и оказалось, что наше дальнейшее пребывание в Проекте прямо-таки необходимо. Бэлойн, этот политик, этот дипломат, во время одной из таких встреч заявил, что раз Ини пользовался полным доверием, а он лишь четвертью, то пусть теперь Ини и вербует подходящих людей и сам руководит Проектом. Когда подобные высказывания повторялись часто, с нами обращались как с избалованными, капризными, но любимыми детьми.
Однажды вечером в гостинице ко мне в номер пришел Бэлойн, который в тот день неофициально, с глазу на глаз, встречался с Рашем; он объяснил мне причины, крывшиеся за этими настойчивыми уговорами. Советники пришли к выводу, что Экстран – всего лишь случайная осечка в начавшейся серии открытий, что по существу это прямое указание на перспективность дальнейших исследований, которые являются теперь проблемой государственной важности, вопросом жизни и смерти. Я счел эти рассуждения бессмысленными, но, пораздумав, пришел к выводу, что мы действительно можем вернуться, если только администрация примет наши условия (которые мы тут же начали разрабатывать). Ибо я уяснил себе, что если эта работа будет продолжаться без меня, то я никогда уже не смогу со спокойной душой вернуться к своей чистой, незапятнанной математике. Ведь моя вера в полную безопасность, сопутствующую звездному сигналу, была только верой, а не абсолютно надежным знанием. Впрочем, Бэлойну я объяснил это короче: будем следовать афоризму Паскаля о мыслящем тростнике. Если уж мы не можем противодействовать, то будем хотя бы знать.
Посовещавшись вчетвером, мы докопались и до того, почему Проект не был отдан Армии. Военные воспитали для своих целей особый тип ученого – дрессированных специалистов, таких, которые решают элементарные задачи и способны к ограниченной самостоятельности; они делали свое дело превосходно – но только «от» и «до». А космические цивилизации, мотивы их действий, жизнетворное влияние сигнала – все это было для них черной магией. «Как и для нас, положим», – с обычным ехидством заметил Раппопорт.
В конце концов мы согласились продолжать работу. Доктор юриспруденции Вильгельм Ини исчез из Проекта, но его тут же заменили другой личностью в штатском, мистером Хью Фэнтоном. Иными словами, мы поменяли шило на мыло. Бюджет был увеличен, сотрудников Контрпроекта (мы о нем напомнили несколько смутившимся попечителям) включили в наши коллективы, а сам Контрпроект перестал существовать, – хотя по официальной версии он вроде никогда и не существовал. Накричавшись, насовещавшись, поставив условия, которые подлежали скрупулезному соблюдению, мы вернулись «к себе», в пустыню – и так начался, уже в новом году, очередной, последний этап Проекта «Голос Неба».
XVI
Все пошло по-старому – только на заседаниях Совета появилось повое лицо, Хью Фэнтон; мы его прозвали невидимкой, потому что он существовал каким-то неприметным образом. Не то, чтобы он был очень маленький, но как-то умел держаться в тени.
Зима ознаменовалась частыми бурями – песчаными; а дожди выпадали крайне редко. Мы без труда включились в прежний ритм работы – точнее говоря, в ритм существования. Я снова заходил к Раппопорту, мы вели разговоры; иногда я снова встречал у него Дилла. Мне стало казаться, что Проект – это, собственно говоря, и есть жизнь, что одно кончится вместе с другим.
Единственной новинкой были еженедельные конференции – деловые, совершенно неофициальные по тону; на них мы поочередно обсуждали различные темы – такие, например, как перспективы аутоэволюции (то есть управляемой эволюции) разумных существ.
Что это сулило? Казалось бы – подход к определению анатомии, физиологии, а отсюда и цивилизации Отправителей. Но в любом обществе, достигшем сходного с нами уровня развития, появляются две противоположные тенденции, отдаленные последствия которых предвидеть невозможно. С одной стороны уже сформировавшаяся технология оказывает нажим на существующую культуру и как бы заставляет людей адаптивно подчиняться потребностям технических процессов. Так появляются симптомы интеллектуального соперничества человека с машиной, а также различные формы их симбиоза, а инженерная психология и физиоанатомия выявляют «слабые звенья», неудачные параметры человеческого организма; и отсюда уже прямой путь к разработке соответствующих «усовершенствований». А на этом пути рождается мысль о создании киборгов, то есть людей, у которых многие части тела и органы заменены искусственными; такие киборги предназначались бы для исследований в космосе и для освоения планет, где условия резко отличаются от земных. Появляется также мысль о прямом подключении человеческого мозга к резервуарам машинной памяти, о создании таких устройств, в которых достигался бы невиданный доселе уровень механического или интеллектуального сращивания человека с машиной.
Эта тенденция потенциально угрожает разрушить прежнюю однородность человеческого вида. Под влиянием таких перемен не только единая, общечеловеческая культура, но даже и единый, универсальный телесный облик человека может стать реликтом мертвого прошлого. Человек сумел бы превратить свое общество в психозоическую разновидность муравейника, где анатомия подчинена специализации.
С другой стороны влияние культуры, то есть обычаев, может подчинить себе сферу технических процессов. Могут появиться, например, биотехнические методы, расширяющие область воздействия моды. До сих пор вмешательство косметологов не шло глубже человеческой кожи. Кажется иногда, будто влияние моды простирается и дальше, но эта иллюзия порождена тем, что в разные времена объявляется модным тот или иной тип физической красоты. Достаточно вспомнить различие между рубенсовским идеалом красоты и современной женщиной. Непредубежденному наблюдателю земных обычаев могло бы показаться, что в соответствии с диктатом сменяющихся сезонов у женщин (которые более явно подчинены требованиям моды) расширяются то бедра, то плечи, увеличивается или уменьшается грудь, ноги становятся то полными, то длинными и тонкими – и так далее. Но все эти «приливы» и «отливы» телесных форм – лишь иллюзия, порожденная тем, что из разнообразия имеющихся физических типов отбираются именно те, которым отдается предпочтение сегодня. И как раз биотехнические методы могли бы исправить такое положение. С помощью генетического контроля диапазон видовой разнородности можно было бы сдвинуть в любом избранном направлении.
Разумеется, генетический отбор по чисто анатомическим признакам кажется чем-то незначительным по силе его воздействия на культуру, – хотя в то же время он очень желателен по эстетическим соображениям (как возможность сделать физическую красоту видовой нормой). Но речь идет лишь о начале пути, который можно было бы обозначить стрелкой с надписью: «Разум на службе желаний». Ведь подавляющее большинство материализованных творений разума уже и сейчас вкладывается в чисто сибаритскую продукцию. Мудро сконструированный телевизор распространяет интеллектуальную жвачку; великолепные средства транспорта служат тому, чтобы какой-нибудь недоумок под маркой туриста мог наклюкаться не в своей родной забегаловке, а рядом с собором Святого Петра. Если б эта тенденция завершилась вторжением техники в человеческие тела, то все свелось бы наверняка к тому, чтобы максимально расширить гамму чувственных наслаждений. Коль скоро у нас в мозгу есть «центр наслаждения», что мешает, например, подключить к нему органы синтетических ощущений? Но аутоэволюция, осуществляемая подобным образом, означает окончательное замыкание внутри культуры, внутри быта, изоляцию от мира за пределами планеты и кажется исключительно приятной формой духовного самоубийства.
Наука и техника наверняка способны создать устройства, удовлетворяющие требованиям как первого, так и второго пути развития. То, что оба эти пути, каждый на свой лад, кажутся нам чудовищными, ничего еще не предрешает. Ведь негативное отношение к подобным переменам не имеет под собой никаких оснований. Требование не слишком угождать себе является разумным лишь до тех пор, пока один человек, получая удовольствие, тем самым причиняет ущерб другому (либо собственному духу и телу, как в случае наркомании). Это требование может быть выражением простой необходимости, и тогда надлежит безоговорочно ему подчиняться; но развитие технологии направлено как раз на то, чтобы одну за другой ликвидировать любые так называемые «необходимости», то есть «технические ограничения» человеческих действий. Люди, которые утверждают, что некие «технические ограничения» всегда будут сковывать цивилизацию, по существу исповедуют наивную веру, будто природа специально «устроена» так, чтобы разумные существа никогда не смогли освободиться из-под ига извечно предустановленных «повинностей». Эта вера основана на экстраполяции в необозримое будущее библейского приговора, согласно которому человек якобы навечно обречен добывать хлеб насущный в поте лица своего. Такие наивные люди полагают, будто говорят о моральных обязанностях человека, но в действительности их утверждение откровенно относится к области онтологии – «помещение», предназначенное роду человеческому для жилья, меблировано-де так, что, невзирая на любые усовершенствования, человек никогда не сможет, по их мнению, почувствовать себя в нем удобно.
Но на такой примитивной вере нельзя базировать дальние прогнозы. Подобные тезисы провозглашаются если не из пуританских или аскетических соображений, то просто из страха перед любой переменой.
Технико-экономическая растянутость цивилизации (когда авангард далеко опережает тылы) сама по себе во многом влияет на направление дальнейшего развития. Но разве цивилизация не может достичь свободы выбора дальнейшего пути? Какие условия нужны для достижения такой свободы? Общество должно стать независимым от технологии, обеспечивающей удовлетворение элементарных потребностей. Удовлетворение этих потребностей должно стать незримым, как воздух, избыток которого был до сих пор единственным избытком в человеческой истории.
Цивилизация, которая уже сумела бы удовлетворить элементарные биологические потребности всех своих членов, могла бы начать поиски различных дальнейших путей в будущее.
Но пока что на Земле, посланцы которой уже ступают по другим планетам, многие люди мечтают лишь о куске хлеба.
XVII
Несмотря на различие взглядов, разделявшее нас в делах Проекта, все мы – я имею в виду не только Научный Совет – составляли достаточно сплоченный коллектив, и прибывшие к нам гости (которых у нас уже прозвали «наймитами Пентагона») несомненно понимали, что их выводы будут встречены нами в штыки. Я тоже был заранее настроен к ним довольно неприязненно, однако не мог не признать, что Лирней и сопровождавший его молодой астробиолог добились впечатляющих результатов. Просто в голове не укладывалось, что после целого года наших мучений кто-то мог выдвинуть совершенно новые, даже не затронутые нами гипотезы о Голосе Неба. Гипотезы эти к тому же отличались друг от друга и были подкреплены вполне прилично разработанным математическим аппаратом (с фактами дело обстояло хуже). Более того, хотя эти новые трактовки темы кое в чем исключали друг друга, они позволяли найти некую золотую середину, оригинальный компромисс, который неплохо их объединял.
То ли Бэлойн решил, что при встрече с сотрудниками Контрпроекта не следует придерживаться нашей «аристократической» структуры-деления на всеведущую элиту и слабо информированные коллективы отделов, – то ли он был твердо убежден, что нам сообщат нечто сенсационное, но только он организовал лекцию-встречу для всей тысячи с лишним наших сотрудников. Если Лирней и Синестер и отдавали себе отчет в некоторой враждебности собравшихся, то они этого никак не проявили. Впрочем, все вели себя корректно.
Как вначале отметил Лирней, их работа имела чисто теоретический характер; они не располагали никакими данными, кроме самого звездного сигнала и некоторых общих сведений о Лягушачьей Икре; так что речь шла совсем не о какой-то «параллельной работе», не о попытке перегнать нас, а всего лишь об ином подходе к Голосу Неба, и делалось это с мыслью о таком вот сопоставлении взглядов, какое сейчас происходит.
Он не сделал паузы для аплодисментов – и поступил правильно, ибо аплодисментов наверняка не последовало бы, – а сразу перешел к очень ясному изложению существа дела; он подкупил меня и своим докладом, и личным обаянием; других, видимо, тоже, судя по реакции зала.
Будучи космогонистом, он шел от космогонии в ее хаббловском варианте и в модификации Хайакавы (а также и моей, если позволительно так сказать, хотя я всего лишь плел математические плетенки для бутылей, в которые Хайакава вливал новое вино).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Однажды вечером в гостинице ко мне в номер пришел Бэлойн, который в тот день неофициально, с глазу на глаз, встречался с Рашем; он объяснил мне причины, крывшиеся за этими настойчивыми уговорами. Советники пришли к выводу, что Экстран – всего лишь случайная осечка в начавшейся серии открытий, что по существу это прямое указание на перспективность дальнейших исследований, которые являются теперь проблемой государственной важности, вопросом жизни и смерти. Я счел эти рассуждения бессмысленными, но, пораздумав, пришел к выводу, что мы действительно можем вернуться, если только администрация примет наши условия (которые мы тут же начали разрабатывать). Ибо я уяснил себе, что если эта работа будет продолжаться без меня, то я никогда уже не смогу со спокойной душой вернуться к своей чистой, незапятнанной математике. Ведь моя вера в полную безопасность, сопутствующую звездному сигналу, была только верой, а не абсолютно надежным знанием. Впрочем, Бэлойну я объяснил это короче: будем следовать афоризму Паскаля о мыслящем тростнике. Если уж мы не можем противодействовать, то будем хотя бы знать.
Посовещавшись вчетвером, мы докопались и до того, почему Проект не был отдан Армии. Военные воспитали для своих целей особый тип ученого – дрессированных специалистов, таких, которые решают элементарные задачи и способны к ограниченной самостоятельности; они делали свое дело превосходно – но только «от» и «до». А космические цивилизации, мотивы их действий, жизнетворное влияние сигнала – все это было для них черной магией. «Как и для нас, положим», – с обычным ехидством заметил Раппопорт.
В конце концов мы согласились продолжать работу. Доктор юриспруденции Вильгельм Ини исчез из Проекта, но его тут же заменили другой личностью в штатском, мистером Хью Фэнтоном. Иными словами, мы поменяли шило на мыло. Бюджет был увеличен, сотрудников Контрпроекта (мы о нем напомнили несколько смутившимся попечителям) включили в наши коллективы, а сам Контрпроект перестал существовать, – хотя по официальной версии он вроде никогда и не существовал. Накричавшись, насовещавшись, поставив условия, которые подлежали скрупулезному соблюдению, мы вернулись «к себе», в пустыню – и так начался, уже в новом году, очередной, последний этап Проекта «Голос Неба».
XVI
Все пошло по-старому – только на заседаниях Совета появилось повое лицо, Хью Фэнтон; мы его прозвали невидимкой, потому что он существовал каким-то неприметным образом. Не то, чтобы он был очень маленький, но как-то умел держаться в тени.
Зима ознаменовалась частыми бурями – песчаными; а дожди выпадали крайне редко. Мы без труда включились в прежний ритм работы – точнее говоря, в ритм существования. Я снова заходил к Раппопорту, мы вели разговоры; иногда я снова встречал у него Дилла. Мне стало казаться, что Проект – это, собственно говоря, и есть жизнь, что одно кончится вместе с другим.
Единственной новинкой были еженедельные конференции – деловые, совершенно неофициальные по тону; на них мы поочередно обсуждали различные темы – такие, например, как перспективы аутоэволюции (то есть управляемой эволюции) разумных существ.
Что это сулило? Казалось бы – подход к определению анатомии, физиологии, а отсюда и цивилизации Отправителей. Но в любом обществе, достигшем сходного с нами уровня развития, появляются две противоположные тенденции, отдаленные последствия которых предвидеть невозможно. С одной стороны уже сформировавшаяся технология оказывает нажим на существующую культуру и как бы заставляет людей адаптивно подчиняться потребностям технических процессов. Так появляются симптомы интеллектуального соперничества человека с машиной, а также различные формы их симбиоза, а инженерная психология и физиоанатомия выявляют «слабые звенья», неудачные параметры человеческого организма; и отсюда уже прямой путь к разработке соответствующих «усовершенствований». А на этом пути рождается мысль о создании киборгов, то есть людей, у которых многие части тела и органы заменены искусственными; такие киборги предназначались бы для исследований в космосе и для освоения планет, где условия резко отличаются от земных. Появляется также мысль о прямом подключении человеческого мозга к резервуарам машинной памяти, о создании таких устройств, в которых достигался бы невиданный доселе уровень механического или интеллектуального сращивания человека с машиной.
Эта тенденция потенциально угрожает разрушить прежнюю однородность человеческого вида. Под влиянием таких перемен не только единая, общечеловеческая культура, но даже и единый, универсальный телесный облик человека может стать реликтом мертвого прошлого. Человек сумел бы превратить свое общество в психозоическую разновидность муравейника, где анатомия подчинена специализации.
С другой стороны влияние культуры, то есть обычаев, может подчинить себе сферу технических процессов. Могут появиться, например, биотехнические методы, расширяющие область воздействия моды. До сих пор вмешательство косметологов не шло глубже человеческой кожи. Кажется иногда, будто влияние моды простирается и дальше, но эта иллюзия порождена тем, что в разные времена объявляется модным тот или иной тип физической красоты. Достаточно вспомнить различие между рубенсовским идеалом красоты и современной женщиной. Непредубежденному наблюдателю земных обычаев могло бы показаться, что в соответствии с диктатом сменяющихся сезонов у женщин (которые более явно подчинены требованиям моды) расширяются то бедра, то плечи, увеличивается или уменьшается грудь, ноги становятся то полными, то длинными и тонкими – и так далее. Но все эти «приливы» и «отливы» телесных форм – лишь иллюзия, порожденная тем, что из разнообразия имеющихся физических типов отбираются именно те, которым отдается предпочтение сегодня. И как раз биотехнические методы могли бы исправить такое положение. С помощью генетического контроля диапазон видовой разнородности можно было бы сдвинуть в любом избранном направлении.
Разумеется, генетический отбор по чисто анатомическим признакам кажется чем-то незначительным по силе его воздействия на культуру, – хотя в то же время он очень желателен по эстетическим соображениям (как возможность сделать физическую красоту видовой нормой). Но речь идет лишь о начале пути, который можно было бы обозначить стрелкой с надписью: «Разум на службе желаний». Ведь подавляющее большинство материализованных творений разума уже и сейчас вкладывается в чисто сибаритскую продукцию. Мудро сконструированный телевизор распространяет интеллектуальную жвачку; великолепные средства транспорта служат тому, чтобы какой-нибудь недоумок под маркой туриста мог наклюкаться не в своей родной забегаловке, а рядом с собором Святого Петра. Если б эта тенденция завершилась вторжением техники в человеческие тела, то все свелось бы наверняка к тому, чтобы максимально расширить гамму чувственных наслаждений. Коль скоро у нас в мозгу есть «центр наслаждения», что мешает, например, подключить к нему органы синтетических ощущений? Но аутоэволюция, осуществляемая подобным образом, означает окончательное замыкание внутри культуры, внутри быта, изоляцию от мира за пределами планеты и кажется исключительно приятной формой духовного самоубийства.
Наука и техника наверняка способны создать устройства, удовлетворяющие требованиям как первого, так и второго пути развития. То, что оба эти пути, каждый на свой лад, кажутся нам чудовищными, ничего еще не предрешает. Ведь негативное отношение к подобным переменам не имеет под собой никаких оснований. Требование не слишком угождать себе является разумным лишь до тех пор, пока один человек, получая удовольствие, тем самым причиняет ущерб другому (либо собственному духу и телу, как в случае наркомании). Это требование может быть выражением простой необходимости, и тогда надлежит безоговорочно ему подчиняться; но развитие технологии направлено как раз на то, чтобы одну за другой ликвидировать любые так называемые «необходимости», то есть «технические ограничения» человеческих действий. Люди, которые утверждают, что некие «технические ограничения» всегда будут сковывать цивилизацию, по существу исповедуют наивную веру, будто природа специально «устроена» так, чтобы разумные существа никогда не смогли освободиться из-под ига извечно предустановленных «повинностей». Эта вера основана на экстраполяции в необозримое будущее библейского приговора, согласно которому человек якобы навечно обречен добывать хлеб насущный в поте лица своего. Такие наивные люди полагают, будто говорят о моральных обязанностях человека, но в действительности их утверждение откровенно относится к области онтологии – «помещение», предназначенное роду человеческому для жилья, меблировано-де так, что, невзирая на любые усовершенствования, человек никогда не сможет, по их мнению, почувствовать себя в нем удобно.
Но на такой примитивной вере нельзя базировать дальние прогнозы. Подобные тезисы провозглашаются если не из пуританских или аскетических соображений, то просто из страха перед любой переменой.
Технико-экономическая растянутость цивилизации (когда авангард далеко опережает тылы) сама по себе во многом влияет на направление дальнейшего развития. Но разве цивилизация не может достичь свободы выбора дальнейшего пути? Какие условия нужны для достижения такой свободы? Общество должно стать независимым от технологии, обеспечивающей удовлетворение элементарных потребностей. Удовлетворение этих потребностей должно стать незримым, как воздух, избыток которого был до сих пор единственным избытком в человеческой истории.
Цивилизация, которая уже сумела бы удовлетворить элементарные биологические потребности всех своих членов, могла бы начать поиски различных дальнейших путей в будущее.
Но пока что на Земле, посланцы которой уже ступают по другим планетам, многие люди мечтают лишь о куске хлеба.
XVII
Несмотря на различие взглядов, разделявшее нас в делах Проекта, все мы – я имею в виду не только Научный Совет – составляли достаточно сплоченный коллектив, и прибывшие к нам гости (которых у нас уже прозвали «наймитами Пентагона») несомненно понимали, что их выводы будут встречены нами в штыки. Я тоже был заранее настроен к ним довольно неприязненно, однако не мог не признать, что Лирней и сопровождавший его молодой астробиолог добились впечатляющих результатов. Просто в голове не укладывалось, что после целого года наших мучений кто-то мог выдвинуть совершенно новые, даже не затронутые нами гипотезы о Голосе Неба. Гипотезы эти к тому же отличались друг от друга и были подкреплены вполне прилично разработанным математическим аппаратом (с фактами дело обстояло хуже). Более того, хотя эти новые трактовки темы кое в чем исключали друг друга, они позволяли найти некую золотую середину, оригинальный компромисс, который неплохо их объединял.
То ли Бэлойн решил, что при встрече с сотрудниками Контрпроекта не следует придерживаться нашей «аристократической» структуры-деления на всеведущую элиту и слабо информированные коллективы отделов, – то ли он был твердо убежден, что нам сообщат нечто сенсационное, но только он организовал лекцию-встречу для всей тысячи с лишним наших сотрудников. Если Лирней и Синестер и отдавали себе отчет в некоторой враждебности собравшихся, то они этого никак не проявили. Впрочем, все вели себя корректно.
Как вначале отметил Лирней, их работа имела чисто теоретический характер; они не располагали никакими данными, кроме самого звездного сигнала и некоторых общих сведений о Лягушачьей Икре; так что речь шла совсем не о какой-то «параллельной работе», не о попытке перегнать нас, а всего лишь об ином подходе к Голосу Неба, и делалось это с мыслью о таком вот сопоставлении взглядов, какое сейчас происходит.
Он не сделал паузы для аплодисментов – и поступил правильно, ибо аплодисментов наверняка не последовало бы, – а сразу перешел к очень ясному изложению существа дела; он подкупил меня и своим докладом, и личным обаянием; других, видимо, тоже, судя по реакции зала.
Будучи космогонистом, он шел от космогонии в ее хаббловском варианте и в модификации Хайакавы (а также и моей, если позволительно так сказать, хотя я всего лишь плел математические плетенки для бутылей, в которые Хайакава вливал новое вино).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24