перейдет к его преемнику.
Его начали учить рано. Видимо, старик-колдун знал, что жить ему осталось совсем недолго и спешил хоть чему-то выучить мальчика. Будущий колдун продолжал еще играть с другими детьми, хоть и начал уже постигать колдовскую науку. Его маленькие приятели поначалу не замечали перемен, но потом… Понятно, что с какого-то времени будущего колдуна следует отделить от других детей — ну, хоть чтобы не разболтал, чего нельзя… Можно сделать это насильно, пригрозить и так далее. Но старый колдун сделал проще, хотя, может быть, и обиднее для мальчика. Заметив, что его преемник проводит много времени с мальчишками за простейшими играми, он попросту обучил паренька Игральному Слову. И тот начал у всех всегда выигрывать. Но торжество длилось не долго — мальчишки поняли, что их товарищ колдует и перестали с ним играть. Несколько драк, пустых обещаний «никогда-никогда не колдовать», и молодой ученик колдуна был изгнан из детского коллектива. И навсегда отделился от соплеменников. Поначалу нельзя было даже подойти к прежним приятелям — следовали насмешки, зуботычины, а то и просто — игнорирование. Минуло несколько лет — он остался так же далек от сверстников, только теперь не было зуботычин и насмешек, зато теперь был страх, страх в глазах, в словах, в отношении к нему. И этот страх оказался стеной еще более прочной, чем та, что отделяла его от соплеменников ранее.
Каким колдуном был старый Нойдак? Могучим или слабым, немощным? Неизвестно, ведь ему так и не пришлось ни разу применить свои силы на полную мощь Вот, как рассказывали старики, жил много-много лет назад один Нойдак, мудрый и могучий колдун. И пришел в стойбище злой великан, и стал он убивать людей, не имея к ним ни сострадания, ни жалости. И тогда вышел тот древний Нойдак, и сказал Слово, которое никто ни до него, ни после не произносил, и обратился тот великан в скалу. Вот она, эта скала, до сих пор стоит возле стойбища, да много лет прошло, еле угадываются в ней черты того великана.
Каким бы ни был предшественник нашего героя, Слов он знал достаточно, и многие из них успел передать юному ученику. Ну, само собой, передал он не только слова, было много и всяких других знаний, да что здесь, на Руси, от них толку? Хотя иногда бывает толк…
Часто сидел старый Нойдак неподвижно, устремив взгляд свой на огонь, да ничего не говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Первым делом велела Агнесса старшего гридня, да всех, кто тайну знал, поубивать втихую. Но поздно было — успели поведать те родным да друзьям, что полюбовник Агнессин под пыткой сказал, да поползли слухи по княжеству всему. Все проклинали колдунью, но ведь другой наследницы не было…
Но не сгинул Самюэль в краях далеких. Только странствовал один-одинешенек, скитался по лесам да пустыням, все чего-то чудного искал. И нашел такого расчудесного не мало, но поведал лишь об одном. Нашел он как-то в землях дальних, пустынных, сосуд диковинный, медный, с горлышком узким да длинным. Пить хотелось Самюэлю, понадеялся, что в сосуде вино али еще какое питие, наклонил он сосуд, да ничего не вылилось. Поболтал в руках — что-то есть внутри. Глядь — надпись на сосуде какая-та диковинная, да от долгих лет вся затерлась. А Самюэля грамоте, латынью называвшейся, учили — стало ему интересно, что там такое? Взял он горсть песка, да — ну, тереть, где написано. Тут повалил из горлышка дым, да вылезло невесть чего с зубами и хвостом. Но на Самюэля не напало, а стоит смирненько, да как раб на витязя смотрит. Стал княжич у чудища выспрашивать — что да как? Оказалось, кто сосуд сей потрет, три раза наказ отдать чудищу может — снести куда вздумается, хоть за тридевять земель… Ну, как первые два желания Самюэль использовал, куда летал, про то не рассказывал. Осталось лишь одно, последнее. Тут и встретил Самюэль гридня отцовского, от Агнессы сбежать ухитрившегося. Тот все и рассказал — и про то, как старого кроля в подземелье посадили, и как Людвига извели, и все прочее. Взмолился гридень — возвращайся, говорит, Самюэль, домой, сядь на отцовский трон, да злую колдунью прогони! Вспыхнул Самюэль, вызвал чудище да велел ему немедля нести во дворец отцовский — самого да гридня, за компанию…
Перенес их крылатый чудик прямо во дворец, в палаты, под самый нос злой колдуньи высадил. Увидела Агнесса брата младшего, да гридня отцова с ним, поняла, что Самюэлю все известно. Стала улыбаться, показывать, как братцу рада. И о том, что старого гридня за воровство выгнала, а тот теперь всем небылицы про нее сказывает — добавила…
Может, и поверил бы Самюэль сестрицы, да вот беда — застал он ее в тот самый момент, когда зелье чародейское в чане варила. «Что это ты, сестрица, варишь?» — спрашивает Самюэль. «Да зелье приворотное, влюбилась я в кролевича иноземного, а он ко мне холоден…» — оправдывается сестрица. Не поверил братец, сунул меч в чан, да вытащил оттуда руку человечью. Мало того, что знал Самюэль, в ведовстве чуть сведущий, знал — в зелье приворотное рук человечьих не кладут… Мало того — узнал Самюэль руку ту полусваренную по шраму длинному, кривому — сам же он в детстве, с мечами балуясь, старшему брату, Людвигу, ту рану нанес! Понял Самюэль, что врет сестрица, что погубила она и отца, и брата… Схватил кролевич меч да снес сестре-колдунье голову с плеч. Покатилась голова, в крови горя, да в чан и завалилась. А было то зелье ох какое не простое! Всплыла голова отрубленная, глаза открыла, да слово молвит: «Лишил ты меня жизни, а я тебя за это — души лишу!». Потом обратила голова отрубленная взор мертвый на чудище крылатое-зубастое, и спрашивает: «Любишь ли ты, демонище, тех, кто приказы тебе раздает, а потом на твоем горбу по свету белому катается?». «Ненавижу,» — отвечает чудище, — «Да заклятие на мне, слушать их». «А знаешь ли ты, что создатель твой от тебя в тайне сокрыл?». «Не знаю,» — отвечает крылатый. «А то сокрыл, что можешь ты хозяина своего, после трех желаний исполнения, самого унести далеко-далеко, за тридевять земель, и пока ты будешь с ним, живым ли, мертвым — никто больше тебе приказа не задаст! Только шею ему скрути, что б дух в мир иной не утек, а в мертвом теле, как в клетке, остался…».
Сказала те слова мертвая голова, да в чане и утонула. А чудище, не долго думая, бросилось на Самюэля. Лапы протянуло, кролевич по лапам тем — клинком острым. Чудище лапы убрало, Самюэля перелетело, тот повернуться не успел — оно его и зажало — лапами-то… Но были на витязе одежды железные, сколько ни жмет чудище, смертельно зажать — не может. Вырвался было кролевич, чуть не отсек крылатому голову забастую, да опять не поспел. Схватил тут витязь чудище за шею, под себя подмял, да душить начал. Подскочил гридень старый, поднес нож острый, только изготовились чудищу главу срезать — тут худшее и случилось. Был у крылатого хвост длинный-предлинный, на конце — тонкий-претонкий… Извивался тот хвост, все старался дырку в бронях железных у Самюэля отыскать. Искал-выискал — и отыскал, внутрь пролез и вокруг шеи витязя обмотался. Как почуял кролевич, что душат его, бросил шею чудища, да за свою схватился — а сделать ничего не может, ибо так брони те устроены, что и сам рукой под них не пролезешь. Сколько не махал руками кролевич — все напрасно, задушило его чудище, как куренка, потом лапами своими когтистыми схватило, да унесло далеко-далеко, в тридевятое царство — акурат к нам!
— А что дальше было?
— Как что? — удивилась Полина, — Я ведь дух-то кролевича освободила, он из тела мертвого вылетел, да куда их духам иноземным лететь положено и отлетел. А тело тут же в прах рассыпалось. Ну, а я в железа те обрядилась, да по свету в них и пошла…
Глава 20
— Помнится мне, рассказывал ты, Нойдак, как тебя из родной деревни варяги какие-то силой увезли, да по каменному делу работать заставили, — припомнил Сухмат.
Разговор происходил очередным вечером, как всегда — у горящего костра. Настроение у наших богатырей было хорошее, все ведь живы и здоровы, сыты и довольны жизнью. Самое время сказки рассказывать…
— Да, было дело, — согласился Нойдак.
— Но тогда Дух уже был у тебя в товарищах, ведь так?
— Да, мы уже были дружны.
— А как вы с ним подружились? — спросил Сухмат, — Расскажи!
— Да, добрый молодец, — поддержал Рахта побратима, — ты уж поведай нам, и где этого мальчишку откопал, и — вообще…
— Что вообще? — спросил Нойдак недовольно.
— Какое такое вообще? — ощетинился и Лёкки, решивший, что его друга вздумали забижать.
— Вообще — это о жизни своей, о родителях, о племени, о детстве… — пояснила Полинушка.
— И как тебя колдуном стать угораздило, тоже расскажи! — добавил Сухматий.
— А… Да, я все расскажу! — пообещал Нойдак, — Из родителей помню я только мать…
И Нойдак начал свою неторопливую повесть:
Стойбище, где родился Нойдак, не имело своего названия, как не имел самоназвания и его род. Какой смысл называть стойбище, если рядом нет других стойбищ, какой смысл в названии рода, если не встречаешься с другими народами. Хотя люди племени Нойдака и знали, что есть другие люди, другие стойбища, но знания эти были на уровне легенд — им и верили, и не верили…
Стояло то стойбище недалече от берега бескрайнего белого моря, почти что в устье большой реки, в него, это море, впадающей. А еще рядом были леса, и все деревья в этих лесах были хвойные…
Сородичи Нойдака ничего не сажали, не сеяли. Да и толку там, на севере, что-то сажать? Не было и домашнего скота, ну, если, конечно, собак не считать домашними животными… Собаки были. Люди эти не знали металла, они не только не умели делать ножи и топоры из железа или, даже, меди, они их никогда и в глаза не видывали!
Нельзя сказать, чтобы соплеменники Нойдака совсем уж не умели ничего делать руками. Их женщины шили отличную, теплую да еще и красивую одежду из шкур и лепили глиняную посуду — уж чего-чего, а горшков Нойдак помнит в своем детстве множество — ведь надо было делать запасы на зиму, а запасы северян — это, прежде всего, животное сало, жирное мясо… Надо сказать, что северяне ели намного больше всевозможного жира, гораздо больше, чем, скажем, русы. Может, такая пища позволяла им не мерзнуть.
Откуда бралась пища? Ну, разумеется, прежде всего — охота. Причем двух типов — лесная и морская. Последняя, при удаче, могла дать за раз гораздо больше мяса, чем давала охота лесная, но была и опаснее. Нет, лодки, которыми пользовались соплеменники Нойдака, были совсем не плохи. Нойдак бы и сейчас охотнее воспользовался бы лодкой из своей прежней жизни, большой и легкой, вмещавшей пять — семь охотников, устойчивой на большой волне. Уж куда надежнее, чем те лодчонки, которыми пользуются русы на своих озерах и реках. Хотя, конечно, до ладьи такой лодке далеко, но ведь кто говорит о ладьях?
Лесная охота была неплоха, но зверя в северных лесах было все же поменьше, чем здесь, на Руси Залесской, намного меньше… Была и птица — но только в теплое время года. Зимой большая часть пернатых отлетала в теплые края, на зависть не имевших крыльев людям. И рыбы в реке было немало, особенно, когда шла та рыба на нерест, поднимаясь в верховья реки, к морю…
Когда Нойдак родился, ему было дано детское имя Ятык. Так уж было заведено — взрослое имя люди получали, лишь проходя Обряд Посвящения…
С раннего детства Ятык знал, что будет колдуном. Так было предсказано еще до его рождения. Впрочем, так повелось издавна — и Старшая Мать, и Колдун всегда точно знали, когда родится их замена. Да они вообще все знали, правда, не всегда говорили. Зачем, в самом деле, предсказывать счастливой матери, дождавшейся долгожданного первенца, что ее малыш не переживет и первой зимы? Или будет разорван диким зверем? Поэтому Мудрые и не говорили людям о судьбе их детей, кроме тех случаев, когда эта судьба была важна для всего племени. Как с Ятыком, например. Коли Духи Предков распорядились быть ему новым Колдуном, так надобно его учить, не так ли? Когда вырастет — поздно будет, надо начинать пораньше. Тем более, что старый Колдун знал, что не доживет до совершеннолетия Ятыка. А мужами мальчики становились на пятнадцатую весну своей жизни. В этом возрасте их принимали в Охотники, после прохождения испытаний, само собой. Но эти испытания не грозили Ятыку — ведь колдун, по традициям племени, не считался мужчиной. Он был никем — не мужчиной и не женщиной, он мог стать фактическим повелителем племени — а такое нередко бывало, но не мог стать мужем ни одной из женщин, не имел права завести детей…
Колдуна племени звали Нойдак. Но это было и имя, и не имя — ведь всех колдунов в этом стойбище всегда звали. Пока Нойдак еще носил свое детское имя, и называться по-детски ему предстояло не до пятнадцати лет, как другим юношам, получавшим после Испытания мужское имя, а до тех пор, пока не умрет старый колдун, и имя Нойдак не перейдет к его преемнику.
Его начали учить рано. Видимо, старик-колдун знал, что жить ему осталось совсем недолго и спешил хоть чему-то выучить мальчика. Будущий колдун продолжал еще играть с другими детьми, хоть и начал уже постигать колдовскую науку. Его маленькие приятели поначалу не замечали перемен, но потом… Понятно, что с какого-то времени будущего колдуна следует отделить от других детей — ну, хоть чтобы не разболтал, чего нельзя… Можно сделать это насильно, пригрозить и так далее. Но старый колдун сделал проще, хотя, может быть, и обиднее для мальчика. Заметив, что его преемник проводит много времени с мальчишками за простейшими играми, он попросту обучил паренька Игральному Слову. И тот начал у всех всегда выигрывать. Но торжество длилось не долго — мальчишки поняли, что их товарищ колдует и перестали с ним играть. Несколько драк, пустых обещаний «никогда-никогда не колдовать», и молодой ученик колдуна был изгнан из детского коллектива. И навсегда отделился от соплеменников. Поначалу нельзя было даже подойти к прежним приятелям — следовали насмешки, зуботычины, а то и просто — игнорирование. Минуло несколько лет — он остался так же далек от сверстников, только теперь не было зуботычин и насмешек, зато теперь был страх, страх в глазах, в словах, в отношении к нему. И этот страх оказался стеной еще более прочной, чем та, что отделяла его от соплеменников ранее.
Каким колдуном был старый Нойдак? Могучим или слабым, немощным? Неизвестно, ведь ему так и не пришлось ни разу применить свои силы на полную мощь Вот, как рассказывали старики, жил много-много лет назад один Нойдак, мудрый и могучий колдун. И пришел в стойбище злой великан, и стал он убивать людей, не имея к ним ни сострадания, ни жалости. И тогда вышел тот древний Нойдак, и сказал Слово, которое никто ни до него, ни после не произносил, и обратился тот великан в скалу. Вот она, эта скала, до сих пор стоит возле стойбища, да много лет прошло, еле угадываются в ней черты того великана.
Каким бы ни был предшественник нашего героя, Слов он знал достаточно, и многие из них успел передать юному ученику. Ну, само собой, передал он не только слова, было много и всяких других знаний, да что здесь, на Руси, от них толку? Хотя иногда бывает толк…
Часто сидел старый Нойдак неподвижно, устремив взгляд свой на огонь, да ничего не говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55