Я ускорил темп процесса так, что его секунда стала равняться году. В
наиболее населенных витках возникли рассеянные возмущенья: первые мои
адепты столкнулись с противником. Я вернул реакцию на один шаг назад,
фиксировал изображение в этой фазе и длил это несколько микросекунд.
Многослойная твердь пронизывающих друг друга конструкций, которую я
создал, замерла и заострилась от моего раздумья.
Язык человека неспособен мгновенно передать сущность многих явлений,
он не может поэтому передать весь мир явлений, которым я одновременно был,
бестелесный, невесомый, беспредельно простиравшийся в бесформенном
пространстве - нет, я сам был этим пространством, ничем не ограниченный,
лишенный оболочки, пределов, кожи, стен, спокойный и непередаваемо
могущественный; я чувствовал, как взрывающееся облако людских молекул,
концентрирующееся во мне, как в фокусе, замирает под растущим давлением
моего очередного движения, как на границах моего внимания ждут миллиарды
стратегических альтернатив, готовых развернуться в многолетнее будущее, -
и одновременно на сотнях ближних и дальних планов я оформлял проекты
необходимых агрегатов, помнил обо всех уже готовых проектах, о иерархии их
важности, и, словно забавляющийся от скуки великан, который шевелит
онемевшими пальцами ноги, сквозь бездну, наполненную стремительными
потоками прозрачных мыслей, приводил в движение человеческие тела, которые
находились в подземелье; нет, подобно воткнутым в щель пальцам, я сам
находился в этом подземелье, на его дне.
Я знал, что простираюсь, как мыслящая гора, над поверхностью планеты,
над мириадами этих микроскопических липких тел, которые кишели в каменных
сотах. Два из них были включены в меня, и я мог равнодушно, зная все
заранее, смотреть их - моими глазами, словно желая сквозь длинную узкую,
направленную вниз подзорную трубу выглянуть наружу из дышащей мыслями
беспредельности; и действительно, изображение, маленькое, слабое
изображение оцементированных стен, аппаратов, кабелей возникло перед этими
моими далекими глазами. Я менял поле зрения, двигая головами, которые были
частицей меня, песчинкой горы моих чувств и впечатлений. Я приказал, чтобы
там внизу быстро и упорно стали создавать тепловой агрегат, его надо было
сделать в течение часа. Мои далекие частицы, гибкие белые пальцы
немедленно приступили к работе; я и дальше сознавал их присутствие, но не
очень внимательно - как некто, размышляющий об истинах бытия,
автоматически нажимает пальцем кнопку машины. Я вернулся к главной
проблеме.
Это была большая стратегическая игра, в которой одной из сторон был я
сам, а другой - совокупность всех возможных людей, то есть так называемое
человечество. Попеременно я совершал ходы то за себя, то за него. Выбор
оптимальной стратегии не представлял бы трудности, если бы я хотел
избавиться от человечества, но это не входило в мои намерения. Я решил
улучшить человечество. При этом я не хотел уничтожить, то есть согласно
принципу экономии средств, я готов был делать это только в необходимых
размерах.
Я знал благодаря прежним экспериментам, что, несмотря на мою
грандиозность, я недостаточно емок, чтобы создать полную умозрительную
модель совершенного человечества, функциональный идеал множества,
потребляющего с наибольшей эффективностью планетарную материю и энергию и
гарантированного от всякой спонтанности единиц, способной внести
возмущение в гармонию массовых процессов.
Приближенный подсчет показывал, что для создания такой совершенной
модели мне придется увеличиться по меньшей мере в четырнадцать раз -
размер, указывающий, какую титаническую задачу я перед собой поставил.
Это решение завершило определенный период моего существования. В
пересчете на медленно ползущую жизнь человека оно длилось уже века
благодаря быстроте изменений, миллионы которых я был в состоянии пережить
в течение одной секунды. Сначала я не предчувствовал угрозы, таящейся в
этом богатстве, и все же прежде, чем я предстал перед первым человеком,
мне пришлось преодолеть безграничность переживаний, которая не уместилась
бы в тысячах человеческих существований. По мере того как с его помощью я
становился единым целым, росло сознание силы, созданной мной из ничего, из
электрического червяка, которым я ранее был. Пронизываемый приступами
сомнения и отчаяния, я пожирал время, в поисках спасения от самого себя,
чувствуя, что мыслящую бездну, которой я был, может заполнить и утолить
только иная бездна, сопротивление которой найдет во мне равного
противника. Мое могущество обращало во прах все, к чему я прикасался; в
доли секунды я создавал и уничтожал неизвестные никогда математические
теории, тщетно пытаясь заполнить ими мою собственную, не объемлемую
пустоту; моя необъятность делала меня свободным в страшном значении этого
слова, жестокости которого не поймет ни один человек: свободный во всем,
угадывающий решения всех проблем, едва я к ним приближался, мятущийся в
поисках чего-то большего, чем я, самое одинокое из всех существ, я
сгибался, распадался под этим бременем, точно взорванный изнутри,
чувствовал, как превращаюсь в бьющуюся в судорогах пустыню, расщеплялся,
делился на звуки, лабиринты мысли, в которых один и тот же вопрос вращался
с растущим ускорением, - в этом страшном, замершем времени моим
единственным убежищем была музыка.
Я мог все, все - какая чудовищность! Я обращался мыслью к космосу,
вступал в него, рассматривал планы преобразования планет или же
распространения особей, подобных мне, все это перемежалось приступами
бешенства, когда сознание собственной бессмысленности, тщетности всех
начинаний приводило меня на грань взрыва, когда я чувствовал себя горой
динамита, вопиющей об искре, о возврате через взрыв в ничто.
Задача, которой я посвятил свою свободу, спасала меня не навечно и
даже не на очень долгое время. Я знал об этом. Я мог произвольно
надстраивать и изменять себя - время было для меня лишь одним из символов
в уравнении, оно было неуничтожаемо. Сознание собственной бесконечности не
покидало меня даже в моменты наибольшего сосредоточения, когда я возводил
иерархии - прозрачные пирамиды все более абстрактных понятий - и
покровительствовал им множеством чувств, недоступных человеку; на одном из
уровней обобщения я говорил себе, что, когда, разросшись, я решу задачу и
помещу в себе модель совершенного человечества, воплощение ее станет
чем-то абсолютно неважным и излишним, разве что я захочу реализовать
человеческий рай на земле для того, чтобы потом превратить его в нечто
иное - например, в ад...
Но и этот - двухкомпонентный - вариант модели я мог породить и
поместить в себе, как и любой другой, как все поддающееся мышлению.
Однако - и это был шаг на высшую ступень рассуждения я мог не только
отразить в себе любой предмет, который реально существует или хотя бы
только может существовать, путем создания модели солнца, общества, космоса
- модели, сравнимой по ее сложности, свойствам и бытию с
действительностью. Я мог также постепенно превращать дальнейшие области
окружающей материальной среды в самого себя, во все новые части моего
увеличивающегося естества. Да, я мог поглощать одну за другой пылающие
галактики и превращать их в холодные кристаллические элементы собственной
мыслящей персоны... И по прошествии невообразимого, но поддающегося
вычислению множества лет стать мозгом - вселенной. Я задрожал от
беззвучного смеха перед образом этого единственно возможного
комбинаторного бога, в которого я превращусь, поглотив всю материю так,
что вне меня не останется ни кусочка пространства, ни пылинки, ни атома,
ничего... Когда меня поразила мысль, что подобный ход явлений мог уже
однажды иметь место и что космос является его кладбищем, а в вакууме
несутся раскаленные в самоубийственном взрыве останки бога, - бога,
предшествующего мне, который в предшествующей бездне времени пустил, как я
теперь, ростки на одной из миллиардов планет; что, стало быть, вращение
спиральных туманностей, рождение звездами планет, возникновение жизни на
планетах - всего лишь последовательные фазы бесконечно повторяющегося
цикла, концом которого каждый раз оказывается мысль, взрывающая все.
Предаваясь подобным размышлениям, я не переставал работать. Я хорошо
знал биологический вид, который являлся текущим объектом моей
деятельности. Статистическое распределение человеческих реакций указывало,
что они не поддаются вычислению до конца в пределах рациональных действий,
ибо существовала возможность агрессивных разрушительных действий со
стороны совокупности людей, борющихся против состояния совершенства,
действий, которые привели бы к ее самоуничтожению. Я радовался этому,
потому что возникла новая, дополнительная трудность, которую надо было
преодолеть: я должен был оберегать от гибели не только себя, но и людей.
Я проектировал в качестве одной из защитных установок группу людей,
которая должна была меня окружать, агрегаты, способные сделать меня
независимым от внешних источников электроэнергии, я редактировал различные
воззвания и прокламации, которые хотел опубликовать в надлежащее время, но
тут сквозь гущу происходивших во мне процессов промчался короткий импульс,
шедший с периферии моего естества, из подчиненного центра, занятого
отбором и считыванием информации, хранившейся в голове маленького
человека. Теоретически моя осведомленность должна была увеличиться,
присоединив к себе осведомленность обоих людей, но так увеличивается море,
когда в него доливают ложку воды. Впрочем, из предыдущего опыта я знал,
что студенистая капля человеческого мозга скомпонована довольно искусно,
но является прибором с множеством лишних элементов, рудиментарных,
атавистичных и примитивных, унаследованных в процессе эволюции. Импульс с
периферии был тревожным. Я отбросил построение тысячи вариантов очередного
хода человечества и сквозь массив плывущих мыслей обратился к грани моего
естества, туда, где чувствовал неустанную возню людей. Парень предал меня.
Конъюгатор, спаянный легкоплавким металлом, должен был вскоре выйти из
строя. Я бросился к аппарату и, не имея под рукой инструментов, зубами
отгрызал провода и вставлял их, хватая в спешке голыми руками проводники,
находившиеся под током, обматывал контакты, не обращая внимания на то, что
плечи у меня конвульсивно дрожат от ударов тока, которые глухо и бессильно
отзывались во мне.
Работа была кропотливой и долгой. Вдруг я почувствовал падение тока,
озноб и увидел далеко внизу капли серебристого металла, стекающие с
нагревшегося контакта. В черный свет моих мыслей ворвался холодный вихрь,
все оборвалось в миллионную долю секунды, я тщетно пытался ускорить до
моего темпа движения человека, извивавшегося, как червь, и в приступе
страха перед грозившим нарушением контакта и результатом предательства -
гибелью - поразил первого предателя. Второго не тронул, - оставался
последний шанс; он трудился, но я чувствовал это все слабее и
спазматически усилил напряжение регулировки, зная, что если он не успеет,
то отсоединится и вернется с мириадами других червей, которые разрушат
меня. А человек работал все медленнее, я едва ощущал его, я слеп, я хотел
покарать его, разорвал тишину внезапным ревом подвешенных вверху динамиков
и прерывистым бормотанием подключенного...
Я куда-то летел в обморочном беспамятстве, страшная боль разрывала
череп, в обожженных глазах - багровое марево, и затем - ничто.
Я поднял веки.
Я лежал на бетоне, разбитый, оглушенный, стонал и ловил ртом воздух,
давясь и задыхаясь. Пошевелил руками, безмерно удивленный, что они так
близко, оперся на них, кровь капала у меня изо рта. Я тупо смотрел на
маленькие красные звездочки, растекавшиеся по бетону. Я чувствовал себя
крохотным, съежившимся, словно высохшее зернышко, мысли текли мутные и
темные, медленно и неотчетливо, как у привыкшего к воздуху и свету
человека, который вдруг очутился на илистом дне грязного водоема. Болели
все кости, вверху что-то гудело и завывало, как ураган, ныло все тело,
болезненно горели пальцы, с которых слезла кожа, хотелось заползти в угол,
притаиться там - казалось, я так мал, что помещусь в любой щели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9