Я выбрал
опытных на вид бирманцев, пришедших раньше нас, и стал
расспрашивать их о поведении слонов. Они повторяли одно и то
же: пока к нему не пристают, он ни на кого не обращает
внимания, но, если подойти слишком близко, может напасть.
Я ясно представлял себе, как следовало поступить. Я
подойду к слону - ну, скажем, ярдов на двадцать пять - и
посмотрю, как он поведет себя. Если бросится на меня, я
выстрелю, если не обратит внимания, спокойно оставлю на месте
до прибытия хозяина. В то же время я понимал, что ничего
подобного не сделаю. Я плохо стреляю из винтовки, земля
превратилась в вязкую грязь, в которой нога проваливается при
каждом шаге. Если слон бросится на меня, а я промахнусь, шансов
наудачу у меня будет не больше, чем у лягушки под дорожным
катком. Даже тогда я не особенно тревожился о собственной
шкуре, зато ни на миг не забывал о смуглых лицах у меня за
спиной. Чувствуя на себе взгляды толпы, я не испытывал страха в
обычном смысле слова - какой испытывал бы, будь я один.
Европеец не имеет права проявлять признаков страха на глазах у
туземцев, поэтому чаще всего он и не боится. Волновала лишь
одна мысль: если я оскандалюсь, две тысячи бирманцев
позаботятся о том, чтобы меня догнали, изловили и затоптали
ногами, превратив, как индуса на холме, в ухмыляющийся труп.
Вполне вероятно, что, произойди такое, многие из них будут
смеяться. Нет, так дело не пойдет. Оставался только один путь.
Я заправил патроны в магазин и лег на дорогу, чтобы лучше
прицелиться.
Толпа замерла, и из неисчислимых глоток вырвался
глубокий, низкий, счастливый вздох, как у людей, наконец
дождавшихся поднятия занавеса. Значит, все-таки потеха будет.
Винтовка была великолепная, немецкая, с оптическим прицелом.
Тогда я еще не знал, что, когда стреляешь в слона, нужно
целиться в мысленно проведенную между ушными отверстиями линию.
Если слон стоял боком, бить следовало прямо в ушное отверстие,
я же прицелился на несколько дюймов левее, полагая, что именно
там и расположен мозг.
Спустив курок, я не услышал выстрела и не почувствовал
отдачи обычное явление, когда пуля попадает в цель,- зато я
услышал дьявольский торжествующий рев, взметнувшийся над
толпой. И почти тут же-казалось, пуля не могла столь быстро
достигнуть цели - со слоном произошла таинственная жуткая
перемена. Он не пошевельнулся, не упал, но изменилась каждая
линия его тела. Он вдруг оказался больным, сморщенным,
невероятно старым, как будто страшный, хотя и не поваливший
наземь удар пули парализовал его. Прошло, казалось, бесконечно
много времени - пожалуй, секунд пять,- прежде чем он грузно
осел на колени. Изо рта потекла слюна. Слон как-то неимоверно
одряхлел. Нетрудно было бы представить, что ему не одна тысяча
лет. Я вновь выстрелил в ту же точку. Он не рухнул и после
второго выстрела: напротив, с огромным трудом невероятно
медленно поднялся и, ослабевший, с безвольно опущенной головой
выпрямился на подгибающихся ногах. Я выстрелил в третий раз.
Этот выстрел оказался роковым. Все тело слона содрогнулось от
нестерпимой боли, ноги лишились последних остатков сил. Падая,
он словно приподнялся: подогнувшиеся под тяжестью тела ноги и
устремленный ввысь хобот делали слона похожим на
опрокидывающуюся громадную скалу с растущим на вершине деревом.
Он протрубил - в первый и последний раз. А потом повалился
брюхом ко мне, с глухим стуком, от которого содрогнулась вся
земля, казалось, даже там, где лежал я.
Я встал. Бирманцы мчались по грязи мимо меня. Было ясно,
что слону уже никогда не подняться, но он еще жил. Он дышал
очень ритмично, шумно, с трудом вбирая воздух; его огромный,
подобный холму бок болезненно вздымался и опускался. Рот был
широко открыт, и я мог заглянуть далеко в глубину
бледно-розовой пасти. Я долго медлил в ожидании смерти
животного, но дыхание не ослабевало. В конце концов я выпустил
два оставшихся у меня патрона туда, где, по моим
представлениям, находилось сердце. Из раны хлынула густая, как
красный бархат, кровь, но слон еще жил. Его тело даже не
дрогнуло, когда ударили пули; без остановок продолжалось
затрудненное дыхание. Он умирал невероятно мучительно и
медленно, существуя в каком-то другом, далеком от меня мире,
где даже пуля уже бессильна причинить больший вред. Я
почувствовал, что должен оборвать этот ужасающий шум. Смотреть
на огромного поверженного, не могущего ни шевельнуться, ни
умереть зверя, и сознавать, что ты не в состоянии даже
прикончить его, было невыносимо. Мне принесли мою
малокалиберную винтовку, и я принялся выпускать пулю за пулей в
сердце и в горло. Слон вроде бы и не замечал их. Мучительное
шумное дыхание проходило все так же ритмично, напоминая работу
часового механизма. Наконец, не в силах больше вынести этого,
я ушел. Потом я узнал, что прошло полчаса, прежде чем слон
умер. Но еще до моего ухода бирманцы стали приносить корзинки и
большие бирманские ножи: рассказывали, что к вечеру от туши не
осталось почти ничего, кроме скелета.
Убийство слона стало темой бесконечных споров. Хозяин
слона бушевал, но ведь это был всего лишь индус, и сделать он,
конечно, ничего не мог. К тому же, юридически я был прав,
поскольку разбушевавшийся слон, подобно бешеной собаке, должен
быть убит, если владелец почему-либо не в состоянии справиться
с ним. Среди европейцев мнения разделились. Люди в возрасте
сочли мое поведение правильным, молодые говорили, что чертовски
глупо стрелять в слона только потому, что тот убил кули - ведь
слон куда ценнее любого чертового кули. Сам я был несказанно
рад свершившемуся убийству кули - это означало с юридической
точки зрения, что я действовал в рамках закона и имел все
основания застрелить животное. Я часто задаюсь вопросом, понял
ли кто-нибудь, что мною руководило единственное желание - не
оказаться посмешищем.
* in saecula saeculorum (лат.) - во веки веков.
** in terrorem (лат.) - для устрашения.
1936
Перевела с английского М. Теракопян
---------------------------------------------------------------------------
Last-modified: Mon, 20-Jan-97 06:38:16 GMT
1 2
опытных на вид бирманцев, пришедших раньше нас, и стал
расспрашивать их о поведении слонов. Они повторяли одно и то
же: пока к нему не пристают, он ни на кого не обращает
внимания, но, если подойти слишком близко, может напасть.
Я ясно представлял себе, как следовало поступить. Я
подойду к слону - ну, скажем, ярдов на двадцать пять - и
посмотрю, как он поведет себя. Если бросится на меня, я
выстрелю, если не обратит внимания, спокойно оставлю на месте
до прибытия хозяина. В то же время я понимал, что ничего
подобного не сделаю. Я плохо стреляю из винтовки, земля
превратилась в вязкую грязь, в которой нога проваливается при
каждом шаге. Если слон бросится на меня, а я промахнусь, шансов
наудачу у меня будет не больше, чем у лягушки под дорожным
катком. Даже тогда я не особенно тревожился о собственной
шкуре, зато ни на миг не забывал о смуглых лицах у меня за
спиной. Чувствуя на себе взгляды толпы, я не испытывал страха в
обычном смысле слова - какой испытывал бы, будь я один.
Европеец не имеет права проявлять признаков страха на глазах у
туземцев, поэтому чаще всего он и не боится. Волновала лишь
одна мысль: если я оскандалюсь, две тысячи бирманцев
позаботятся о том, чтобы меня догнали, изловили и затоптали
ногами, превратив, как индуса на холме, в ухмыляющийся труп.
Вполне вероятно, что, произойди такое, многие из них будут
смеяться. Нет, так дело не пойдет. Оставался только один путь.
Я заправил патроны в магазин и лег на дорогу, чтобы лучше
прицелиться.
Толпа замерла, и из неисчислимых глоток вырвался
глубокий, низкий, счастливый вздох, как у людей, наконец
дождавшихся поднятия занавеса. Значит, все-таки потеха будет.
Винтовка была великолепная, немецкая, с оптическим прицелом.
Тогда я еще не знал, что, когда стреляешь в слона, нужно
целиться в мысленно проведенную между ушными отверстиями линию.
Если слон стоял боком, бить следовало прямо в ушное отверстие,
я же прицелился на несколько дюймов левее, полагая, что именно
там и расположен мозг.
Спустив курок, я не услышал выстрела и не почувствовал
отдачи обычное явление, когда пуля попадает в цель,- зато я
услышал дьявольский торжествующий рев, взметнувшийся над
толпой. И почти тут же-казалось, пуля не могла столь быстро
достигнуть цели - со слоном произошла таинственная жуткая
перемена. Он не пошевельнулся, не упал, но изменилась каждая
линия его тела. Он вдруг оказался больным, сморщенным,
невероятно старым, как будто страшный, хотя и не поваливший
наземь удар пули парализовал его. Прошло, казалось, бесконечно
много времени - пожалуй, секунд пять,- прежде чем он грузно
осел на колени. Изо рта потекла слюна. Слон как-то неимоверно
одряхлел. Нетрудно было бы представить, что ему не одна тысяча
лет. Я вновь выстрелил в ту же точку. Он не рухнул и после
второго выстрела: напротив, с огромным трудом невероятно
медленно поднялся и, ослабевший, с безвольно опущенной головой
выпрямился на подгибающихся ногах. Я выстрелил в третий раз.
Этот выстрел оказался роковым. Все тело слона содрогнулось от
нестерпимой боли, ноги лишились последних остатков сил. Падая,
он словно приподнялся: подогнувшиеся под тяжестью тела ноги и
устремленный ввысь хобот делали слона похожим на
опрокидывающуюся громадную скалу с растущим на вершине деревом.
Он протрубил - в первый и последний раз. А потом повалился
брюхом ко мне, с глухим стуком, от которого содрогнулась вся
земля, казалось, даже там, где лежал я.
Я встал. Бирманцы мчались по грязи мимо меня. Было ясно,
что слону уже никогда не подняться, но он еще жил. Он дышал
очень ритмично, шумно, с трудом вбирая воздух; его огромный,
подобный холму бок болезненно вздымался и опускался. Рот был
широко открыт, и я мог заглянуть далеко в глубину
бледно-розовой пасти. Я долго медлил в ожидании смерти
животного, но дыхание не ослабевало. В конце концов я выпустил
два оставшихся у меня патрона туда, где, по моим
представлениям, находилось сердце. Из раны хлынула густая, как
красный бархат, кровь, но слон еще жил. Его тело даже не
дрогнуло, когда ударили пули; без остановок продолжалось
затрудненное дыхание. Он умирал невероятно мучительно и
медленно, существуя в каком-то другом, далеком от меня мире,
где даже пуля уже бессильна причинить больший вред. Я
почувствовал, что должен оборвать этот ужасающий шум. Смотреть
на огромного поверженного, не могущего ни шевельнуться, ни
умереть зверя, и сознавать, что ты не в состоянии даже
прикончить его, было невыносимо. Мне принесли мою
малокалиберную винтовку, и я принялся выпускать пулю за пулей в
сердце и в горло. Слон вроде бы и не замечал их. Мучительное
шумное дыхание проходило все так же ритмично, напоминая работу
часового механизма. Наконец, не в силах больше вынести этого,
я ушел. Потом я узнал, что прошло полчаса, прежде чем слон
умер. Но еще до моего ухода бирманцы стали приносить корзинки и
большие бирманские ножи: рассказывали, что к вечеру от туши не
осталось почти ничего, кроме скелета.
Убийство слона стало темой бесконечных споров. Хозяин
слона бушевал, но ведь это был всего лишь индус, и сделать он,
конечно, ничего не мог. К тому же, юридически я был прав,
поскольку разбушевавшийся слон, подобно бешеной собаке, должен
быть убит, если владелец почему-либо не в состоянии справиться
с ним. Среди европейцев мнения разделились. Люди в возрасте
сочли мое поведение правильным, молодые говорили, что чертовски
глупо стрелять в слона только потому, что тот убил кули - ведь
слон куда ценнее любого чертового кули. Сам я был несказанно
рад свершившемуся убийству кули - это означало с юридической
точки зрения, что я действовал в рамках закона и имел все
основания застрелить животное. Я часто задаюсь вопросом, понял
ли кто-нибудь, что мною руководило единственное желание - не
оказаться посмешищем.
* in saecula saeculorum (лат.) - во веки веков.
** in terrorem (лат.) - для устрашения.
1936
Перевела с английского М. Теракопян
---------------------------------------------------------------------------
Last-modified: Mon, 20-Jan-97 06:38:16 GMT
1 2