Человекоподобный налет плесени на полу, форма желтоватого испарения и извивы
древесных корней в некоторых древних поверьях все это говорило о каком-то
хоть и отдаленном, но родстве с человеческой фигурой; однако, насчет того,
насколько показательным и постоянным могло оказаться это сходство, ничего
хоть сколько-нибудь определенного сказать было нельзя.
На случай предполагаемой встречи с противником мы запаслись двумя
видами оружия: крупной специально модифицированной трубкой Крукса,
работающей от двух мощных аккумуляторных батарей и оснащенной особыми
экранами и отражателями это на случай, если бы враг вдруг оказался
неосязаемым, и его можно было бы отразить лишь посредством эфирных
излучений, обладающих огромной разрушительной силой; и парой армейских
огнеметов, вроде тех, что использовались в Мировой войне на случай, если бы
враг оказался частично материальным и мог бы быть подвергнут механическому
уничтожению, ибо, подобно суеверным эксетерским крестьянам, мы готовы были
испепелить сердце своего врага, если бы таковое у него оказалось. Все эти
орудия агрессии мы разместили в подвале таким образом, чтобы до них легко
было дотянуться с раскладушки и со стульев и чтобы они, в то же время, были
нацелены на то место перед очагом, где находилась плесень, принимавшая
различные причудливые формы. Кстати, как днем, когда мы располагали мебель и
механизмы, так и вечером, когда мы приступили непосредственно к дежурству,
пресловутое пятно было едва заметно, и на секунду я даже усомнился, видел ли
я его когда-нибудь вообще в более ярко выраженной форме; впрочем, уже в
следующую секунду я вспомнил о бытовавших преданиях.
Мы заступили на дежурство в подвале в десять вечера, в час, когда
переводят стрелки, и пока не замечали никаких перемен в интересующем нас
отношении. При тусклом мерцании атакуемых ливнем уличных фонарей и еле
заметном свечении омерзительной грибной поросли внутри можно было различить
источающие сырость каменные стены без малейшего следа известки; влажный,
смердящий, подернутый плесенью твердый каменный пол с его непотребными
грибами; куски гнилого дерева, иногда бывшие скамейками, стульями, столами и
прочей, теперь уже трудно сказать какой мебелью; тяжелые, массивные доски и
балки пола первого этажа над нашими головами; увечную дощатую дверь, ведущую
в каморы и закрома, расположенные под другими частями дома; крошащуюся
каменную лестницу со сломанными деревянными перилами; и неровную зияющую
дыру очага с какими-то ржавыми железками внутри, видимо, некогда служившими
в качестве крюков, подставок, вертелов, сифонов и заслонки для жаровни; и
среди всего этого мы также различали свои немудреные стулья и мирную
раскладушку, а рядом громоздкие и мудреные разрушительные механизмы.
Как и в прежние свои визиты, мы не стали запирать дверь на улицу на тот
случай, если бы нам вдруг оказалось не под силу справиться с враждебным
явлением: тогда мы имели бы прямой и удобный путь к избавлению. Мы полагали,
что наши постоянные ночные бдения рано или поздно спровоцируют таящееся
здесь зло на то, чтобы проявить себя, и, заранее запасшись всем необходимым,
мы сможем совладать с ним при помощи одного или другого средства сразу же
после того, как достаточно хорошо разглядим и поймем, что это такое. О том,
сколько времени может уйти на то, чтобы пробудить и истребить эту сущность
или существо, мы не имели ни малейшего понятия. Мы, конечно, хорошо
понимали, что предприятие наше далеко не безопасно, ибо ничего нельзя было
сказать заранее о том, насколько сильным может оказаться враг. И все же мы
считали, что игра стоит свеч, и самостоятельно решились на риск без
колебаний, понимая, что обратиться за посторонней помощью означало бы
поставить себя в нелепое положение и, быть может, погубить все дело. В таком
вот настроении мы сидели и беседовали до позднего часа, пока мой дядюшка не
стал клевать носом, так что мне пришлось напомнить ему, что настало время
для его двухчасового сна.
Чувство, похожее на страх, сопровождало мое одинокое бдение в первые
послеполуночные часы я сказал одинокое , ибо тот, кто бодрствует в
присутствии спящего воистину одинок; может быть, более одинок, чем ему
кажется. Дядюшка тяжело дышал; шум дождя снаружи аккомпанировал его глубоким
вдохам и выдохам, а дирижировал ими другой звук раздражающее капанье воды
где-то далеко внутри, ибо в доме этом было отвратительно сыро даже в сухую
погоду, а при таком ливне, как сегодня, его должно было просто затопить. При
свете грибов и тусклых лучей, украдкой пробивавшихся с улицы сквозь
занавешенные окна, я рассматривал старую кирпичную кладку стен. Когда от
нездоровой атмосферы вокруг мне стало тошно, я приоткрыл дверь и некоторое
время глядел вдоль улицы то в один, то в другой конец, лаская взгляд
знакомыми пейзажами и вбирая грудью нормальный здоровый воздух. По-прежнему
не произошло ничего такого, что могло бы вознаградить мое неусыпное бдение,
и я непрерывно зевал, поддаваясь теперь уже усталости, а не страху.
Внезапно внимание мое было привлечено тем, как дядюшка заворочался во
сне. Прежде, где-то под конец первого часа своего сна, он уже несколько раз
беспокойно пошевелился на раскладушке; теперь же он не просто ворочался, но
и довольно странно дышал неравномерно и со вздохами, как-то уж очень
напоминавшими удушливые стоны. Посветив на него фонариком и обнаружив, что
он повернулся ко мне спиной, я перешел на другую сторону раскладушки и снова
включил фонарик, чтобы посмотреть, не стало ли ему плохо. И хотя то, что я
увидел, было, в общем-то, пустяком, я пришел в немалое замешательство,
причиной которому, вероятно, было то, что замеченное мною странное
обстоятельство связалось в моем представлении со зловещим характером нашего
местонахождения и миссии, поскольку само по себе оно не было ни пугающим,
ни, тем более, сверхъестественным. А заключалось это обстоятельство
всего-навсего в том, что лицо дядюшки наверное, под влиянием каких-то
абсурдных сновидений, вызванных ситуацией, в которой мы находились, имело
выражение нешуточного волнения, каковое, насколько я мог судить, было отнюдь
ему не свойственно. Обычное выражение его лица отличалось самой добротой и
тем спокойствием, которое присуще лицам всех благовоспитанных джентльменов;
теперь же на нем отражалась борьба самых разнообразных чувств. Я думаю, что,
в сущности, именно это разнообразие и встревожило меня больше всего. Дядя,
который то хватал воздух ртом, то метался из стороны в сторону, широко
открыв глаза, представлялся мне не одним, но многими людьми одновременно;
казалось, он был странным образом чужим самому себе.
Потом он принялся бормотать, и меня неприятно поразил вид его рта и
зубов. Поначалу я не мог разобрать слов, но потом - с ужасающей внезапностью
- мне послышалось в них нечто такое, что сковало меня ледяным страхом,
отпустившим меня лишь тогда, когда я вспомнил о широте эрудиции дядюшки и о
тех бесконечных часах, которые он просиживал над переводами статей по
антропологи и древностям из Revue des Deux Mondes . Да! почтенный Илайхью
Уиппл бормотал по-французски, и те немногие фразы, что мне удалось
различить, похоже, относились к жутчайшим из мифов, когда-либо переведенных
им из известного парижского журнала.
Неожиданно пот выступил на лбу спящего, и он резко подскочил,
наполовину проснувшись. Нечленораздельная французская речь сменилась
восклицаниями на английском, и грубый голос взбудораженно выкрикивал:
Задыхаюсь, задыхаюсь! Потом, когда настало окончательное пробуждение и
волнения на дядином лице улеглись, он схватил меня за руку и поведал мне
содержание своего сна, об истинном смысле которого я мог только догадываться
с суеверным страхом!
По словам дяди, все началось с цепочки довольно заурядных снов, а
завершилось видением настолько странного характера, что его невозможно было
отнести ни к чему из когда-либо им прочитанного. Видение это было
одновременно и от мира, и не от мира сего: какая-то геометрическая
неразбериха, где элементы знакомых вещей выступали в самых необычных и
сбивающих с толку сочетаниях; причудливый хаос кадров, наложенных один на
другой; некий монтаж, в котором пространственные и временные устои
разрушались и снова восстанавливались самым нелогичным образом. Из этого
калейдоскопического водоворота фантасмагорических образов иногда выплывали
своего рода фотоснимки, если можно воспользоваться этим термином, фотоснимки
исключительно резкие, но, в то же время, необъяснимо разнородные.
Был момент, когда дядюшке представилось, будто он лежит в глубокой яме
с неровными краями, окруженной множеством хмурых людей в треуголках со
свисающими из-под них беспорядочными прядями волос, и люди эти взирают на
него весьма неодобрительно. Потом он снова очутился во внутренних покоях
какого-то дома по всем признакам, очень старого однако детали интерьера и
жильцы непрерывно видоизменялись, и он никак не мог уловить точного
очертания лиц, мебели и даже самого помещения, ибо двери и окна, похоже,
пребывали в состоянии столь же непрерывного изменения, как и предметы, более
подвижные по натуре. Но уж совсем нелепо, нелепо до ужаса (недаром дядя
рассказывал об этом едва ли не с робостью, как будто он допускал мысль, что
ему не поверят) прозвучало его заявление, что, якобы, многие из лиц несли на
себе черты явного фамильного сходства с Гаррисами. Самое интересное, что
дядюшкин сон сопровождался ощущением удушья, как будто некое всеобъемлющее
присутствие распространило себя на все его тело и пыталось овладеть его
жизненными процессами. Я содрогнулся при мысли о той борьбе, какую этот
организм, изрядно изношенный за восемь десятков с лишним лет непрерывного
функционирования, должен был вести с неведомыми силами, представляющими
серьезную опасность и для более молодого и крепкого тела. Однако уже в
следующую минуту я подумал о том, что это всего лишь сон и ничего больше, и
что все эти неприятные видения были обусловлены не чем иным, как влияними на
моего дядю тех исследований и предположений, которыми в последнее время были
заняты наши с ним умы в ущерб всему остальному.
Беседа с дядюшкой развлекла меня и развеяла ощущения странности
происходящего; не в силах сопротивляться зевоте, я воспользовался своим
правом отойти ко сну. Дядя выглядел очень бодрым и охотно приступил к
дежурству, несмотря на то, что кошмар разбудил его задолго до того, как
истекли его законные два часа. Я мгновенно забылся, и вскоре меня атаковали
видения самого обескураживающего свойства. Прежде всего меня охватило
чувство беспредельного, вселенского одиночества; враждебные силы вздымались
со всех сторон и бились в стены моей темницы. Я лежал связанный по рукам и
ногам, во рту у меня был кляп. Глумливые вопли миллионов глоток, жаждущих
моей крови, доносились до меня из отдаления, перекликаясь эхом. Лицо дяди
предстало предо мной, пробуждая еще менее приятные ассоциации, нежели в часы
бодрствования, и я помню, как несколько раз силился закричать, но не смог.
Одним словом, приятного отдыха у меня не вышло, и в первую секунду я даже не
пожалел о том пронзительном, эхом отдавшемся крике, который проложил себе
путь сквозь барьеры сновидений и одним махом вернул меня в трезвое и ясное
состояние бодрствования, в котором каждый из реально существовавших
предметов перед моими глазами выступил с более, чем естественными,
отчетливостью и натуральностью.
5
Укладываясь спать, я повернулся к дяде спиной, и теперь, в это
мгновение внезапного пробуждения, увидел только уличную дверь, окно ближе к
северу и стены, пол и потолок в северной части комнаты; все это
запечатлелось в моем сознании с неестественной яркостью, словно сработала
фотовспышка, по той причине, что я увидел все это при свете несравнимо более
ярком, нежели свечение грибов или мерцание уличных фонарей. Свет этот не
только не был сильным, но даже более или менее сносным; при нем невозможно
было бы, скажем, читать обычную книгу, и все же его хватило на то, что я и
раскладушка отбрасывали тени. Кроме того, он обладал неким желтоватым
проникающим качеством, каковое заставляло подумать о вещах куда
более могущественных, нежели простая яркость света.
1 2 3 4 5 6 7