А если не выросли
ноги, или коротки были, то ее саму съели. Разум же сотворила эволюция, ибо
что с ее точки зрения глупость и мудрость, а также добро и зло? Добро -
это тогда только, когда я кого-то съем, а зло - когда меня съедят. То же и
с разумом: съеденный, если такое с ним случилось, глупее съевшего, потому
что не может быть умным тот, кого нет, а кого съели - того нет и в помине.
Но тот, кто всех переест, тот сам сдохнет. Поэтому есть стали в меру. Со
временем живая органика стареет, ибо материал это непрочный. Тогда, в
поисках лучшего, придумали мягкотелые металл. Сами себя в железе
скопировали, потому что легче всего взять уже готовое, поэтому до создания
истинно совершенных форм дело не дошло. Ба! Не будь органика такой
непрочной, ведь совершенно по другому философия бы развивалась: видно,
влияет на нее материал, то есть чем совершеннее строение разумного
существа, тем отчаяннее жаждет оно иметь совершенно другое строение. Если
в воде живут - утверждают, что рай на - суше, если на суше, то - в небе,
если имеют крылья, то считают идеалом плавники, а если ноги, то намалюют
себе крылья и восхищаются: "ангел!" Удивительно, что я раньше этого не
заметил. Назовем это правило К_о_с_м_и_ч_е_с_к_и_м З_а_к_о_н_о_м
Т_р_у_р_л_я: всякий разум творит себе а_б_с_о_л_ю_т_н_ы_й и_д_е_а_л,
исходя из несовершенства собственной конструкции. Надо где-нибудь это
записать на тот случай, если когда-нибудь займусь созданием основ
философии. А сейчас надо браться за конструирование. Начнем с закладывания
добра - но только что это такое? Его безусловно нет там, где никого нет.
Водопад для скалы - ни добро и ни зло, так же как и землетрясение для
озера. Поэтому создадим к_о_г_о_-_н_и_б_у_д_ь. Но вот вопрос - будет ли
ему хорошо? Ведь откуда мы узнаем, что кому-то хорошо? Предположим, что я
вижу, как кто-то Клапауциусу делает зло. И что же? Одна половина души
огорчится, а другая - обрадуется, не так ли? Это как-то очень запутанно.
Возможно, кому-то хорошо по сравнению с соседом, но он ничего о
соседе не знает, и поэтому своего счастья не чувствует. Следует, значит,
создать существ, имеющих перед глазами себе подобных, в муках живущих.
Были бы они достаточно удовлетворены сами этим контрастом? Быть может, но
все-таки как-то это гадко. А значит, нужен здесь дроссель или
трансформатор.
Закатал он тогда рукава и за три дня построил С_о_з_е_р_ц_а_т_е_л_ь
Б_ы_т_и_я_ С_ч_а_с_т_л_и_в_ы_й, машину, которая сознанием, в катодах ее
горящем, с каждой постигнутой ею вещью соединялось, и не было на свете
ничего, что не доставляло бы ей утехи. Уселся перед ней Трурль, чтобы
проверить, то ли у него вышло. Присев на трех металлических ногах, водил
созерцатель вокруг телескопическими глазами, а когда падал его взгляд на
доску заборную, на камень или старый башмак, то безмерно он восторгался,
так что даже тихонько постанывал от великой радости, его распиравшей.
Когда же солнце зашло, и заря на небе заалела, то даже присел он от
восхищения.
- Клапауциус, разумеется, скажет, что сами стоны и приседания ни о
чем еще не говорят, - сказал Трурль, все еще не удовлетворенный. - Он
потребует доказательств.
Встроил он тогда созерцателю в брюхо измерительный прибор с золоченой
стрелкой, который отградуировал в единицах счастливости, названных им
гедонами, или, сокращенно, гедами. За один гед принял он то количество
экстаза, которое получишь, если пробежишь четыре мили в ботинке с торчащим
гвоздем, а потом гвоздь выпадет. Помножил путь на время, поделил на
остроту гвоздя, вынес за скобки коэффициент жесткости пятки, и таким
образом перевел счастье в систему "СГС". Этим он немного себя утешил.
Уставившись на залитый маслом рабочий фартук Трурля, суетившегося перед
прибором, созерцатель, в зависимости от угла и полной освещенности,
показывал от 11.8 до 18.9 гедов на пятно, заплатку и секунду. Успокоился
конструктор. Вычислил он заодно, что один килогед - это столько, сколько
старцы чувствовали, за Сусанной в купели подглядывая, что мегагед - это
радость смертника, перед самой виселицей помилованного. Тогда, увидев, что
все удается точно вычислить, послал одного самого плохонького
лабораторного робота за Клапауциусом.
Когда тот пришел, сказал ему Трурль:
- Смотри и учись.
Обошел Клапауциус машину кругом. Та сразу же большие свои
телеобъективы на него направила, присела и пару раз простонала. Удивился
конструктор этим глухим звукам, но виду не подал и спросил только:
- Что это?
- Счастливое существо, - сказал Трурль, - а называется
С_о_з_е_р_ц_а_т_е_л_ь Б_ы_т_и_я С_ч_а_с_т_л_и_в_ы_й, сокращенно же -
Собысчас.
- И что же делает этот Собысчас?
Трурль почувствовал в этих словах иронию, однако мимо ушей ее
пропустил.
- Активным способом непрерывно познает! - объяснил он. - И не просто
познает, замечая, а делает это интенсивно, сосредоточенно и трудолюбиво, а
то, что он познает, у него невыразимую радость вызывает. И радость эта, по
его анодам и катодам разлившись, дает ему высокое блаженство, признаками
которого как раз и явились звуки, которые ты слышал, когда обозревал он
твою довольно невзрачную наружность.
- Значит, эта машина извлекает активное наслаждение из сущности
самого познания?
- Именно так! - сказал Трурль немного потише, ибо не был уже так
уверен в себе, как за мгновение до этого.
- А это, конечно, фелицитометр, отградуированный в единицах
наслаждения существованием? - указал Клапауциус на шкалу с золоченой
стрелкой.
- Именно так...
И начал тут Клапауциус разные вещи Собысчасу показывать, внимательно
следя за отклонением стрелки. Трурль, успокоившись, объяснил ему теорию
гедов, или теоретическую фелицитометрию. Слово за словом, вопрос за
вопросом - бежала беседа, но вдруг спросил Клапауциус:
- Скажи-ка, сколько гедов содержится в том, что тот, кого триста
часов били, в свою очередь лоб тому, кто его бил, расшиб?
- А, так это очень просто! - обрадовался Трурль, и сел было за
вычисления, но услышал громкий смех своего приятеля. Разозлился он и
вскочил, Клапауциус же, все еще смеясь, сказал:
- Ведь ты же сказал, что за исходный принцип принял добро, дорогой
мой? Ну что ж, эталон ты выбрал подходящий. Продолжай в том же духе, и все
пойдет отлично. А пока прощай.
И ушел, оставив совершенно убитого Трурля.
- А, черт меня подери, - стонал конструктор, а стоны его перемежались
с восторженными постанываниями Собысчаса, которые так его разозлили, что
запихнул он машину в чулан, закидал ее старым хламом и закрыл на замок.
Сел он потом за пустой стол и так себе сказал:
- Перепутать эстетический восторг с добром - ну и осел же я! Да и
вообще, есть ли у Собысчаса разум? Надо с самого начала подойти к вопросу
иначе, с самого атомного уровня. Счастье - конечно, радость - без
сомнения, но не за чужой счет! Не из зла следующее! Вот так! Но что такое
зло? Вижу я, что до сих пор в своей конструкторской деятельности преступно
теорией пренебрегал.
Восемь дней не отдыхал конструктор, не спал, не выходил на улицу, а
только изучал книги безмерно ученые, о добре и зле рассуждающие.
Оказалось, большинство мудрецов сходится на том что самая важная вещь -
это взаимопомощь и взаимная благожелательность. То у другое должны друг
другу разумные существа в любом случае оказывать. Правда, именно под этим
лозунгом и огнем жгли, и жидким оловом поили, и четвертовали, и на кол
сажали, и кости ломали, а в самые ответственные исторические моменты даже
шестерками лошадей разрывали. Для духа же, как и для тела, в форме
разноообразных пыток друг другу доброжелательность выказывали.
- Предположим, - сказал себе Трурль, - что совесть пробуждалась бы не
в самих злодеях, а, напротив, в близких людях, их окружающих. Что бы из
этого вышло? Да нет, это не пойдет: ведь тогда бы ближнего моего угрызения
мучили, а я бы еще легче мог в грехах погрязнуть. Может, встроить в
обычную совесть умножитель угрызений, чтобы каждое новое зло в тысячу раз
больше, чем предыдущее, мучило? Но тогда каждый из простого любопытства
что-нибудь злое сотворит, чтобы проверить, вправду ли новые угрызения
такими дьявольски сильными будут - и до конца дней совесть будет его
мучить... Можно было бы сделать совесть с обратной связью и блокировкой
стирания... Нет! Это не годится, потому что кто же будет эту блокировку
отключать? А если приладить трансмиссию - один чувствует за всех, все - за
одного? Но ведь это уже было - именно так действовал альтруизин... Тогда
можно так: у каждого в туловище вмонтирован маленький детонатор с
приемником, и если ему, за его злые и подлые дела, зла не менее десяти
ближних пожелают, их желания на гетеродинном входе суммируются и тот, кому
они адресованы, на воздух взлетает. Да неужели тогда каждый как чумы не
избегал бы зла? Конечно избегал бы, да еще как! Однако... Что это за
счастливая жизнь - с миной замедленного действия в области желудка? К тому
же возникали бы тайные заговоры против людей: получилось бы, что
достаточно десяти негодяям невиновного невзлюбить и он - на кусочки...
Тоже не годится. Что же это такое! Мне, галактики, как шкафы, двигавшему,
не решить, казалось бы, простой инженерной проблемы?! Допустим, что в
неком обществе каждый упитан, румян и весел, с утра до вечера поет,
подпрыгивает и хохочет от того, что другим добро делает, да при этом весь
пылает от энтузиазма, а если спросить его, то в голос кричит, что просто
ужасно рад существованию - и своему, и окружающих... Достаточно ли
счастливым было бы такое общество? Ведь там никто никому зла сделать не
может! А почему не может? Потому что не хочет! А почему не хочет? Потому
что это ему ничего не даст. Вот и решение! Не это ли гениальный в своей
простоте план для массового производства счастья?! Не в такой ли жизни все
счастьем переполнены будут?! Посмотрим, что тогда скажет этот
циник-мизантроп, этот скептический агностик, Клапауциус - уж тогда-то ему
не до насмешек и издевательств будет! Пусть-ка попробует придраться! Ведь
если каждый будет стараться ближнему все лучше и лучше делать, да так, что
лучше уж и нельзя... Гм, а не замучаются ли они, не выбьются ли из сил, не
выдохнутся ли быстро под градом и лавиной этих добрых дел? Ладно,
вмонтируем маленькие редукторы, или какие-нибудь дроссели, счастьеупорные
перегородки, экраны, изоляцию... Сейчас, только не надо спешить, чтобы
опять что-нибудь не проморгать. Итак: примо - веселые, секундо -
упитанные, терцо - подпрыгивающие, кварто - румяные, квинто -
удовлетворенные, сексто - участливые... Хватит, можно начинать.
До обеда поспал он немножко, так как сильно утомили его эти
размышления, а потом, решительный и бодрый, встал, чертежи начертил, ленты
программные наперфорировал, алгоритмы рассчитал, и, наконец, сотворил
счастливое общество из девятисот персон. Чтобы господствовало в нем
равенство, сделал всех совершенно одинаковыми. Дабы из-за еды и питья не
ссорились, сделал так, что не пили они и не ели, а холодный атомный огонек
служил им источником энергии. Уселся он потом на завалинку и до захода
солнца смотрел как они прыжками и криками свою радость выражают, как добро
творят, друг друга по голове гладят, камни друг перед другом с дороги
убирают, какие они крепкие, бодрые, веселые, как задорно и беспечно жизнь
их бежит. Если кто ногу вывихнет - аж черно становилось от сбежавшихся, и
не от любопытства, а из-за могучей потребности участие оказать. От избытка
сочувствия одному из них даже ногу оторвали, вместо того, чтобы вправить,
но подрегулировал он им редукторы и реостаты, а потом позвал Клапауциуса.
Присмотрелся тот к их радостной беготне, выслушал объяснения с довольно
кислой миной и спросил:
- А опечалиться они могут?
- Что за глупый вопрос. Разумеется, нет, - ответил Трурль.
- Значит, потому они все время скачут и во весь голос вопят, потому
такие румяные и добрые, что им хорошо?
- Именно!
А так как Клапауциус не просто на похвалы поскупился, а вообще ничего
не похвалил, то добавил Трурль сердито:
- Быть может, зрелище это монотонно и менее живописно, чем батальные
сцены, но моей задачей было осчастливить, а не кому-то там спектакль
устроить!
- Если они делают то, что делают, потому что делать это обязаны,
приятель мой, - отозвался Клапауциус, - то в них ровно столько же добра,
сколько в трамвае, который потому тебя не не переедет, если ты на тротуаре
стоишь, что ему с рельсов не сойти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9