Оказавшись вновь на плоту, я вдруг осознал, что стискиваю в руках весло, перекушенное акулой. Все произошло так стремительно, что я действовал чисто инстинктивно. Позднее я вспомнил, что весло, упав в воду, стукнуло меня по голове и я схватил его, когда шел ко дну. Это весло оказалось единственным, которое уцелело. Два других остались в море.
Чтобы не лишиться хотя бы этой сломанной деревяшки, я надежно прикрепил ее к веревочной сетке одним из свободных концов. Море продолжало бушевать. На первый раз мне повезло. Но если плот перевернется снова, я могу и не доплыть. Подумав так, я расстегнул ремни и крепко привязался к сетке.
Волны по— прежнему бились о борт. Плот плясал в сердитом, мутном море, но мне ничто не угрожало, я был привязан ремнем к сетке. Весло тоже было в сохранности. Стараясь не дать плоту перевернуться, я думал, что просто чудом не потерял рубашку и ботинки. Не замерзни я накануне и не надень их, они валялись бы на дне плота и, когда тот перевернулся, упали бы в море вместе с веслами.
В том, что плот переворачивается во время шторма, нет ничего страшного. Он сделан из пробки и обтянут непромокаемой, покрашенной в белый цвет тканью. Однако днище закреплено не жестко, а свисает с пробкового каркаса, как корзина. Плот может перевернуться, но его дно тут же приходит в нормальное положение. Единственная опасность состоит в том, что плот можно потерять. Поэтому я решил, что, привязавшись к сетке, я не рискую потерять плот, даже если он перевернется тысячу раз.
Так— то оно так. Но я не учел одного обстоятельства. Через четверть часа плот опять, причем весьма эффектно, сделал сальто-мортале. Сперва я повис в ледяном влажном воздухе под секущим ветром. Потом увидел перед собой пропасть и понял, в какую сторону сейчас перевернется моя посудина. Я рванулся к другому боку, чтоб выправить плот, но прочный кожаный ремень, которым я пристегнулся к сетке, не пустил меня. Суть происходящего дошла до меня мгновенно: плот перевернулся вверх дном. Я очутился под водой и был крепко привязан к борту. Я задыхался, тщетно пытаясь нащупать пряжку ремня.
Стараясь не впадать в панику, я заметался, пробуя отстегнуться. Я знал, что времени в обрез: когда я в хорошей форме, то выдерживаю под водой чуть больше восьмидесяти секунд. Я затаил дыхание в тот самый момент, когда очутился под плотом. Это было минимум пять секунд назад. Я провел рукой по талии и, по-моему, меньше чем за секунду нащупал ремень, а в следующий миг обнаружил пряжку. Она была пристегнута к сетке, поэтому нужно было повиснуть, схватившись другой рукой за плот, чтобы ослабить натяжение. Я долго искал, как бы получше уцепиться. Потом наконец повис на левой руке. Правой же нащупал пряжку и быстро отстегнулся. Не защелкивая пряжки и по-прежнему держась за борт, я перевалился на дно плота и мгновенно отцепился от сетки. Легкие у меня разрывались. Из последних сил я схватился двумя руками за борт и, все еще не дыша, начал подтягиваться.
Под моей тяжестью плот сам собой опять перевернулся. А я вновь оказался под ним.
Я захлебывался. Истерзанное жаждой горло страшно болело. Но я этого почти не замечал. Главное было не отпускать плот. Наконец я умудрился высунуть голову из воды. Перевел дыхание. Я был совершенно измучен. Мне казалось, у меня не хватит сил влезть на борт. Но оставаться в воде, которая всего несколько часов назад кишела акулами, я тоже боялся. Не сомневаясь в том, что это будет последний рывок в моей жизни, я собрал оставшиеся силы, подтянулся на руках и в изнеможении упал на дно плота.
Не знаю, сколько времени я пролежал. Горло болело, а содранные до крови кончики пальцев дергало. Знаю лишь, что меня тогда волновали две проблемы: как бы дать легким передышку, а плоту не позволить перевернуться.
Так начался мой восьмой день в море. Утро было ненастным. Если бы пошел дождь, у меня не хватило бы сил набрать воды. Но зато ливень меня бы освежил. Однако, несмотря на повышенную влажность воздуха, которая, казалось бы, предвещала неизбежный дождь, с неба не упало ни капли. На рассвете море по-прежнему штормило. Успокоилось оно только после восьми утра. Но затем выглянуло солнце, и небо вновь стало ярко-голубым.
Дико измученный, я перегнулся через борт и выпил несколько глотков морской воды. Теперь-то я знаю, что она не вредна для организма. Но тогда не знал и пил, только если боль делалась невыносимой. Когда пробудешь без воды семь дней, муки жажды ощущаются по-иному, не так, как вначале: возникает боль где-то глубоко в горле, в груди и, главное, под ключицами. И мучает удушье. Морская вода немного унимала боль…
После шторма рассветное море бывает голубым, как на картинках. Возле берега кротко плещутся на воде стволы и корни деревьев, вырванных бурей. Чайки отправляются покружить над морем. Этим утром, когда ветер стих, поверхность воды стала как гладкий лист железа, и плот легко понесся вперед. Теплый ветер приободрил меня и телесно, и духовно.
Крупная, темная старая чайка пролетела над плотом. У меня не осталось сомнения: земля близко! Чайка, которую я поймал несколько дней назад, была молоденькой. В этом возрасте они могут летать удивительно далеко. Но такие старые, крупные и тяжелые птицы, как та, что кружила над моим плотом в восьмой день, не улетают за сто миль от берега. У меня опять появились силы бороться. Как и в первые дни, я начал пристально вглядываться в даль. Со всех сторон к плоту летели большие стаи чаек.
Я уже не чувствовал себя одиноким и повеселел. Есть не хотелось. Я чаще, чем раньше, пил морскую воду. Мне не было одиноко в этой большой компании чаек, круживших у меня над головой. Я вспомнил Мэри Эдресс. «Как она там?» — спрашивал я себя и, вспоминая ее голос, вновь слышал, как она помогает мне переводить диалоги из кинофильмов. Именно в тот день, когда я единственный раз вспомнил о Мэри ни с того ни с сего, просто потому, что небо вдруг заполонили чайки, она была в мобиль-ской католической церкви на мессе, которую заказала за упокой моей души. Эту мессу, как потом написала мне Мэри в Картахену, отслужили на восьмой день после моего исчезновения. Мэри просила Бога даровать моей душе покой. И не только душе, думаю я теперь, но и телу, ибо в то утро, когда я вспоминал Мэри Эдресс, а она молилась обо мне в Мобиле, я сидел на плоту и, глядя на чаек, возвещавших близость земли, чувствовал себя совершенно счастливым.
Почти целый день я просидел на борту, глядя вдаль. Погода выдалась удивительно ясная. Я не сомневался, что землю можно будет различить за целых пятьдесят миль. Плот двигался с такой скоростью, какую не развили бы и два гребца с четырьмя веслами. Он несся вперед по голубой глади воды, словно моторная лодка.
Пробыв семь дней на плоту, начинаешь подмечать самые незначительные изменения оттенка воды. Седьмого марта в три часа тридцать минут пополудни я заметил, что вода вокруг плота становится не синей, а темно-зеленой. В какой-то момент я даже увидел границу между двумя цветовыми зонами: по
одну сторону вода была синей, как и все предыдущие семь дней, а по другую — зеленой: очевидно, она обладала повышенной плотностью. В небе низко летали тучи чаек. Я слышал над головой хлопанье крыльев. Приметы были верные: перемена цвета воды и обилие чаек свидетельствовали о том, что сегодня ночью надо бодрствовать, дабы не пропустить первые береговые огни.
Надежды утрачены… До свиданья в лучшем мире!
Этой ночью мне не пришлось заставлять себя заснуть. Старушка чайка с девяти часов вечера уселась на борту и всю ночь напролет просидела со мной. Я улегся на единственное уцелевшее весло — изуродованную акулой палку. Ночь выдалась тихая, и плот все время плыл в одном и том же направлении.
«Интересно, куда я причалю?» — думал я, не сомневаясь, что завтра буду уже на суше, ведь изменение окраски воды и появление старой чайки указывали на близость земли. Я не имел ни малейшего представления, куда ветер гонит мой плот.
Я не был уверен, что за эти дни плот не изменил направления. Если он плывет в ту сторону, откуда появлялись самолеты, то, вероятно, причалит в Колумбии. Но без компаса я не мог разобраться, что к чему. Если бы я неуклонно плыл на юг, то наверняка причалил бы к карибскому побережью Колумбии. Но не исключено, что я плыл на север. А в таком случае совершенно непонятно, где я сейчас нахожусь.
Незадолго до полуночи, когда меня начало неудержимо клонить ко сну, старая чайка подскочила ко мне и стала постукивать клювом по моей голове. Она стучала небольно, не прокалывая кожу под волосами. Как будто ей хотелось меня приласкать. Я вспомнил офицера, сказавшего, что убивать чайку подло, и устыдился. Зачем я убил ту малютку?!
До самого рассвета я неотрывно глядел вдаль. Ночью было не холодно. Но никаких огней я не видел. Землей, что называется, и не пахло. Плот несся по чистому прозрачному морю, никаких других огней, кроме мерцавших в небе звезд, не было. Когда я переставал двигаться, чайка, похоже, засыпала и опускала голову на грудь. Птица тоже подолгу сидела не шелохнувшись. Но стоило мне пошевелиться, как она подпрыгивала и начинала поклевывать мою голову.
На рассвете я переменил положение. Чайка оказалась у меня в ногах. Немного поклевав мои ботинки, она подскакала к моей голове по борту плота. Я не двигался. Она тоже застыла как вкопанная. Потом подобралась к моей макушке и опять замерла. Но едва я повернул голову, как она вновь принялась поклевывать мои волосы, словно лаская меня. Это превращалось в игру. Я несколько раз пересаживался, и чайка неизменно подскакивала к моей голове. А на рассвете, уже совсем не таясь, я протянул руку и схватил ее за шею.
У меня и в мыслях не было ее убивать. История с первой чайкой научила меня, что это бессмысленная жестокость. Я хотел есть, но не собирался утолять голод за счет милой птахи, которая всю ночь путешествовала со мной, не причиняя мне вреда. Когда я схватил ее, она затрепыхалась, пытаясь вырваться. Я быстро сложил ей крылья над головой, чтобы сковать ее движения. Тогда она подняла голову, и в первых лучах восходящего солнца я увидел ее ясные испуганные глаза. Даже если бы, не дай Бог, у меня и возникло желание полакомиться этой чайкой, то при виде ее огромных печальных глаз я бы отказался от своего намерения.
Солнце взошло рано и так припекало, что воздух накалился уже с семи часов утра. Я лежал на плоту, стискивая в руках чайку. Море было по-прежнему густо-зеленым, но никаких признаков земли не наблюдалось. Стояла духота. Я отпустил пленницу, она тряхнула головкой и стрелой помчалась вверх. Через мгновение она уже присоединилась к стае.
В то утро — мое девятое утро в море — солнце палило, как никогда. Хотя я постоянно оберегал от него спину, она все равно была в волдырях. Пришлось убрать весло, к которому я прислонялся, и залезть в воду, поскольку спина терлась о деревяшку и страшно болела. Плечи и руки тоже обгорели. Я не мог дотронуться до кожи даже пальцем: он казался раскаленным докрасна углем. Глаза воспалились. Я был не в состоянии смотреть в одну точку: перед глазами тут же шли ослепительно яркие круги. До сего дня мне было невдомек, в каком я, оказывается, плачевном состоянии. Я буквально разваливался на части, из-за морской соли и солнечных ожогов покрылся язвами. Стоило чуть-чуть потянуть за кожу, как она слезала длинными хлопьями, под которыми оставались красные проплешины. А в следующее мгновение ободранные места начинало ссаднить, и сквозь поры проступала кровь.
Я и не заметил, как у меня выросла борода. Ну конечно, я же одиннадцать дней не брился! Борода была густой и окладистой, но потрогать я ее не мог, потому что воспаленная кожа сильно болела. Представив себе свое изможденное лицо и покрытое волдырями тело, я вспомнил, сколько мне пришлось выстрадать в эти дни одиночества и отчаяния. И вновь пал духом. Никаких признаков земли не было. Перевалило за полдень. Я вновь потерял надежду выбраться на сушу. Раз земли до сих пор не видать, значит, плыви плот не плыви, а засветло до берега все равно не добраться.
Я хочу умереть
Радость, обуревавшая меня в течение двенадцати часов, бесследно улетучилась. Силы иссякли. Мне уже на все было наплевать. Впервые за девять дней я лег на живот, подставив солнцу обожженную спину. Я перестал беречь здоровье, хотя понимал, что, пролежав так до заката, я наверняка загоню легкие
Рано или поздно наступает такой момент, когда боли уже не чувствуешь. Чувствительность притупляется, сознание меркнет настолько, что утрачивается ощущение времени и пространства. Лежа на животе и опираясь локтями о борт, а подбородком — о руки, я сперва чувствовал, как солнце яростно впивается в мою спину. Несколько часов подряд перед глазами у меня плясали бесчисленные сверкающие точки. Наконец, измучившись, я прикрыл веки и перестал реагировать даже на солнце. Меня охватило безразличие. Жизнь, смерть — все было до лампочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12