Ведь не станете же вы утверждать, – продолжает она, повышая голос, чтобы перекричать наши протестующие возгласы, – будто не знали, что в пилотской кабине никого нет! Вы это знали с самого начала! Вы это знали с той минуты, как я потребовала от вас дополнить ваше объявление.
Круг замирает, ощутив, что Мюрзек говорит правду. Это не делает ее для нас более приятной, наоборот. Но, во всяком случае, мы вынуждены замолчать. Мы переводим разъяренные взгляды с нее на бортпроводницу, и наши глаза при этом, конечно, смягчаются, но теперь в них можно прочесть глубокую озабоченность и сомнение, ибо чем дольше медлит бортпроводница с ответом, тем все очевиднее становится, каким он будет.
– Это верно, – говорит бортпроводница. – Как раз в тот момент, когда я по вашей просьбе вошла в кабину пилотов…
Она оставляет фразу незавершенной. И хотя я дрожу за нее и очень хочу ее защитить, я все же испытываю какую-то неловкость. Не зная, что думать, мы застываем и глядим на нее со смешанным чувством, ибо если до сих пор все пассажиры уважали и ценили ее за приветливость и любезность, то после этих слов в нас рождаются подозрения. Я вижу, как Блаватский хмурит брови и пригибает голову, – боюсь, он готовится к атаке.
Если бы в эту минуту Мюрзек, поднявшая эту щекотливую тему, нашла в себе силы смолчать, она бы, я полагаю, была спасена. Но отойти по собственной воле в сторону – это как раз единственное на свете, чего она не умеет делать. Она разражается отвратительным смехом. И, вся трепеща от предвкушения, что сейчас возьмет над одним из нас реванш, восклицает:
– И вы там никого не обнаружили?
– Нет, – отвечает бортпроводница, держа прямо голову и благонравно сложив на коленях руки, и она кажется такой хорошенькой и такой скромной, что у меня колотится сердце.
И, не дожидаясь ее дальнейших слов, я решаю, что буду ей полностью верить и помогать.
– Но в таком случае, – говорит Мюрзек желчным голосом, – вашим долгом было сообщить это пассажирам.
– Сперва я подумала: может быть, мне надо это сделать, – говорит бортпроводница. (И, как мне кажется – потому что теперь я снова всей душой с нею, – говорит совершенно чистосердечно.) – Но, – продолжает она, помолчав, – я предпочла ничего не говорить. В конце концов, моя роль на борту – не тревожить пассажиров, а, наоборот, успокаивать их.
Наступает короткая пауза, и я говорю:
– Что же, такая точка зрения представляется мне вполне законной.
Мюрзек хмыкает:
– Чудовище спасает красавицу! За чем тогда дело стало, мадемуазель, – цедит она сквозь зубы, – успокойте же этих простаков до конца! Скажите им, что вы в самом деле направляетесь в Мадрапур!
Бортпроводница молчит.
– Видите! Вы даже не осмеливаетесь повторить эту ложь! – восклицает Мюрзек ядовитым тоном.
– Мадам, – с невозмутимым лицом отвечает бортпроводница, – я не думаю, что мое мнение может кого-то интересовать. Оно не имеет никакого значения. Самолетом управляю не я, а Земля.
Несмотря на то что эти слова можно понимать двояко – а возможно, как раз именно поэтому, – никто не испытывает ни малейшего желания подвергать их сомнению, даже Мюрзек, вообще теряющая всякий интерес к бортпроводнице и к ее объяснениям, как только включается тормозное устройство. Она сильно вздрагивает и, замкнувшись в себе, словно собирается с силами, чтобы выполнить до конца принятое ею решение.
Она обращается к индусу, и ее голос немного дрожит:
– Где мы садимся?
– Откуда мне знать? – отвечает индус, и его тон пресекает всякую возможность дальнейшего диалога.
Снижение заметно ускоряется, и никто уже не склонен вступать в разговоры. И вот, в полном мраке, без единой звездочки на небе, без малейшего проблеска света на земле, который указывал бы на присутствие аэропорта или вообще человеческого жилья, и даже, насколько я мог убедиться, заглянув в ближайший иллюминатор, без какого-либо видимого ориентира, самолет наконец приземляется, причем с такой неожиданной резкостью, что у нас падает сердце. Индуску, которая так и осталась стоять перед занавеской туристического класса, с силой швырнуло вперед, и она наверняка бы упала, если б ее сотоварищ, изловчившись, не схватил ее за руку, когда она пролетала мимо.
Пока самолет, с грехом пополам преодолевая ухабы, прыгает по посадочной полосе, индус встает и самым вежливым тоном обращается к пассажирам:
– Не двигайтесь и не отстегивайте ремни. В ту минуту когда exit откроется, все огни в самолете сразу погаснут. Не пугайтесь. Темнота входит в число моих требований. Она продлится всего лишь несколько минут.
И видя, что мадам Мюрзек, вопреки только что отданному приказанию, уже поднимается, ставит свою ручную кладь на кресло и натягивает на себя замшевую куртку, индус говорит ей вполголоса и с исполненной такта сдержанностью, но словно всего лишь для очистки совести, без всякой надежды, что она с ним согласится:
– Мадам, мне кажется, вы ошибаетесь, если полагаете, что у вас есть выбор: лететь или не лететь в Мадрапур.
Его странная фраза заставляет нас насторожиться. Но Мюрзек как будто не слышит его. И индус ничего больше не добавляет. Медленными, осторожными движениями он водружает себе на голову тюрбан и, тепло одетый, даже в перчатках, по-прежнему с револьвером в левой руке, проходит позади своего кресла, останавливается – его ассистентка стоит по правую руку от него, отступив немного в глубину, – и смотрит на нас своими черными сверкающими глазами, выражение которых мне трудно определить: мне видится в них ирония, смешанная с состраданием.
Самолет замирает на месте, и в наступившей тишине я слышу – или мне чудится, что слышу, – как из фюзеляжа выдвигается трап и устанавливается снаружи, перед выходом. В то же мгновение свет гаснет, и кто-то из женщин, думаю, миссис Бойд, вскрикивает.
Темнота непроницаемо черна, она плотная и густая, без малейшего просвета или щелки, без всякого смягчения этой абсолютной черноты, без намека на переход к серым тонам. Мне кажется, я слышу вокруг какой-то шорох, шелест, у меня взмокают ладони, и я прижимаю руки к туловищу, словно пытаюсь себя защитить.
За спиной у меня раздается резкий голос индуса:
– Сядьте, мистер Христопулос! И больше не двигайтесь. Вы чуть не закололи мадам Мюрзек.
Сзади вспыхивает луч электрического фонаря. Он освещает Христопулоса, который стоит перед своим креслом, в руке у него нож с выкидным лезвием, а в нескольких шагах от него, спиною к нему – мадам Мюрзек, направлявшаяся, видимо, к exit, когда голос индуса ее остановил. Что до индуски, чей силуэт смутно виднеется за пределами светового пучка, она стоит немного поодаль, возле exit, и держит в руке сумку из искусственной кожи.
Христопулос садится. Слышится сухой щелчок – это он закрыл свой нож. Пучок света передвигается вправо от меня, последовательно освещая неподвижные фигуры Блаватского, Бушуа, Пако, затем замирает на затылке грека. К нему протягивается рука индуса в перчатке, и Христопулос, ни слова не говоря, отдает ему закрытый нож.
– Вы представляете себе, мистер Христопулос, что произошло бы, – говорит индус голосом, в котором нет и намека на раздражение, – если бы мы начали в вас стрелять в темноте? Сколько человек могло бы погибнуть… И всё ради нескольких жалких колец.
Он вздыхает, гасит фонарь, нас опять окутывает мрак и безмолвие. Не знаю, слышу ли я звук открываемой двери, или он сливается с шумом моего дыхания. Но я чувствую, как в самолет врывается холодный ветер, у меня перехватывает дыхание, и я съеживаюсь в кресле, мгновенно окоченев от ледяного воздуха, навалившегося на меня, как тяжелая глыба.
– Вы спасены, – говорит индус.
Его гулкий голос колоколом отдается у меня в голове. Он продолжает:
– Вы спасены. На время. Но на вашем месте я не полагался бы на благосклонность Земли. Ничто не позволяет предполагать, что участь, которую она вам уготовила, многим отличается от той, какую я наметил для вас на тот случай, если бы самолет не приземлился. Иными словами, может статься, что Земля вас тоже устранит одного за другим. В конце концов, в обычной жизни вы именно так и умрете, не правда ли? Один за другим. С той единственной разницей, что интервалы между смертями будут немного длиннее, и у вас возникнет иллюзия, будто вы живете.
После недолгой паузы он продолжает:
– Что ж, держитесь за эту иллюзию, если она хоть немного уменьшает вашу тревогу. И главное, если вы любите жизнь, если, в отличие от меня, ее считаете, что она неприемлема, не тратьте ее редкие мгновения на бесконечные дрязги. Не забывайте одного: сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остается только ваша смерть.
Я напрягаю слух. Я не слышу звука шагов. Ничего, что говорило бы о том, что кто-то уходит. Ничего, кроме нашего свистящего дыхания да стонов, которые полярный холод исторгает у нас из груди. Я без конца повторяю про себя последние слова индуса, точно лейтмотив кошмарного сна. Я не знаю уже, они ли парализуют меня, или ледяной ветер, или нечеловеческий мрак. Но меня пронзает вдруг мысль, что я уже в могиле, что я погребен в промерзшей земле и в ночи и – что страшнее всего, – будучи мертвым, еще способен чувствовать свое положение.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Теперь, когда дверь снова заперта, впечатление, что все тело пронизывают струи морозного сибирского воздуха, понемногу проходит, но чувство леденящего холода остается. Оно даже словно усилилось. Кажется, что самолет не только не согревается, но теряет свои последние калории.
Тем не менее только теперь, когда присутствие индуса среди нас больше не ощущается, мы рискуем пошевелиться и понимаем, что надо на себя что-то надеть. Это происходит в полной сумятице, ибо все, не сговариваясь, разом встают и, подняв окоченевшие руки, принимаются на ощупь искать в темноте свои пальто.
Почти никто ничего не говорит, и те немногие слова, которыми мы обмениваемся друг с другом, прерываются постанываньем из-за свирепого холода. В левой половине круга кто-то клацает зубами, и этот звук вызывает у меня сильное раздражение, точно я боюсь, что стану ему подражать.
Со свинцовой тяжестью в ногах, с зажатой словно в тиски грудью я опускаюсь на свое место. И тут же снова встаю с нелепой мыслью, что надо пойти поразмяться немного в туристическом классе. Но едва я отодвигаю занавеску, на меня обрушивается такой ужасающий холод, что, шатаясь точно пьяный, я возвращаюсь к своему креслу. Хотя я плотно укутан – даже надел шляпу, до того нестерпимо было для головы ощущение холода, – толстое пальто, которое я натянул на себя, делу не помогает. Оно, как ледяной панцирь, не выпускает наружу вселившийся в меня холод.
Странное дело, мне никак не удается вспомнить, было ли мне вообще когда-нибудь в жизни тепло, и трудно представить себе, что я когда-нибудь снова смогу наслаждаться теплым воздухом. Когда вновь вспыхивает электричество, я, как и все, испускаю вздох облегчения, но это такая же рефлекторная реакция, как и трепет моих век под воздействием яркого света. Я не в силах всерьез поверить, что самолет сможет согреться.
Я смотрю на бортпроводницу. Она не просто бледна, она посинела от холода. Она без пальто, только в своем форменном костюме, а на плечи накинула одеяло, но сразу сбросила его, как только включился свет. Нетвердо стоит на дрожащих ногах, растирает себе руки и говорит еле слышным, надтреснутым голосом:
– Пойду сделаю кофе.
По салону пробегает признательный ропот, но слов разобрать невозможно, мы экономим силы. А миссис Банистер на одном дыхании говорит:
– Вы не могли бы принести чай?
– И мне тоже, – просит Бушуа умирающим голосом.
Я гляжу на него. Обессилено рухнувший в кресло, дрожащий всем телом, с восковым цветом лица и провалившимися глазами, он кажется почти мертвым.
– Да, – говорит бортпроводница, и даже это «да» явно дается ей с трудом.
Она направляется к galley, чуть пошатываясь, как будто холод сковал ее коленные суставы.
Как только она покидает свое место, Пако поднимается, нетвердыми шагами пересекает правую половину круга, дрожащей рукой берет одеяло, которое бортпроводница оставила в кресле, и, ни слова не говоря, неуверенными движениями прикрывает им ноги Бушуа. Сначала мне кажется, что Бушуа ничего не замечает, ибо он не смотрит на своего шурина и не говорит ему «спасибо». Однако через минуту я вижу, как его скелетоподобная рука схватывает одеяло и натягивает до самого горла.
Я оставляю шляпу в кресле и в свою очередь не без труда встаю. К моему большому удивлению, сидящий справа от меня Блаватский поднимает голову и слабым голосом, в котором тем не менее слышны властные нотки, спрашивает:
– Куда это вы идете?
– Хочу предложить бортпроводнице свою помощь.
– Она в вашей помощи не нуждается.
– А я – в ваших советах, благодарю вас.
При всей краткости этой перепалки она меня утомила, и до galley я добредаю покачиваясь, тяжело дыша и с мучительным ощущением скованности во всех суставах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Круг замирает, ощутив, что Мюрзек говорит правду. Это не делает ее для нас более приятной, наоборот. Но, во всяком случае, мы вынуждены замолчать. Мы переводим разъяренные взгляды с нее на бортпроводницу, и наши глаза при этом, конечно, смягчаются, но теперь в них можно прочесть глубокую озабоченность и сомнение, ибо чем дольше медлит бортпроводница с ответом, тем все очевиднее становится, каким он будет.
– Это верно, – говорит бортпроводница. – Как раз в тот момент, когда я по вашей просьбе вошла в кабину пилотов…
Она оставляет фразу незавершенной. И хотя я дрожу за нее и очень хочу ее защитить, я все же испытываю какую-то неловкость. Не зная, что думать, мы застываем и глядим на нее со смешанным чувством, ибо если до сих пор все пассажиры уважали и ценили ее за приветливость и любезность, то после этих слов в нас рождаются подозрения. Я вижу, как Блаватский хмурит брови и пригибает голову, – боюсь, он готовится к атаке.
Если бы в эту минуту Мюрзек, поднявшая эту щекотливую тему, нашла в себе силы смолчать, она бы, я полагаю, была спасена. Но отойти по собственной воле в сторону – это как раз единственное на свете, чего она не умеет делать. Она разражается отвратительным смехом. И, вся трепеща от предвкушения, что сейчас возьмет над одним из нас реванш, восклицает:
– И вы там никого не обнаружили?
– Нет, – отвечает бортпроводница, держа прямо голову и благонравно сложив на коленях руки, и она кажется такой хорошенькой и такой скромной, что у меня колотится сердце.
И, не дожидаясь ее дальнейших слов, я решаю, что буду ей полностью верить и помогать.
– Но в таком случае, – говорит Мюрзек желчным голосом, – вашим долгом было сообщить это пассажирам.
– Сперва я подумала: может быть, мне надо это сделать, – говорит бортпроводница. (И, как мне кажется – потому что теперь я снова всей душой с нею, – говорит совершенно чистосердечно.) – Но, – продолжает она, помолчав, – я предпочла ничего не говорить. В конце концов, моя роль на борту – не тревожить пассажиров, а, наоборот, успокаивать их.
Наступает короткая пауза, и я говорю:
– Что же, такая точка зрения представляется мне вполне законной.
Мюрзек хмыкает:
– Чудовище спасает красавицу! За чем тогда дело стало, мадемуазель, – цедит она сквозь зубы, – успокойте же этих простаков до конца! Скажите им, что вы в самом деле направляетесь в Мадрапур!
Бортпроводница молчит.
– Видите! Вы даже не осмеливаетесь повторить эту ложь! – восклицает Мюрзек ядовитым тоном.
– Мадам, – с невозмутимым лицом отвечает бортпроводница, – я не думаю, что мое мнение может кого-то интересовать. Оно не имеет никакого значения. Самолетом управляю не я, а Земля.
Несмотря на то что эти слова можно понимать двояко – а возможно, как раз именно поэтому, – никто не испытывает ни малейшего желания подвергать их сомнению, даже Мюрзек, вообще теряющая всякий интерес к бортпроводнице и к ее объяснениям, как только включается тормозное устройство. Она сильно вздрагивает и, замкнувшись в себе, словно собирается с силами, чтобы выполнить до конца принятое ею решение.
Она обращается к индусу, и ее голос немного дрожит:
– Где мы садимся?
– Откуда мне знать? – отвечает индус, и его тон пресекает всякую возможность дальнейшего диалога.
Снижение заметно ускоряется, и никто уже не склонен вступать в разговоры. И вот, в полном мраке, без единой звездочки на небе, без малейшего проблеска света на земле, который указывал бы на присутствие аэропорта или вообще человеческого жилья, и даже, насколько я мог убедиться, заглянув в ближайший иллюминатор, без какого-либо видимого ориентира, самолет наконец приземляется, причем с такой неожиданной резкостью, что у нас падает сердце. Индуску, которая так и осталась стоять перед занавеской туристического класса, с силой швырнуло вперед, и она наверняка бы упала, если б ее сотоварищ, изловчившись, не схватил ее за руку, когда она пролетала мимо.
Пока самолет, с грехом пополам преодолевая ухабы, прыгает по посадочной полосе, индус встает и самым вежливым тоном обращается к пассажирам:
– Не двигайтесь и не отстегивайте ремни. В ту минуту когда exit откроется, все огни в самолете сразу погаснут. Не пугайтесь. Темнота входит в число моих требований. Она продлится всего лишь несколько минут.
И видя, что мадам Мюрзек, вопреки только что отданному приказанию, уже поднимается, ставит свою ручную кладь на кресло и натягивает на себя замшевую куртку, индус говорит ей вполголоса и с исполненной такта сдержанностью, но словно всего лишь для очистки совести, без всякой надежды, что она с ним согласится:
– Мадам, мне кажется, вы ошибаетесь, если полагаете, что у вас есть выбор: лететь или не лететь в Мадрапур.
Его странная фраза заставляет нас насторожиться. Но Мюрзек как будто не слышит его. И индус ничего больше не добавляет. Медленными, осторожными движениями он водружает себе на голову тюрбан и, тепло одетый, даже в перчатках, по-прежнему с револьвером в левой руке, проходит позади своего кресла, останавливается – его ассистентка стоит по правую руку от него, отступив немного в глубину, – и смотрит на нас своими черными сверкающими глазами, выражение которых мне трудно определить: мне видится в них ирония, смешанная с состраданием.
Самолет замирает на месте, и в наступившей тишине я слышу – или мне чудится, что слышу, – как из фюзеляжа выдвигается трап и устанавливается снаружи, перед выходом. В то же мгновение свет гаснет, и кто-то из женщин, думаю, миссис Бойд, вскрикивает.
Темнота непроницаемо черна, она плотная и густая, без малейшего просвета или щелки, без всякого смягчения этой абсолютной черноты, без намека на переход к серым тонам. Мне кажется, я слышу вокруг какой-то шорох, шелест, у меня взмокают ладони, и я прижимаю руки к туловищу, словно пытаюсь себя защитить.
За спиной у меня раздается резкий голос индуса:
– Сядьте, мистер Христопулос! И больше не двигайтесь. Вы чуть не закололи мадам Мюрзек.
Сзади вспыхивает луч электрического фонаря. Он освещает Христопулоса, который стоит перед своим креслом, в руке у него нож с выкидным лезвием, а в нескольких шагах от него, спиною к нему – мадам Мюрзек, направлявшаяся, видимо, к exit, когда голос индуса ее остановил. Что до индуски, чей силуэт смутно виднеется за пределами светового пучка, она стоит немного поодаль, возле exit, и держит в руке сумку из искусственной кожи.
Христопулос садится. Слышится сухой щелчок – это он закрыл свой нож. Пучок света передвигается вправо от меня, последовательно освещая неподвижные фигуры Блаватского, Бушуа, Пако, затем замирает на затылке грека. К нему протягивается рука индуса в перчатке, и Христопулос, ни слова не говоря, отдает ему закрытый нож.
– Вы представляете себе, мистер Христопулос, что произошло бы, – говорит индус голосом, в котором нет и намека на раздражение, – если бы мы начали в вас стрелять в темноте? Сколько человек могло бы погибнуть… И всё ради нескольких жалких колец.
Он вздыхает, гасит фонарь, нас опять окутывает мрак и безмолвие. Не знаю, слышу ли я звук открываемой двери, или он сливается с шумом моего дыхания. Но я чувствую, как в самолет врывается холодный ветер, у меня перехватывает дыхание, и я съеживаюсь в кресле, мгновенно окоченев от ледяного воздуха, навалившегося на меня, как тяжелая глыба.
– Вы спасены, – говорит индус.
Его гулкий голос колоколом отдается у меня в голове. Он продолжает:
– Вы спасены. На время. Но на вашем месте я не полагался бы на благосклонность Земли. Ничто не позволяет предполагать, что участь, которую она вам уготовила, многим отличается от той, какую я наметил для вас на тот случай, если бы самолет не приземлился. Иными словами, может статься, что Земля вас тоже устранит одного за другим. В конце концов, в обычной жизни вы именно так и умрете, не правда ли? Один за другим. С той единственной разницей, что интервалы между смертями будут немного длиннее, и у вас возникнет иллюзия, будто вы живете.
После недолгой паузы он продолжает:
– Что ж, держитесь за эту иллюзию, если она хоть немного уменьшает вашу тревогу. И главное, если вы любите жизнь, если, в отличие от меня, ее считаете, что она неприемлема, не тратьте ее редкие мгновения на бесконечные дрязги. Не забывайте одного: сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остается только ваша смерть.
Я напрягаю слух. Я не слышу звука шагов. Ничего, что говорило бы о том, что кто-то уходит. Ничего, кроме нашего свистящего дыхания да стонов, которые полярный холод исторгает у нас из груди. Я без конца повторяю про себя последние слова индуса, точно лейтмотив кошмарного сна. Я не знаю уже, они ли парализуют меня, или ледяной ветер, или нечеловеческий мрак. Но меня пронзает вдруг мысль, что я уже в могиле, что я погребен в промерзшей земле и в ночи и – что страшнее всего, – будучи мертвым, еще способен чувствовать свое положение.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Теперь, когда дверь снова заперта, впечатление, что все тело пронизывают струи морозного сибирского воздуха, понемногу проходит, но чувство леденящего холода остается. Оно даже словно усилилось. Кажется, что самолет не только не согревается, но теряет свои последние калории.
Тем не менее только теперь, когда присутствие индуса среди нас больше не ощущается, мы рискуем пошевелиться и понимаем, что надо на себя что-то надеть. Это происходит в полной сумятице, ибо все, не сговариваясь, разом встают и, подняв окоченевшие руки, принимаются на ощупь искать в темноте свои пальто.
Почти никто ничего не говорит, и те немногие слова, которыми мы обмениваемся друг с другом, прерываются постанываньем из-за свирепого холода. В левой половине круга кто-то клацает зубами, и этот звук вызывает у меня сильное раздражение, точно я боюсь, что стану ему подражать.
Со свинцовой тяжестью в ногах, с зажатой словно в тиски грудью я опускаюсь на свое место. И тут же снова встаю с нелепой мыслью, что надо пойти поразмяться немного в туристическом классе. Но едва я отодвигаю занавеску, на меня обрушивается такой ужасающий холод, что, шатаясь точно пьяный, я возвращаюсь к своему креслу. Хотя я плотно укутан – даже надел шляпу, до того нестерпимо было для головы ощущение холода, – толстое пальто, которое я натянул на себя, делу не помогает. Оно, как ледяной панцирь, не выпускает наружу вселившийся в меня холод.
Странное дело, мне никак не удается вспомнить, было ли мне вообще когда-нибудь в жизни тепло, и трудно представить себе, что я когда-нибудь снова смогу наслаждаться теплым воздухом. Когда вновь вспыхивает электричество, я, как и все, испускаю вздох облегчения, но это такая же рефлекторная реакция, как и трепет моих век под воздействием яркого света. Я не в силах всерьез поверить, что самолет сможет согреться.
Я смотрю на бортпроводницу. Она не просто бледна, она посинела от холода. Она без пальто, только в своем форменном костюме, а на плечи накинула одеяло, но сразу сбросила его, как только включился свет. Нетвердо стоит на дрожащих ногах, растирает себе руки и говорит еле слышным, надтреснутым голосом:
– Пойду сделаю кофе.
По салону пробегает признательный ропот, но слов разобрать невозможно, мы экономим силы. А миссис Банистер на одном дыхании говорит:
– Вы не могли бы принести чай?
– И мне тоже, – просит Бушуа умирающим голосом.
Я гляжу на него. Обессилено рухнувший в кресло, дрожащий всем телом, с восковым цветом лица и провалившимися глазами, он кажется почти мертвым.
– Да, – говорит бортпроводница, и даже это «да» явно дается ей с трудом.
Она направляется к galley, чуть пошатываясь, как будто холод сковал ее коленные суставы.
Как только она покидает свое место, Пако поднимается, нетвердыми шагами пересекает правую половину круга, дрожащей рукой берет одеяло, которое бортпроводница оставила в кресле, и, ни слова не говоря, неуверенными движениями прикрывает им ноги Бушуа. Сначала мне кажется, что Бушуа ничего не замечает, ибо он не смотрит на своего шурина и не говорит ему «спасибо». Однако через минуту я вижу, как его скелетоподобная рука схватывает одеяло и натягивает до самого горла.
Я оставляю шляпу в кресле и в свою очередь не без труда встаю. К моему большому удивлению, сидящий справа от меня Блаватский поднимает голову и слабым голосом, в котором тем не менее слышны властные нотки, спрашивает:
– Куда это вы идете?
– Хочу предложить бортпроводнице свою помощь.
– Она в вашей помощи не нуждается.
– А я – в ваших советах, благодарю вас.
При всей краткости этой перепалки она меня утомила, и до galley я добредаю покачиваясь, тяжело дыша и с мучительным ощущением скованности во всех суставах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51