«Я… иду?…» Опасения Эйса относительно того, что она непроизвольно станет копировать безжизненный тон Мидбина, оказались неосновательны; у нее обнаружился грудной, с пленительными интонациями голос, и мы буквально наслаждались, слушая, как она словно ощупью пробирается от слова к слову.
Однако поговорить с нею или хотя бы спросить ее о чем-то до сих пор оставалось невозможным. Когда Мидбин спросил: «Как вас зовут?», она лишь озадаченно уставилась на него и вновь будто онемела. Но несколько недель спустя вдруг, указав на себя, застенчиво произнесла: «Каталина».
Значит, ее память не была поражена — во всяком случае, не была поражена полностью. Оставалось, однако, только гадать, что она помнит, а что инстинкт самосохранения заставил ее забыть; в ту пору на прямые вопросы она почти не отвечала. О том, что касалось ее, она начинала говорить безо всякой связи с предшествующими нашими репликами, всегда внезапно.
Звали ее Каталина Гарсия; она приходилась младшей сестрой донье Марии Эскобар и жила с нею вместе. Насколько ей было известно, иных родственников у нее нет. В школу она возвращаться не хотела; там ее учили шить, там были с нею добры, но она не была там счастлива. Пожалуйста… ведь мы не выгоним ее из Хаггерсхэйвена, нет?
Мидбин вел себя теперь, словно любящий отец; он и гордился достижениями своего чада, и боялся, как бы оно уже не подросло настолько, чтобы стремиться выйти из-под родительской опеки. Ему мало было того, что речь девушки восстановилась; теперь он буквально наизнанку выворачивался — вернее, пытался вывернуть ее, — тщась узнать, что она сама думала и чувствовала на протяжении долгих месяцев немоты.
— Я не знаю, правда, не знаю! — в конце концов запротестовала она по завершении одного из подобных допросов. — Я бы сказала, честное слово. Помню, иногда я понимала, что со мною говорите вы или Ходж… — и она кинула на меня преданный взгляд, от которого совесть моя заныла, но гордость задрала нос. — Но это было как-то так… вдалеке… я даже не очень уверена, что говорят именно со мной. Я часто… или мне только казалось, что часто?.. пыталась с вами заговорить, я хотела знать, настоящие вы люди, или все это во сне, хотела, чтобы вы мне это сказали. Ужас! Я не могла выговорить ни слова, и потому мне становилось еще страшней; а тогда и этот мой сон делался еще более жутким.
Как-то раз, вскоре после этого разговора, она вдруг пришла ко мне, когда я возился в поле с молодыми побегами кукурузы — умиротворенная, свежая и как-то удивительно уверенная в себе. Несколько недель назад я знал бы наверняка, что она нашла меня специально; теперь это могло быть и случайностью.
— Если я в чем и была тогда уверена — так это в том, что ты разговариваешь со мной, Ходж, — сказала она. — В моем сне ты был реальнее всего.
И спокойно, неторопливо ушла.
Барбара, которая после голосования с явной нарочитостью не говорила ни слова о деятельности Мидбина, в конце концов заметила — казалось, совсем беззлобно:
— Значит, теория Оливера все-таки подтвердилась. Ну и повезло тебе.
— Что ты имеешь в иду? — сразу насторожившись, осведомился я. — Для меня-то в чем тут везение?
— Ну, как же. С твоей ролью пожилой дуэньи при дурочке покончено. Теперь она сама может спросить дорогу.
— Ах, да. Это правда, — пробормотал я.
— Нам не придется больше ссориться из-за нее, — заключила Барбара.
— Конечно, — сказал я.
Мистер Хаггеруэллс во второй раз снесся с испанской миссией, напомнив о своей первой телеграмме и о равнодушном ответе на нее. Тогда нас удостоил визитом чиновник, который вел себя так, словно он и писал тот ответ. Скорее всего, так оно и было; он всячески давал понять, что лишь верность служебному долгу понуждает его иметь дело с такими варварами, как жители Соединенных Штатов.
Он подтвердил существование Каталины Гарсия; затем, поглядывая на тщательно укрытую от наших взглядов фотографию, долго сравнивал ее с нашей Каталиной, и наконец признал, что оригинал и изображение идентичны. Завершив формальную процедуру опознания, он, обращаясь к Каталине, быстро заговорил по-испански. Смутившись, та лишь покачала головой.
— Ходж, скажи ему, что я почти ничего не понимаю. Попроси его говорить по-английски, пожалуйста.
Дипломат впал в ярость. Мидбин торопливо — и, видимо, опрометчиво — принялся объяснять, что вызвавший немоту шок преодолен еще не вполне. Без сомнения, через какое-то время память девушки восстановится полностью, но в данный момент сохраняются некоторые провалы. Родной язык в ее подсознании неразрывно связан с прошлым, а прошлое-то как раз и подверглось вытеснению, ведь в нем остался весь ужас, продолжал разглагольствовать психолог, рад-радешенек оттого, что у него появился новый слушатель. Английский же, напротив…
— Я понял, — ледяным голосом сказал дипломат, решительно ни к кому конкретно не обращаясь. — Это ясно. Что ж, хорошо. Сеньорита Гарсия является наследником… э… наследницей состояния. С сожалением должен отметить, что не слишком большого. Скромного состояния.
— Вы имеете в виду землю, дома? — с интересом спросил я.
— Скромного состояния, — повторил испанец, внимательно разглядывая свою обтянутую перчаткой руку. — Немного акций, немного облигаций, немного наличности. Детали мы доведем до сведения сеньориты в надлежащее время.
— Мне это неважно, — робко сказала Каталина.
Видимо решив, что уже поставил на место окружавших его неотесанных и нес свое дело лезущих дикарей — то есть нас, а в особенности меня, испанец продолжил чуть более любезно:
— Согласно обнаруженным в посольстве документам, сеньорите нет еще восемнадцати. Поскольку она является сеньоритой и проживает за пределами Испании, она находится под непосредственной опекой испанской короны. Сеньорита последует вместе со мной в Филадельфию, где будет жить в надлежащих условиях до тех пор, пока мы не организуем ее возвращение на родину. Я пребываю в совершенном убеждении, что среди подобающего ей окружения, постоянно слыша родную речь, сеньорита очень скоро восстановит способность пользоваться ею в полной мере. Ваше… э… учреждение может представить миссии счет за ее проживание.
— Значит… он хочет забрать меня? Навсегда? — Каталина, еще мгновение назад выглядевшая совсем взрослой, вдруг превратилась в перепуганного ребенка.
— Он только хочет, чтобы тебе было хорошо и чтобы рядом с тобою были люди твоей крови, — сказал мистер Хаггеруэллс. — Правда, это несколько неожиданно…
— Я не могу. Не разрешайте ему меня увезти. Ходж, Ходж, не разрешай ему!
— Сеньорита, вы не понимаете…
— Нет, нет. Не хочу. Ходж, мистер Хаггеруэллс, пусть он меня не увозит!
— Но дорогая моя…
Мистера Хаггеруэллса прервал Мидбин.
— Я не могу исключить рецидива и даже полного возвращения псевдоафонии, если мы не прекратим нервировать пациентку. Настаиваю на прекращении беседы. Позже мы поговорим с Каталиной еще раз.
— Никто не собирается увозить тебя силой, — заверил я ее, несколько осмелев после решительного заявления Мидбина.
Чиновник пожал плечами, ухитрившись выразить этим жестом все свое отношение к Приюту — заведению в высшей степени подозрительному; возможно, Приют-то и организовал нападение на Эскобаров.
— Если сеньорита в данный момент искренне желает остаться здесь… — картинно взлетевшие брови сделали слово «искренне» двусмысленным, — у меня сейчас нет никаких полномочий разбираться в мотивах такого решения. Нет, совершенно никаких. И уж тем более не могу я наси… э… настаивать на ее отъезде. Нет. Совершенно не могу.
— У вас отзывчивое сердце, сэр, — сказал мистер Хаггеруэллс. — Я уверен, в конце концов все уладится.
Дипломат холодно поклонился.
— Разумеется, ваше… э… учреждение отдает себе отчет, что оно не вправе рассчитывать на увеличение компенсации.
— Мы ничего не получали и ничего не просили. Так будет и впредь, — сказал мистер Хаггеруэллс тоном, который был для него чрезвычайно решительным.
Представитель миссии изобразил поклон снова.
— Естественно, время от времени сеньориту будут навещать наши официальные лица. Без преду… предварительного уведомления. Мы увезем ее, как только Его католическое величество сочтет это нужным. И, разумеется, не может быть и речи об освобождении из-под опеки хотя бы части ее состояния до ее совершеннолетия. — Он помолчал. — Все это это очень необычно.
Он вышел. Я простить себе не мог того, что даже не попробовал узнать, какова была цель злосчастной поездки дона Хайме или хотя бы каковы были его служебные обязанности. Скорее всего, подделка песет тут была ни при чем. Но, не сделав ни малейшей попытки выяснить факты, которые могли бы утихомирить застарелое чувство вины, я вдохнул в него новую жизнь…
Все эти угрызения как ветром сдуло, когда Каталина, уже не сдерживаясь, уткнулась лицом мне в грудь и заплакала навзрыд.
«Ну, будет, будет, — бормотал я, — будет тебе, честное слово.»
— Каков обормот, — подытожил мистер Хаггеруэллс; нынче он был на редкость резок. — Компенсация, надо же!
— Так говорят с чучмеками, — отозвался Мидбин. — Возможно, с французами или южно-африканскими голландцами он более учтив.
А я гладил вздрагивающие плечи Каталины. Считай ее ребенком, не считай — с тех пор, как она начала говорить, ее привязанность уже не казалась мне столь докучливой. Хотя я и не побаивался, что Барбара увидит нас вот так.
15. ЛУЧШИЕ ГОДЫ
Так начался в моей жизни период, находившийся в поразительном контрасте со всем тем, что ему предшествовало. Неужели и впрямь я провел в Хаггерсхэйвене восемь лет? С арифметикой не поспоришь: я попал в Приют в 1944 году, когда мне было двадцать три, и покинул его в 1952, когда мне стукнуло тридцать один. Спорить нельзя, но и поверить трудно; я был, как благополучная страна, у которой, вроде бы, и истории-то нет, и смотрю теперь на ту эпоху словно через матовое стекло, с великим трудом различая сколько-нибудь приметные события. Годы перетекали один в другой так плавно, так спокойно…
Сбор урожая, потом амбары или рынок; осенняя пахота, потом весенняя пахота — и новый сев… Трое из самых старых умерли, несколько других уже почти не вставали. Принято пятеро новых — два биолога, химик, филолог и поэт. Мне выпало быть для филолога тек, кем был для меня когда-то Эйс; я посвящал новичка во все таинства Приюта — и сам чувствовал, как внове, покой и безопасность, обретенные здесь, и глубочайшую благодарность приведшей меня сюда судьбе.
Нечего и говорить, что на избранном мною поприще меня ждал успех; даже на обычные для ученого чередования удач и неудач я не могу пожаловаться. Как докторскую я подал работу «Слаженность действий корпуса генерала Стюарта с основными силами армии во время Пенсильванского похода. Август, 1863». Она получила самые лестные отзывы моих коллег даже в столь далеких от Приюта научных центрах, как Лима и Кембридж; меня наперебой звали преподавать в самые респектабельные учебные заведения.
Но я и помыслить не мог о том, чтобы уехать из Приюта. Мир, в котором я родился и вырос, открылся мне по-настоящему лишь когда я оставил его. Скрытность и нетерпимость; жадность, страх и бездушие; убожество, алчность, подлость и ложь, и самообожание притом — до всего этого было от Приюта не дальше, чем до ближайшей фермы. Вернуться и сразу уйти с головой в каждодневное состязание с другими работягами, за гроши тянущими ненавистную лямку в тщетных потугах хоть чуть-чуть подраскрасить жиденькой акварелькой культуры задубелые студенческие души, с которых все скатывается, как с промасленной бумаги — чем это могло меня привлечь?
В те годы я усугублял свои знания и одновременно сужал свою тематику. Разумеется, можно было предвидеть, что я сосредоточусь на Войне за Независимость Юга, коль скоро о ей уже написано столько работ и столько замечательных ученых уже посвятили себя изучению этого великого исторического события. Однако окончательный выбор темы диктовался все же не тщеславием, а одержимостью; ну и, разумеется, близостью мест, где война бушевала последние тринадцать месяцев… У меня перед глазами уже был весь план работы: Геттисберг, Ланкастер, осада Филадельфии, злосчастная попытка контрнаступления Союза в Теннеси, бегство правительства из Вашингтона и последние безнадежные потуги вырваться из железной хватки Ли, под которыми Рединг подвел черту. Здесь я мог плодотворно работать годами, собирая новые и новые факты.
Мои монографии публиковались в научных изданиях Конфедерации и Британии — в Соединенных Штатах не было ни одного — и меня очень радовало, когда они привлекали внимание; не столько ко мне, сколько к Приюту. Только это внимание внешнего мира я и мог дать Хаггерсхэйвену — да еще мои крестьянские руки. Правда, я и брал от Хаггерсхэйвена немного — еда, одежда, крыша; ну и, конечно, книги. Полевые исследования я проводил в одиночестве, «на своих двоих», пробавляясь случайной работой на фермах, а за доступ к частным собраниям писем или документов расплачиваясь тем, что приводил их в порядок и составлял их описи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Однако поговорить с нею или хотя бы спросить ее о чем-то до сих пор оставалось невозможным. Когда Мидбин спросил: «Как вас зовут?», она лишь озадаченно уставилась на него и вновь будто онемела. Но несколько недель спустя вдруг, указав на себя, застенчиво произнесла: «Каталина».
Значит, ее память не была поражена — во всяком случае, не была поражена полностью. Оставалось, однако, только гадать, что она помнит, а что инстинкт самосохранения заставил ее забыть; в ту пору на прямые вопросы она почти не отвечала. О том, что касалось ее, она начинала говорить безо всякой связи с предшествующими нашими репликами, всегда внезапно.
Звали ее Каталина Гарсия; она приходилась младшей сестрой донье Марии Эскобар и жила с нею вместе. Насколько ей было известно, иных родственников у нее нет. В школу она возвращаться не хотела; там ее учили шить, там были с нею добры, но она не была там счастлива. Пожалуйста… ведь мы не выгоним ее из Хаггерсхэйвена, нет?
Мидбин вел себя теперь, словно любящий отец; он и гордился достижениями своего чада, и боялся, как бы оно уже не подросло настолько, чтобы стремиться выйти из-под родительской опеки. Ему мало было того, что речь девушки восстановилась; теперь он буквально наизнанку выворачивался — вернее, пытался вывернуть ее, — тщась узнать, что она сама думала и чувствовала на протяжении долгих месяцев немоты.
— Я не знаю, правда, не знаю! — в конце концов запротестовала она по завершении одного из подобных допросов. — Я бы сказала, честное слово. Помню, иногда я понимала, что со мною говорите вы или Ходж… — и она кинула на меня преданный взгляд, от которого совесть моя заныла, но гордость задрала нос. — Но это было как-то так… вдалеке… я даже не очень уверена, что говорят именно со мной. Я часто… или мне только казалось, что часто?.. пыталась с вами заговорить, я хотела знать, настоящие вы люди, или все это во сне, хотела, чтобы вы мне это сказали. Ужас! Я не могла выговорить ни слова, и потому мне становилось еще страшней; а тогда и этот мой сон делался еще более жутким.
Как-то раз, вскоре после этого разговора, она вдруг пришла ко мне, когда я возился в поле с молодыми побегами кукурузы — умиротворенная, свежая и как-то удивительно уверенная в себе. Несколько недель назад я знал бы наверняка, что она нашла меня специально; теперь это могло быть и случайностью.
— Если я в чем и была тогда уверена — так это в том, что ты разговариваешь со мной, Ходж, — сказала она. — В моем сне ты был реальнее всего.
И спокойно, неторопливо ушла.
Барбара, которая после голосования с явной нарочитостью не говорила ни слова о деятельности Мидбина, в конце концов заметила — казалось, совсем беззлобно:
— Значит, теория Оливера все-таки подтвердилась. Ну и повезло тебе.
— Что ты имеешь в иду? — сразу насторожившись, осведомился я. — Для меня-то в чем тут везение?
— Ну, как же. С твоей ролью пожилой дуэньи при дурочке покончено. Теперь она сама может спросить дорогу.
— Ах, да. Это правда, — пробормотал я.
— Нам не придется больше ссориться из-за нее, — заключила Барбара.
— Конечно, — сказал я.
Мистер Хаггеруэллс во второй раз снесся с испанской миссией, напомнив о своей первой телеграмме и о равнодушном ответе на нее. Тогда нас удостоил визитом чиновник, который вел себя так, словно он и писал тот ответ. Скорее всего, так оно и было; он всячески давал понять, что лишь верность служебному долгу понуждает его иметь дело с такими варварами, как жители Соединенных Штатов.
Он подтвердил существование Каталины Гарсия; затем, поглядывая на тщательно укрытую от наших взглядов фотографию, долго сравнивал ее с нашей Каталиной, и наконец признал, что оригинал и изображение идентичны. Завершив формальную процедуру опознания, он, обращаясь к Каталине, быстро заговорил по-испански. Смутившись, та лишь покачала головой.
— Ходж, скажи ему, что я почти ничего не понимаю. Попроси его говорить по-английски, пожалуйста.
Дипломат впал в ярость. Мидбин торопливо — и, видимо, опрометчиво — принялся объяснять, что вызвавший немоту шок преодолен еще не вполне. Без сомнения, через какое-то время память девушки восстановится полностью, но в данный момент сохраняются некоторые провалы. Родной язык в ее подсознании неразрывно связан с прошлым, а прошлое-то как раз и подверглось вытеснению, ведь в нем остался весь ужас, продолжал разглагольствовать психолог, рад-радешенек оттого, что у него появился новый слушатель. Английский же, напротив…
— Я понял, — ледяным голосом сказал дипломат, решительно ни к кому конкретно не обращаясь. — Это ясно. Что ж, хорошо. Сеньорита Гарсия является наследником… э… наследницей состояния. С сожалением должен отметить, что не слишком большого. Скромного состояния.
— Вы имеете в виду землю, дома? — с интересом спросил я.
— Скромного состояния, — повторил испанец, внимательно разглядывая свою обтянутую перчаткой руку. — Немного акций, немного облигаций, немного наличности. Детали мы доведем до сведения сеньориты в надлежащее время.
— Мне это неважно, — робко сказала Каталина.
Видимо решив, что уже поставил на место окружавших его неотесанных и нес свое дело лезущих дикарей — то есть нас, а в особенности меня, испанец продолжил чуть более любезно:
— Согласно обнаруженным в посольстве документам, сеньорите нет еще восемнадцати. Поскольку она является сеньоритой и проживает за пределами Испании, она находится под непосредственной опекой испанской короны. Сеньорита последует вместе со мной в Филадельфию, где будет жить в надлежащих условиях до тех пор, пока мы не организуем ее возвращение на родину. Я пребываю в совершенном убеждении, что среди подобающего ей окружения, постоянно слыша родную речь, сеньорита очень скоро восстановит способность пользоваться ею в полной мере. Ваше… э… учреждение может представить миссии счет за ее проживание.
— Значит… он хочет забрать меня? Навсегда? — Каталина, еще мгновение назад выглядевшая совсем взрослой, вдруг превратилась в перепуганного ребенка.
— Он только хочет, чтобы тебе было хорошо и чтобы рядом с тобою были люди твоей крови, — сказал мистер Хаггеруэллс. — Правда, это несколько неожиданно…
— Я не могу. Не разрешайте ему меня увезти. Ходж, Ходж, не разрешай ему!
— Сеньорита, вы не понимаете…
— Нет, нет. Не хочу. Ходж, мистер Хаггеруэллс, пусть он меня не увозит!
— Но дорогая моя…
Мистера Хаггеруэллса прервал Мидбин.
— Я не могу исключить рецидива и даже полного возвращения псевдоафонии, если мы не прекратим нервировать пациентку. Настаиваю на прекращении беседы. Позже мы поговорим с Каталиной еще раз.
— Никто не собирается увозить тебя силой, — заверил я ее, несколько осмелев после решительного заявления Мидбина.
Чиновник пожал плечами, ухитрившись выразить этим жестом все свое отношение к Приюту — заведению в высшей степени подозрительному; возможно, Приют-то и организовал нападение на Эскобаров.
— Если сеньорита в данный момент искренне желает остаться здесь… — картинно взлетевшие брови сделали слово «искренне» двусмысленным, — у меня сейчас нет никаких полномочий разбираться в мотивах такого решения. Нет, совершенно никаких. И уж тем более не могу я наси… э… настаивать на ее отъезде. Нет. Совершенно не могу.
— У вас отзывчивое сердце, сэр, — сказал мистер Хаггеруэллс. — Я уверен, в конце концов все уладится.
Дипломат холодно поклонился.
— Разумеется, ваше… э… учреждение отдает себе отчет, что оно не вправе рассчитывать на увеличение компенсации.
— Мы ничего не получали и ничего не просили. Так будет и впредь, — сказал мистер Хаггеруэллс тоном, который был для него чрезвычайно решительным.
Представитель миссии изобразил поклон снова.
— Естественно, время от времени сеньориту будут навещать наши официальные лица. Без преду… предварительного уведомления. Мы увезем ее, как только Его католическое величество сочтет это нужным. И, разумеется, не может быть и речи об освобождении из-под опеки хотя бы части ее состояния до ее совершеннолетия. — Он помолчал. — Все это это очень необычно.
Он вышел. Я простить себе не мог того, что даже не попробовал узнать, какова была цель злосчастной поездки дона Хайме или хотя бы каковы были его служебные обязанности. Скорее всего, подделка песет тут была ни при чем. Но, не сделав ни малейшей попытки выяснить факты, которые могли бы утихомирить застарелое чувство вины, я вдохнул в него новую жизнь…
Все эти угрызения как ветром сдуло, когда Каталина, уже не сдерживаясь, уткнулась лицом мне в грудь и заплакала навзрыд.
«Ну, будет, будет, — бормотал я, — будет тебе, честное слово.»
— Каков обормот, — подытожил мистер Хаггеруэллс; нынче он был на редкость резок. — Компенсация, надо же!
— Так говорят с чучмеками, — отозвался Мидбин. — Возможно, с французами или южно-африканскими голландцами он более учтив.
А я гладил вздрагивающие плечи Каталины. Считай ее ребенком, не считай — с тех пор, как она начала говорить, ее привязанность уже не казалась мне столь докучливой. Хотя я и не побаивался, что Барбара увидит нас вот так.
15. ЛУЧШИЕ ГОДЫ
Так начался в моей жизни период, находившийся в поразительном контрасте со всем тем, что ему предшествовало. Неужели и впрямь я провел в Хаггерсхэйвене восемь лет? С арифметикой не поспоришь: я попал в Приют в 1944 году, когда мне было двадцать три, и покинул его в 1952, когда мне стукнуло тридцать один. Спорить нельзя, но и поверить трудно; я был, как благополучная страна, у которой, вроде бы, и истории-то нет, и смотрю теперь на ту эпоху словно через матовое стекло, с великим трудом различая сколько-нибудь приметные события. Годы перетекали один в другой так плавно, так спокойно…
Сбор урожая, потом амбары или рынок; осенняя пахота, потом весенняя пахота — и новый сев… Трое из самых старых умерли, несколько других уже почти не вставали. Принято пятеро новых — два биолога, химик, филолог и поэт. Мне выпало быть для филолога тек, кем был для меня когда-то Эйс; я посвящал новичка во все таинства Приюта — и сам чувствовал, как внове, покой и безопасность, обретенные здесь, и глубочайшую благодарность приведшей меня сюда судьбе.
Нечего и говорить, что на избранном мною поприще меня ждал успех; даже на обычные для ученого чередования удач и неудач я не могу пожаловаться. Как докторскую я подал работу «Слаженность действий корпуса генерала Стюарта с основными силами армии во время Пенсильванского похода. Август, 1863». Она получила самые лестные отзывы моих коллег даже в столь далеких от Приюта научных центрах, как Лима и Кембридж; меня наперебой звали преподавать в самые респектабельные учебные заведения.
Но я и помыслить не мог о том, чтобы уехать из Приюта. Мир, в котором я родился и вырос, открылся мне по-настоящему лишь когда я оставил его. Скрытность и нетерпимость; жадность, страх и бездушие; убожество, алчность, подлость и ложь, и самообожание притом — до всего этого было от Приюта не дальше, чем до ближайшей фермы. Вернуться и сразу уйти с головой в каждодневное состязание с другими работягами, за гроши тянущими ненавистную лямку в тщетных потугах хоть чуть-чуть подраскрасить жиденькой акварелькой культуры задубелые студенческие души, с которых все скатывается, как с промасленной бумаги — чем это могло меня привлечь?
В те годы я усугублял свои знания и одновременно сужал свою тематику. Разумеется, можно было предвидеть, что я сосредоточусь на Войне за Независимость Юга, коль скоро о ей уже написано столько работ и столько замечательных ученых уже посвятили себя изучению этого великого исторического события. Однако окончательный выбор темы диктовался все же не тщеславием, а одержимостью; ну и, разумеется, близостью мест, где война бушевала последние тринадцать месяцев… У меня перед глазами уже был весь план работы: Геттисберг, Ланкастер, осада Филадельфии, злосчастная попытка контрнаступления Союза в Теннеси, бегство правительства из Вашингтона и последние безнадежные потуги вырваться из железной хватки Ли, под которыми Рединг подвел черту. Здесь я мог плодотворно работать годами, собирая новые и новые факты.
Мои монографии публиковались в научных изданиях Конфедерации и Британии — в Соединенных Штатах не было ни одного — и меня очень радовало, когда они привлекали внимание; не столько ко мне, сколько к Приюту. Только это внимание внешнего мира я и мог дать Хаггерсхэйвену — да еще мои крестьянские руки. Правда, я и брал от Хаггерсхэйвена немного — еда, одежда, крыша; ну и, конечно, книги. Полевые исследования я проводил в одиночестве, «на своих двоих», пробавляясь случайной работой на фермах, а за доступ к частным собраниям писем или документов расплачиваясь тем, что приводил их в порядок и составлял их описи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32