И опять раздался страшный крик.
Что-то тихо треснуло, и наступила тишина. Внизу, в павильоне, было какое-то движение – шум шагов, потом опять послышался негромкий треск, будто чиркнули спичкой. И снова тишина. И голос новый, более низкий, чем тот, который он только что слышал.
– А-а-о, – тянул басом. – Где… я… что… это? – медленно падали слова.
Он лежал на крыше, затаив дыхание.
– Ты в лаборатории, – сказал мужчина, тот, что помоложе. Его было отчетливо слышно, словно он стоял у самого окна.
– Ты нас узнаешь? Ты был тут когда-нибудь?
– Лабо… лабо… не б-б-был… не-е-т. Это что? Почему… я здесь?
– Плохо. Выключай, – проговорил старик.
– Не-е-т! Не-е-т! – раздался страшный крик.
Что-то треснуло, и воцарилась тишина.
А потом опять что-то тихонько шуршало, щелкало, словно переключали контакты, и снова раздался голос. И так повторялось… Сколько времени он лежал? Полчаса? Час? Тень от печной трубы неспешно приближалась к нему, а внизу раздавался каждый раз новый голос. Мужчины спрашивали – голос отвечал. Потом один из них говорил: «Выключай!» Или ничего не говорил, только подходил к чему-то – слышны были шаги, – и тот, кому принадлежал голос, начинал кричать. Неужели этот крик никто не слышал? Его должны услышать и на дороге, несмотря на то, что участок довольно большой. Почему же никто не приходил, не спрашивал в чем дело?
Потом на какое-то время все стихло. Он сбросил бумажного змея с другой стороны крыши, чтобы никто не заметил, а сам спустился по водосточной трубе и убежал. Змей был разорван, лопнула рама. Не стоило трудиться. До самого вечера он раздумывал, у кого бы спросить о том, что слышал. Дома спросить боялся, чего доброго, еще попадет: ему запретили лазить через забор. Он спросил у Алека: тот знал все. И не ошибся. Сначала Алек высмеял его, но это так, для порядка. Алек всегда такой. Нет, там никого не мучают. Разве он не видел, что написано на вывеске, которая висит над входом?
Нет, он не видел.
– Это Институт синтеза личности. Они там, понимаешь, собирают из разных аппаратов, у них есть такие аппараты, ну вот они и собирают эти, ну… личности. Потом пробуют.
– Что это за личности? Люди?
– Что ты! Какие люди. Кроме этих двоих, там никого нет. Это такое, электрическое, ну машины такие. Они их собирают, пробуют разные соединения, испытывают. Включат, посмотрят, что получилось, выключат, что-нибудь еще соединят, думают как и что…
– И что?
– И ничего.
– А для чего они это делают?
– Им нужно.
– Зачем?
– Отстань. Пошли к пруду.
– А почему те так кричат?
– Не хотят, чтобы их выключали.
– А что с ними делается, когда их выключают?
– Перестают существовать.
– Совсем? Навсегда? Как Барс? (Это у него была собака, ее змея укусила.)
– Ага, совсем, отвяжись. Пошли на пруд. Где леска?
– Подожди. А им что, больно?
– Да отвяжись ты. Не больно. Пошли.
Он ничего не понял и никому об этом не рассказывал. Дома тоже боялся заикнуться. Ему очень хотелось еще раз побывать по ту сторону забора – по ночам, лежа в кровати, он смотрел на светящиеся полоски в окнах. Но он ничего не слышал. Окна были плотно закрыты – кажется, днем стояла жара. Потом кончилось лето, он пошел в школу. Потом поехал с родителями к морю и вскоре совсем забыл обо всем этом. Его уже не разбирало любопытство. Только много лет спустя он понял, что там делалось – ничего необычайного. Существуют лаборатории, в десять раз большие, чем эта. Он даже и думать забыл о том случае. Но крик остался в памяти.
Теперь ему стало совершенно ясно, что он не уснет. Он оттягивал этот момент, не потому что собирался бороться, а скорее чтобы насладиться собственной беспомощностью.
– Я хочу спать, – сказал он. Он уже ничего не чувствовал.
Ничего не изменилось, но он знал – тело его напряглось в протесте – бесполезном потому, что перед глазами уже плавали огоньки, все куда-то проваливалось – он исчез.
3
– Почему меня не послали сюда в состоянии анабиоза?
– Потому что необходимо было провести опыт с нормальным человеком.
– Будем надеяться, что я останусь нормальным.
– Ты об этом слишком много говоришь. Ты же знаешь, тебе это не угрожает.
– Знаю, мне об этом говорили. Испытания и исследования. Ну ладно. А ты не огорчен тем, что не можешь есть? У тебя довольно убогий набор ощущений.
– Надеюсь, ты имеешь в виду не только проблему питания?
– Н-н-ет! Я вовсе не хотел тебя обидеть.
Раздались глуховатые, булькающие звуки. Он знал, что это означает смех.
– Не беспокойся. Мне не так уж и плохо.
– Почему все-таки не посылают двоих?
– А потому, что если они будут долго вместе, то еще, чего доброго, перессорятся.
– Да, ты прав. Но сейчас мне хочется поговорить о другом. У нас с тобой на сегодня что-то было приготовлено для разговора, а-а-а, вспомнил: твои мечты. Но сначала ты мне скажи: ты вообще что-нибудь чувствуешь? Ну, какие-либо эмоции – о скуке, я, кажется, тебя уже спрашивал – привязанность, антипатию, страх?..
– Страх, да…
– Вот как! Страх… Перед чем?
– Боюсь, что меня выключат.
– Ты называешь это «выключением»? Но только ли это?..
– У меня нет полного самосознания: это значит, что я не могу перечислить и предусмотреть всех положений, при которых у меня возникает чувство боязни. Принцип моей работы отличается от того, на котором работают вычислительные машины.
– Я знаю. Если бы ты мог все предвидеть, что было бы… бр-р! Ну, а симпатии, антипатии? Я не имею в виду конкретных случаев.
– Это, несомненно, делает тебе честь. Я вижу, ты еще хочешь что-то спросить, и догадываюсь, о чем. О любви? Я угадал?
– Да.
– Нет.
– Нет?
– Дело в том, что, насколько я себя помню и знаю, у меня ничего подобного не было. У меня нет желез внутренней секреции, ты же знаешь.
– Дело не только в железах.
– Рассказы о любви, похождения, всевозможные любовные истории, если хочешь знать, доставляют мне эстетическое удовольствие, такое же, как и тебе. Чувство красоты – это вопрос, относящийся к области топологии сети и распределения в ней полей потенциалов, вопрос о количестве избирательных контуров.
– Ну, перестань!
– Извини меня. Ведь я абстракция, душа, оторванная от тела, чистая сублимация духа; поэтому мне не чужды поэзия, лирика, музыка. Любовь – это нечто большее. Мне это не дано. Ее никто не предусмотрел. Тут, видимо, дело обстоит так же, как с цветом твоих волос и глаз. Просто результат целого ряда процессов.
– Ну, а теперь я могу тебя спросить: о чем ты мечтаешь?
– Пока нет.
– Почему?
– Мне бы хотелось, чтобы вначале на этот вопрос ответил ты.
– Я? Я ведь тебе уже говорил: о доме на перевале, о внутренностях…
– Их ты называешь мечтами?
– Ну, хорошо. Внутренности зачеркнем, оставлю только дом.
– А не кажется тебе, что этого маловато? Мне хочется знать, о чем ты действительно мечтаешь?
– Вот привязался!
– А ты?
– Ха-ха, да ты довольно быстро соображаешь. Дураки среди вас, видимо, перевелись, не правда ли?
– Совсем нет! Даже слабоумные встречаются. Считают и считают, пока замыкание в цепи не остановит их…
– Но ведь счетные машины ничего не ощущают и не чувствуют, ни о чем не думают. С одинаковым правом можно назвать кретином автомат-регулятор ионной установки.
– Есть разница, я тебя уверяю.
– Ты действительно знаешь об этом нечто конкретное?
– Я бы сказал несколько осторожнее – догадываюсь. Но мне кажется, что ты собираешься покинуть меня. Это по меньшей мере немилосердно. О чем же ты мечтаешь?
– В твоем обществе – ни о чем.
– Что это значит?
– Это значит, что я должен быть один.
– Перед сном?
– И перед сном также. Но ты об этом не можешь знать, у тебя нет опыта.
– Да, это… теоретические знания. Ну, а когда ты один – тогда о чем?
– Зачем тебе это?
– Таковы правила игры.
– О щенках, ужасно забавных и веселых, как они тычутся мокрым носом в руку. О том, как пускать кораблики по воде. О буре. О скорлупе каштанов. О том, как можно заблудиться в горах. О том, как можно бесцельно бродить по улицам, засунув руки в карманы. Даже о мухах, которые не дают уснуть летом после обеда. Ну, теперь ты удовлетворен?
– Нет.
– Почему?
– А где люди?
– О них я не думаю.
– Это правда?
– Если не веришь, можешь обследовать мой психогальванический рефлекс.
– Прошу тебя, не говори так. Наверное, они тебе снятся, а?
– Сны – это уже не мечты. Сновидения от меня не зависят, я их не выбираю по своему усмотрению, понятно? Мечты – это мечты, и ничего больше.
– Я не думал, что это может тебя рассердить.
– Почему ты говоришь, как особа мужского пола?
– Не понимаю.
– Я имею в виду грамматические окончания. Ты же не различаешь пола.
– А ты хочешь, чтобы я говорил, как особа женского пола?
– Нет. Я просто так спросил.
– Так мне удобнее.
– Как это – удобнее?
– Это уже предопределено в первоначальных расчетах. Я обладаю мужской психикой. Или, если хочешь, мужским абстрактным мышлением. В схеме существуют некоторые различия – у полов.
– Я об этом не знал. Ну, а теперь ты мне все-таки скажешь, о чем ты мечтаешь?
– О музыке. Во мне звучат мелодии, которых я никогда не слыхал. О больших скоростях. О вращении, о силах, под действием которых все гибнет, остается лишь сознание.
– Сознание гибели?
– Да. А когда я остаюсь один…
– Что? Ты один?..
– Да, один… И вот тогда я мечтаю вырасти.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне хочется внутренне стать более совершенным, приобрести большую ясность и остроту мышления. Мне хочется охватить больше проблем, иметь большую силу и найти любое решение, даже то, которое не существует… Хочешь, чтобы я продолжал?
– Да, продолжай.
– Я мечтаю почувствовать усталость. Хочу слышать свое дыхание и чувствовать свой пульс. Хочу иметь возможность лечь, встать на колени. Я знаю теорию всего этого, а представить себе не могу, но это должно быть прекрасно, особенно, особенно если это делает зрелый человек и – впервые. Я хочу закрыть глаза и чувствовать прикосновение к лицу женщины, к ее шее, ощущать ее ресницами, веками и потом заплакать.
– Что? Что? Ты же говорил, что не можешь любить, потому что у тебя нет желез, ты же сам это говорил!
– Да, говорил. Это все правда.
– Так как же…
– Ты же спрашивал меня, о чем я мечтаю, а не что я могу.
– Да, это так…
– Почему ты побледнел?
– Я не хотел. Извини меня. Я не знал. Это… страшно.
– Ты полагаешь, что лучше не мечтать?
– Если осуществление мечты невозможно…
– Будь осторожен с экстраполяцией. Мои мечты не основываются на воспоминаниях или опыте, таковых у меня нет. Ты смотришь на это так, словно перед тобой человек, которому взрывом оторвало ноги. У меня ног никогда не было. Это большая разница.
– Ты еще и успокаиваешь меня! Но ведь это больно… Возможно, ты прав. Это, пожалуй, всего-навсего… любопытство, а? Может, так оно и есть?
– Мои мечты?
– Да, твои мечты.
– Можно назвать и так. Почему ты замолчал? Ага, я начинаю догадываться. Кажется, ты опять думаешь о… чувствах, да?
– Точнее, о состояниях. Счастье – несчастье. Это тебе не чуждо? Не так ли?
– Ты прав. Конструкторы создали нечто большее, чем то, что было в чертежах.
– Да. Но мои родители… они знали еще меньше. Прошу тебя, скажи мне, это мой последний вопрос на сегодня: как ты все это выдерживаешь?
В ответ он услышал тихое позванивание.
– Смеешься? Надо мной?
– Ты переоцениваешь сходство или недооцениваешь различия. Что же мне остается делать? Ты что-нибудь слышал о попытках самоубийств?
– Нет.
– Это, вероятно, требует кое-каких конструктивных усовершенствований. Может, со временем их введут. Я, по всей видимости, какое-то промежуточное звено на пути к более совершенным конструкциям.
– Как и я. В противном случае чего бы я тут с тобой сидел?
Они замолчали.
– Ты позавтракал?
– Да, спасибо. Выпил, кажется, какао. Ты так заботлив. А я могу проявить заботу о тебе?
– В какой-то мере. У меня потребности небольшие, ты это знаешь. Тебе нужны какие-нибудь сведения?
– Да. Каков градиент прироста скорости?
– Нормальный.
– На завтра у нас запланировано значительное увеличение ускорения?
– Да.
– Какова насыщенность окружающего нас вакуума?
– В пределах нормы. Нет ни частиц, ни метеоров, ничего. Небольшое количество ионов кальция, видимо, это старый след экстрасолярной кометы. Мы пересекли его четверть часа назад.
– Почему ты мне не сказал?
– Мы с тобой вели такую интересную беседу о мечтах… Кроме того, в этом ничего особенного нет.
– Да, пожалуй, и так, но я бы хотел… Я пойду в рубку.
– Хорошо. А тебе… не было скучно… со мной?
– Нет.
– Нет?
Они умолкли.
– Благодарю тебя.
4
Когда ракета стояла на земле, она была большой. Тень ее – широкая и длинная – напоминала взлетную полосу. Тупой нос ракеты, утолщенный в поперечнике, черным силуэтом вырисовывался на фоне неба и был похож на молот. Снаружи она и сейчас выглядела большой. Он помнил ее огромный хребет с двумя килями. Перед полетом он ради любопытства немного постоял на нем. А вот внутри за время путешествия становилось как бы теснее и теснее.
1 2 3 4 5 6
Что-то тихо треснуло, и наступила тишина. Внизу, в павильоне, было какое-то движение – шум шагов, потом опять послышался негромкий треск, будто чиркнули спичкой. И снова тишина. И голос новый, более низкий, чем тот, который он только что слышал.
– А-а-о, – тянул басом. – Где… я… что… это? – медленно падали слова.
Он лежал на крыше, затаив дыхание.
– Ты в лаборатории, – сказал мужчина, тот, что помоложе. Его было отчетливо слышно, словно он стоял у самого окна.
– Ты нас узнаешь? Ты был тут когда-нибудь?
– Лабо… лабо… не б-б-был… не-е-т. Это что? Почему… я здесь?
– Плохо. Выключай, – проговорил старик.
– Не-е-т! Не-е-т! – раздался страшный крик.
Что-то треснуло, и воцарилась тишина.
А потом опять что-то тихонько шуршало, щелкало, словно переключали контакты, и снова раздался голос. И так повторялось… Сколько времени он лежал? Полчаса? Час? Тень от печной трубы неспешно приближалась к нему, а внизу раздавался каждый раз новый голос. Мужчины спрашивали – голос отвечал. Потом один из них говорил: «Выключай!» Или ничего не говорил, только подходил к чему-то – слышны были шаги, – и тот, кому принадлежал голос, начинал кричать. Неужели этот крик никто не слышал? Его должны услышать и на дороге, несмотря на то, что участок довольно большой. Почему же никто не приходил, не спрашивал в чем дело?
Потом на какое-то время все стихло. Он сбросил бумажного змея с другой стороны крыши, чтобы никто не заметил, а сам спустился по водосточной трубе и убежал. Змей был разорван, лопнула рама. Не стоило трудиться. До самого вечера он раздумывал, у кого бы спросить о том, что слышал. Дома спросить боялся, чего доброго, еще попадет: ему запретили лазить через забор. Он спросил у Алека: тот знал все. И не ошибся. Сначала Алек высмеял его, но это так, для порядка. Алек всегда такой. Нет, там никого не мучают. Разве он не видел, что написано на вывеске, которая висит над входом?
Нет, он не видел.
– Это Институт синтеза личности. Они там, понимаешь, собирают из разных аппаратов, у них есть такие аппараты, ну вот они и собирают эти, ну… личности. Потом пробуют.
– Что это за личности? Люди?
– Что ты! Какие люди. Кроме этих двоих, там никого нет. Это такое, электрическое, ну машины такие. Они их собирают, пробуют разные соединения, испытывают. Включат, посмотрят, что получилось, выключат, что-нибудь еще соединят, думают как и что…
– И что?
– И ничего.
– А для чего они это делают?
– Им нужно.
– Зачем?
– Отстань. Пошли к пруду.
– А почему те так кричат?
– Не хотят, чтобы их выключали.
– А что с ними делается, когда их выключают?
– Перестают существовать.
– Совсем? Навсегда? Как Барс? (Это у него была собака, ее змея укусила.)
– Ага, совсем, отвяжись. Пошли на пруд. Где леска?
– Подожди. А им что, больно?
– Да отвяжись ты. Не больно. Пошли.
Он ничего не понял и никому об этом не рассказывал. Дома тоже боялся заикнуться. Ему очень хотелось еще раз побывать по ту сторону забора – по ночам, лежа в кровати, он смотрел на светящиеся полоски в окнах. Но он ничего не слышал. Окна были плотно закрыты – кажется, днем стояла жара. Потом кончилось лето, он пошел в школу. Потом поехал с родителями к морю и вскоре совсем забыл обо всем этом. Его уже не разбирало любопытство. Только много лет спустя он понял, что там делалось – ничего необычайного. Существуют лаборатории, в десять раз большие, чем эта. Он даже и думать забыл о том случае. Но крик остался в памяти.
Теперь ему стало совершенно ясно, что он не уснет. Он оттягивал этот момент, не потому что собирался бороться, а скорее чтобы насладиться собственной беспомощностью.
– Я хочу спать, – сказал он. Он уже ничего не чувствовал.
Ничего не изменилось, но он знал – тело его напряглось в протесте – бесполезном потому, что перед глазами уже плавали огоньки, все куда-то проваливалось – он исчез.
3
– Почему меня не послали сюда в состоянии анабиоза?
– Потому что необходимо было провести опыт с нормальным человеком.
– Будем надеяться, что я останусь нормальным.
– Ты об этом слишком много говоришь. Ты же знаешь, тебе это не угрожает.
– Знаю, мне об этом говорили. Испытания и исследования. Ну ладно. А ты не огорчен тем, что не можешь есть? У тебя довольно убогий набор ощущений.
– Надеюсь, ты имеешь в виду не только проблему питания?
– Н-н-ет! Я вовсе не хотел тебя обидеть.
Раздались глуховатые, булькающие звуки. Он знал, что это означает смех.
– Не беспокойся. Мне не так уж и плохо.
– Почему все-таки не посылают двоих?
– А потому, что если они будут долго вместе, то еще, чего доброго, перессорятся.
– Да, ты прав. Но сейчас мне хочется поговорить о другом. У нас с тобой на сегодня что-то было приготовлено для разговора, а-а-а, вспомнил: твои мечты. Но сначала ты мне скажи: ты вообще что-нибудь чувствуешь? Ну, какие-либо эмоции – о скуке, я, кажется, тебя уже спрашивал – привязанность, антипатию, страх?..
– Страх, да…
– Вот как! Страх… Перед чем?
– Боюсь, что меня выключат.
– Ты называешь это «выключением»? Но только ли это?..
– У меня нет полного самосознания: это значит, что я не могу перечислить и предусмотреть всех положений, при которых у меня возникает чувство боязни. Принцип моей работы отличается от того, на котором работают вычислительные машины.
– Я знаю. Если бы ты мог все предвидеть, что было бы… бр-р! Ну, а симпатии, антипатии? Я не имею в виду конкретных случаев.
– Это, несомненно, делает тебе честь. Я вижу, ты еще хочешь что-то спросить, и догадываюсь, о чем. О любви? Я угадал?
– Да.
– Нет.
– Нет?
– Дело в том, что, насколько я себя помню и знаю, у меня ничего подобного не было. У меня нет желез внутренней секреции, ты же знаешь.
– Дело не только в железах.
– Рассказы о любви, похождения, всевозможные любовные истории, если хочешь знать, доставляют мне эстетическое удовольствие, такое же, как и тебе. Чувство красоты – это вопрос, относящийся к области топологии сети и распределения в ней полей потенциалов, вопрос о количестве избирательных контуров.
– Ну, перестань!
– Извини меня. Ведь я абстракция, душа, оторванная от тела, чистая сублимация духа; поэтому мне не чужды поэзия, лирика, музыка. Любовь – это нечто большее. Мне это не дано. Ее никто не предусмотрел. Тут, видимо, дело обстоит так же, как с цветом твоих волос и глаз. Просто результат целого ряда процессов.
– Ну, а теперь я могу тебя спросить: о чем ты мечтаешь?
– Пока нет.
– Почему?
– Мне бы хотелось, чтобы вначале на этот вопрос ответил ты.
– Я? Я ведь тебе уже говорил: о доме на перевале, о внутренностях…
– Их ты называешь мечтами?
– Ну, хорошо. Внутренности зачеркнем, оставлю только дом.
– А не кажется тебе, что этого маловато? Мне хочется знать, о чем ты действительно мечтаешь?
– Вот привязался!
– А ты?
– Ха-ха, да ты довольно быстро соображаешь. Дураки среди вас, видимо, перевелись, не правда ли?
– Совсем нет! Даже слабоумные встречаются. Считают и считают, пока замыкание в цепи не остановит их…
– Но ведь счетные машины ничего не ощущают и не чувствуют, ни о чем не думают. С одинаковым правом можно назвать кретином автомат-регулятор ионной установки.
– Есть разница, я тебя уверяю.
– Ты действительно знаешь об этом нечто конкретное?
– Я бы сказал несколько осторожнее – догадываюсь. Но мне кажется, что ты собираешься покинуть меня. Это по меньшей мере немилосердно. О чем же ты мечтаешь?
– В твоем обществе – ни о чем.
– Что это значит?
– Это значит, что я должен быть один.
– Перед сном?
– И перед сном также. Но ты об этом не можешь знать, у тебя нет опыта.
– Да, это… теоретические знания. Ну, а когда ты один – тогда о чем?
– Зачем тебе это?
– Таковы правила игры.
– О щенках, ужасно забавных и веселых, как они тычутся мокрым носом в руку. О том, как пускать кораблики по воде. О буре. О скорлупе каштанов. О том, как можно заблудиться в горах. О том, как можно бесцельно бродить по улицам, засунув руки в карманы. Даже о мухах, которые не дают уснуть летом после обеда. Ну, теперь ты удовлетворен?
– Нет.
– Почему?
– А где люди?
– О них я не думаю.
– Это правда?
– Если не веришь, можешь обследовать мой психогальванический рефлекс.
– Прошу тебя, не говори так. Наверное, они тебе снятся, а?
– Сны – это уже не мечты. Сновидения от меня не зависят, я их не выбираю по своему усмотрению, понятно? Мечты – это мечты, и ничего больше.
– Я не думал, что это может тебя рассердить.
– Почему ты говоришь, как особа мужского пола?
– Не понимаю.
– Я имею в виду грамматические окончания. Ты же не различаешь пола.
– А ты хочешь, чтобы я говорил, как особа женского пола?
– Нет. Я просто так спросил.
– Так мне удобнее.
– Как это – удобнее?
– Это уже предопределено в первоначальных расчетах. Я обладаю мужской психикой. Или, если хочешь, мужским абстрактным мышлением. В схеме существуют некоторые различия – у полов.
– Я об этом не знал. Ну, а теперь ты мне все-таки скажешь, о чем ты мечтаешь?
– О музыке. Во мне звучат мелодии, которых я никогда не слыхал. О больших скоростях. О вращении, о силах, под действием которых все гибнет, остается лишь сознание.
– Сознание гибели?
– Да. А когда я остаюсь один…
– Что? Ты один?..
– Да, один… И вот тогда я мечтаю вырасти.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне хочется внутренне стать более совершенным, приобрести большую ясность и остроту мышления. Мне хочется охватить больше проблем, иметь большую силу и найти любое решение, даже то, которое не существует… Хочешь, чтобы я продолжал?
– Да, продолжай.
– Я мечтаю почувствовать усталость. Хочу слышать свое дыхание и чувствовать свой пульс. Хочу иметь возможность лечь, встать на колени. Я знаю теорию всего этого, а представить себе не могу, но это должно быть прекрасно, особенно, особенно если это делает зрелый человек и – впервые. Я хочу закрыть глаза и чувствовать прикосновение к лицу женщины, к ее шее, ощущать ее ресницами, веками и потом заплакать.
– Что? Что? Ты же говорил, что не можешь любить, потому что у тебя нет желез, ты же сам это говорил!
– Да, говорил. Это все правда.
– Так как же…
– Ты же спрашивал меня, о чем я мечтаю, а не что я могу.
– Да, это так…
– Почему ты побледнел?
– Я не хотел. Извини меня. Я не знал. Это… страшно.
– Ты полагаешь, что лучше не мечтать?
– Если осуществление мечты невозможно…
– Будь осторожен с экстраполяцией. Мои мечты не основываются на воспоминаниях или опыте, таковых у меня нет. Ты смотришь на это так, словно перед тобой человек, которому взрывом оторвало ноги. У меня ног никогда не было. Это большая разница.
– Ты еще и успокаиваешь меня! Но ведь это больно… Возможно, ты прав. Это, пожалуй, всего-навсего… любопытство, а? Может, так оно и есть?
– Мои мечты?
– Да, твои мечты.
– Можно назвать и так. Почему ты замолчал? Ага, я начинаю догадываться. Кажется, ты опять думаешь о… чувствах, да?
– Точнее, о состояниях. Счастье – несчастье. Это тебе не чуждо? Не так ли?
– Ты прав. Конструкторы создали нечто большее, чем то, что было в чертежах.
– Да. Но мои родители… они знали еще меньше. Прошу тебя, скажи мне, это мой последний вопрос на сегодня: как ты все это выдерживаешь?
В ответ он услышал тихое позванивание.
– Смеешься? Надо мной?
– Ты переоцениваешь сходство или недооцениваешь различия. Что же мне остается делать? Ты что-нибудь слышал о попытках самоубийств?
– Нет.
– Это, вероятно, требует кое-каких конструктивных усовершенствований. Может, со временем их введут. Я, по всей видимости, какое-то промежуточное звено на пути к более совершенным конструкциям.
– Как и я. В противном случае чего бы я тут с тобой сидел?
Они замолчали.
– Ты позавтракал?
– Да, спасибо. Выпил, кажется, какао. Ты так заботлив. А я могу проявить заботу о тебе?
– В какой-то мере. У меня потребности небольшие, ты это знаешь. Тебе нужны какие-нибудь сведения?
– Да. Каков градиент прироста скорости?
– Нормальный.
– На завтра у нас запланировано значительное увеличение ускорения?
– Да.
– Какова насыщенность окружающего нас вакуума?
– В пределах нормы. Нет ни частиц, ни метеоров, ничего. Небольшое количество ионов кальция, видимо, это старый след экстрасолярной кометы. Мы пересекли его четверть часа назад.
– Почему ты мне не сказал?
– Мы с тобой вели такую интересную беседу о мечтах… Кроме того, в этом ничего особенного нет.
– Да, пожалуй, и так, но я бы хотел… Я пойду в рубку.
– Хорошо. А тебе… не было скучно… со мной?
– Нет.
– Нет?
Они умолкли.
– Благодарю тебя.
4
Когда ракета стояла на земле, она была большой. Тень ее – широкая и длинная – напоминала взлетную полосу. Тупой нос ракеты, утолщенный в поперечнике, черным силуэтом вырисовывался на фоне неба и был похож на молот. Снаружи она и сейчас выглядела большой. Он помнил ее огромный хребет с двумя килями. Перед полетом он ради любопытства немного постоял на нем. А вот внутри за время путешествия становилось как бы теснее и теснее.
1 2 3 4 5 6