Крылатая эмблемка вермахта виднелась на его впалой груди... и вообще было в нем что-то от своенравных голенастых птиц, что имеют скверную привычку клевать в лицо без предупреждения. Словом, Поля сразу поняла, что умрет сегодня же, если не сумеет обмануть, отвлечь, задобрить его с помощью скудных чар, имевшихся в ее распоряжении.
Попеременно воспламеняя и туша зажигалку в пальцах, офицер долго глядел на Полю, пока та не побледнела в желательной степени. Разговор начался со взаимного ознакомления.
– Ничего не бойся. Все будет очень, очень хорошо. Возьми место. Как зовут?
– Аполлинария, – отвечала Поля, облизав пересохшие губы. – Вообще-то говоря, это довольно редкое имя, но бывают и еще более редкие... Аполлинария Вихрова.
– Аполлинария... так-так. – И, как бы пробуя на вкус, почмокал губами. – Сколько лет?
– Восемнадцать. Я уж в институт поступила... только пока не окончательно выбрала себе специальность. Имеются разные внутренние соображения...
– Это очень хорошо. Благодарю вас, Аполлинария. Кто отец, мать?
– Мама моя является фельдшерицей, то есть лечит больных. Что же касается отца, то он работает по лесному делу, профессором... только не совсем удачно: всё ругают! Ну, ведь ясно, кто в лес пошел, на того и шишки валятся.
Кроме соответственной улыбки, она попыталась подкупить германского офицера перечислением отцовских злоключений, случившихся при советской власти; он выслушал ее с заметным напряжением, потом нетерпеливо постучал зажигалкой в стол.
– Это потом, потом. Очень хорошо. Ты идешь из Москвы, так. Кто ты?
Поля сочувственно закивала ему:
– Я и сама больше всего боялась этого недоразумения, но я все объясню, если у вас хоть капелька терпеньица найдется! Я совсем кратенько, минутки в три или в четыре, постараюсь уложиться... можно?
Офицер глядел и молчал, как бы предоставляя пленнице любое время, и тогда самый пол качнулся под ее ногами, причем такое отчаяние отразилось в Полином лице, что офицер счел необходимым успокоить ее для достижения наилучших результатов.
– Ничего, ничего, – усмехнулся он – Очень хорошо. Я всегда имел желание, чтобы самолично глядеть Москву, также остальная Россия. О, эти замерзлые реки, этот удушливый жар песчатых степей, где так недавно много харчевников разводило огонь своих костров. Здесь лето дает нам драматичны, томительны ландшафт загорающих лесов. Пожалуйста, не бойся. – Видимо, он понимал стесненное состояние сидевшего перед ним существа и, идя на помощь, ткнул пальцем в крылатую эмблемку на груди. – Я есть Вальтер Киттель. Я тоже имею две сестры: Урсула и Лотта. Они такие миловидные, как ты. Я часто вижу в сне, как они ходят в саду, певая, украшенные цветами. Тихо, устало.
Конечно, семейные сведения такого рода надлежало принять с особой благодарностью, как признак доверия и расположения.
– Значит, у вас даже zwei Schwester? О, das ist sehr gut! – охотноподдержала Поля, потому что дело как будто оборачивалось на лад. – Это очень красивые имена. А ваши сестры тоже чем-нибудь... занимаются?
– О, благодарю вас! – заговорил Киттель, со скрипом растягивая некоторые полюбившиеся ему русские слова. – Урсула занимается созданием искусства. Главная особенность ее картин является объединение человеческого тела и мысля, сохраняя строгое равновесие, так благоприятное для художника. Вначалу она стремилась уравновесить различны стремления в области стилей, после пришла к исканию гармонии красок, наблюдаемые у природы. Ее живопис обнаруживается с вибрирующей интенсивностью, но дышит всегда полнотой хроматических аккордов... понятно? И потом созерцательное углубление... также передача атмосферических явлений. О, преданность природе всегда согревает и влияет на мир немецких образов!
У немецкого офицера оказался вообще свободный вечер, кроме того, он был крайне привязан к своей сестре Урсуле, хотя и Лотту любил не в меньшей степени, и, наконец, ему просто доставляло удовольствие так лихо, без зазрения совести шпарить по-русски. Разнежась воспоминанием, он полувопросительно протянул своей пленнице пачку наилучших немецких сигарет.
– Ну, что вы!.. – сконфузилась Поля. – Я еще не научилась... да у меня и мама не курит, хоть и медработник. Никотин... он очень вредно отражается на сосудах головного мозга!
Вальтер Киттель покровительственно улыбнулся:
– В таком случае, может быть, немножко вермут, рум?.. Сегодня так зимно. Nein? Na, dann nicht... – He подымаясь, он дотянулся до низкого столика у постели, раскрыл зеленую, с золоченным рантом коробку и деликатно, кончиком мизинца, указал на одну, самую верхнюю, причудливой формы конфетку. – Возьми это. Здесь питательны немецки шоколад.
– Да право же, мне ни капельки не хочется, – сопротивлялась Поля, как могла.
– Пожалуйста. Ну так возьми, Аполлинария.
Повисшая в воздухе коробка начинала дрожать, и вдруг Поле почудилось, что Осьминов с суровым лицом утвердительно, сквозь леса и стены, кивнул ей откуда-то из глубины страны. Она взяла этот черный квадратик с еще незнакомым ей трепетным чувством измены и даже надкусила с краешка, так и не заметив ни формы, ни вкуса начинки.
– Вот, danke schon. Очень вкусно... я никогда не ела хороший немецкий шоколад, – по возможности непринужденно сказала Поля. – Скажите, а другая у вас сестра – тоже художница?
– О, Лотта есть совсем небольшой ребенок. Нежны цветок на вулканичном грунте, где мы живем. Но Урсула велики художник от нового времени. – Он чиркнул зажигалкой и долго глядел на бездымный язычок огня. – Ты больше любишь штриховое или, нет, бликовое искусство?
– Да, пожалуй, лично я как-то больше бликовое люблю... – наугад призналась Поля и с ужасом проглотила наконец откушенный и полурастаявший во рту кусочек фашистской шоколадки.
Кажется, ее симпатии в изобразительном искусстве не совпадали со взглядами офицера; по счастью, это пока не влекло дурных для Поли последствий.
– Да-да, бликовое всегда имеет более обширное публикум. Так-так. Все будет хорошо. Ничего не бойся, – и потушил огонек. – Теперь, пожалуйста, скажи, Аполлинария. Зачем оказалась в расположении немецкой танковой части? – И оттого, что Поля подавленно замолкла, с торжествующим видом надвинулся к ней через стол. – Ну, Москва, скажи так... ну?
Это был его первый неожиданный клевок, причем на этот раз фраза далась ему без всяких усилий; возможно, впрочем, что временами Поля и сама переставала замечать несообразности его русской речи.
– Да нет же, я там просто мимоходом оказалась. И это верно, что я из Москвы, но только теперь из-за налетов все из Москвы бегут, совсем от работы отбились... Просто schrecklich, совсем schrecklich! Я и сама, как нашу жилплощадь разбомбили, целую почти неделю по подвалам скиталась... чуть не заболела. Да еще и хлеба не выдают! Меня тоже взрывной волной так хватило, часа два замертво провалялась на снегу. – И, побольше воздуху заглотнув, завела обстоятельный рассказ о горящей, осажденной, разметанной в клочья советской столице.
Так ей пригодились личные впечатления от прямого попадания авиабомбы в Благовещенский тупичок. Сознание, что это полезно для дела, заставляло ее придумать весьма замысловатые картинки московского разгрома, посильно украшая их подробностями, способными удовлетворить самое нетерпеливое воображение в Германии; в особенности удалось ей описание, как пробиралась среди дымящихся обломков и сквозь обезумевшую толпу беженцев. Она не пощадила даже своей любимой кремлевской колокольни, долговязого Ивана в золотом шишаке, свалив его прямо в реку... хотя и не было уверенности, достанет ли он до воды при паденье. Господи, да самый камень уразумел бы, будь он с сердцем, что ничего больше не оставалось Поле, как ринуться напролом, сквозь сугробы и заставы, сюда на Енгу, в тепло материнских коленей. Вполне уместно она и всхлипнула под конец, без слез пока, лишь бы Киттель не отсылал ее назад, под страшное московское небо... и вдруг ощутила на себе его пристальный, изучающий взгляд – с тем же ужасом, наверно, с каким малявочка на предметном стекле различила бы, если б смогла, мерцающий глаз над собой в тоннельной трубе микроскопа.
– Это неправда, Аполлинария, – жутко и печально сказал Вальтер Киттель. – Скажи теперь. В каком месте находится твоя мать?
– Ну... она совсем недалеко тут, в Пашутинском лесничестве живет. Господи, это мама-то моя – неправда? Можете хоть проверить, тут ее все знают. Вон и карточка ее у вас на столе... разрешите, я назад ее возьму? – И, осмелев, протянула руку – не затем, чтоб взять, а чтобы по отказу или дозволению офицера понять его намерения в отношении себя.
Не отвечая, он посдвинул кольт на столе и среди необъятных Пустошeй нашарил карандашом крохотную пашутинскую точку. Потом вывел графитное острие вверх по шоссе и поднял глаза на Полю. Тогда она смятенно удостоверилась, чем именно погубила себя. Офицер тоже знал, что на Пашутино нужно было сворачивать за добрую четверть часа от места, где произошел ее арест. На дальнейшем отрезке переставала действовать ее легенда, и теперь только чудом можно было избегнуть казни.
– Ну, значит, вы меня не поняли тогда, господин офицер, ich wollte zu meine Mutter kommen... es ist so schrecklich dort in Moskau von deutschen Bomben. Und ich war schon in Wal-de, aber ein alter russischer Mann mit lange weisse Bart hat mir gesagt, dass sie hier, in Schichanow Jam, zu eine kranke Frau gefahren ist!.. – она запуталась в спряжениях, как на уроке, выдохлась и замолкла.
Он выслушал ее, морщась как от зубной боли:
– Nein, Аполлинария. Лучше надо по-русски.
Тем не менее, стремясь довести исследованье до конца, он позвонил. И тотчас же появился тот лянгер, что обыскивал Полю. Она сжалась и втянула голову в плечи, готовясь к худшему, но опять ничего такого не произошло, а лишь последовало отрывистое приказанье, в котором нельзя было разобрать ни слова, кроме последнего и властного schnell! уже вдогонку.
– Das ist nicht wahr. Это неправда. Не надо немецки, лучше русски, Аполлинария, – со скукой повторил Вальтер Киттель. – Это называется наложить тень на заборе.
С минуту затем Вальтер Киттель разглядывал карточку Полиной матери.
– Скажи, Аполлинария. Это твоя мать?
– Да, ее Еленой Ивановной зовут.
– Так. Почему мать смеется?
Поля несмело пожала плечами:
– Я же не знаю... это еще до меня было.
– Красивая женщина. – И вторично клюнул с размаху: – Ну, где прошла фронт, покажи.
Привстав, Поля пальцем коснулась карты, и действительно, в условиях войны и вьюжной ночи, все было возможно в той, самой непроходимой части Пустошeй.
– Я главным образом лесом шла. Очень солдат боялась...
– Как пустили зольдаты? Скажи.
– Ну, значит, они понимали простым сердцем, куда и зачем идет человек. Одному я даже варежки подарила... ну, что зимой на руки надевается, – прибавила она, приметив напряжение в его лице.
– Ты совсем молодая... девошка, Аполлинария. Беллона не любит детей под ногами. Дети должны спать, когда Беллона идет к своим делам. Сейчас скажи правду, – и направил в нее палец, как пистолет. – Куда шла?
– Господи, да что же это такое!.. – взмолилась Поля, чуть не плача. – Я же вам отвечаю, что к маме шла... ведь я и не скрываю, что из Москвы! Не хочу я с ниминапрасно погибать... ну, не хочу! Они там наворотят мировых делов разных, а я отвечай! Да уж если на то пошло...
Раздражение, с каким он постучал зажигалкой о стол, остановило Полю во всем разбеге. Видимо, он был обижен в своих лучших побуждениях. Офицера поражало мужское воинское упорство русских девчат, с каким они на его глазах старались протиснуться в узкие лазейки фронта. Минуя самую цель их несомненной засылки, он просто уточнить хотел, какой приз гонит их на верную и безвестную гибель, чем же оплачивается их отвага в этой стране, где презирают золото и не верят в личное бессмертье. Поля еще не знала тогда, что в той же землянке, на том же месте до нее уже сидели порознь две другие русские девушки, которым тоже не удалось прорваться в Лошкарев. Те были постарше и, конечно, в понятиях Киттеля, сильнее закоснели в смертных грехах большевизма, чем и объяснялся неуспех допроса... Он точно так же помещал их в колбу психологического исследования, поочередно воздействуя сиропами надежды и благодарности, кислотами ужаса и боли, прежде чем выплеснуть в небытие. Но с прежними он не делился ни соображениями о талантах сестры Урсулы, ни конфетами – подарком самого белокурого арийского ангела на свете, Лотты Киттель. Нужно было поистине обладать черствым сердцем, чтоб не оплатить такое доверие взаимной откровенностью. А у него было острое предчувствие, что именно этот тихий зимний вечер принесет ему ценнейшие философические откровения о нынешней России.
– Nein! Сейчас слушай меня, Аполлинария. Ты есть русски зольдат... – и предупредительно защитился ладонью от возможных возражений. – Dir ist aufgetragen hier durchzukommen, mir – dich nicht durclizulassen. Судьба объяснит... das Schicksal wird entscheiden, wer von uns wichtiger ist fur's Leben. Да так. Ты желаешь зажигать факел свободы на весь мир, когда богаты не может обижать бедны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124