Ты, Мария, неси-ка нам еще чаю.
И, как огненный меч, он повис над землей. И висел какие-то секунды... И люди в ужасе, с искаженными лицами царапали ногтями закрытый люк и стучали, стучали в него, чтобы выброситься из кабины проклятого "Аполлона". Потом техники нашли на люке отпечатки и кожу с пальцев, прикипевшую к металлу.
А вечером 25 июня 1967 года на пяти континентах должна была транслироваться первая всемирная телевизионная передача. Но тогда уже началась война на Ближнем Востоке.
Этот Южный город оглох от крика, шатался, как больной зуб... Густо гудели пароходы, набережная пылала безумием, люди кричали и не слышали своего крика. Последний пароход отвалил от пирса, и толпа становилась все прозрачнее, мертвее... Оживали истоптанные, брошенные вещи (пропуск на пароход давался без багажа). На маслянистой воде мирно покачивались чайки... В дальних частях города постреливали.
Ярко проступает двадцатидвухлетний поручик Николаев. Он поспешно положил ключ от ворот тюрьмы себе в карман. Тут вот как дело обстояло, тут надо объяснить...
И еще раньше следователь (он же истязатель Николаева) на это обратит внимание: "Значит, вы не отрицаете, что все ключи от тюрьмы были у вас?" Фамилия следователя была Кровец, подходящая, не правда ли?
- Лицо запоминающееся, - сказал Николаев. - Уж мне-то понятно, Николаев вздохнул, все в его лице как бы сблизилось, собралось вместе: брови, нос, губы... Брови, волосы светлые, а губы...
- Губошлеп? - спросил я.
- Ну, можно и так сказать.
- Зима начала девятнадцатого года была необыкновенно снежной. Впервые видел такой снегопад. Лошади тонули в балках. Поверьте, когда мы входили в деревню, двери и окна были засыпаны снегом... Трудно поверить, да?
- Почему же? Можно.
- Я ведь воевал на стороне красных против белых банд генерала Краснова. Со мной воевал тоже бывший поручик царской армии Седол, самый близкий мой друг-товарищ, командир первого батальона. Он погиб... Да, такие тогда сугробы. Не так было морозно на Крещение, а вот снегопад - ужасный, сыпет и сыпет...
- Я вам верю.
- А весной... Если точно - у меня хорошая память, а сейчас повернута к прошлому, - 21 мая 1919 года врачебной комиссией при Сводном эвакогоспитале #229, я был признан "вовсе негодным к несению военной службы". Теперь вам понятно?
- Что именно?
- Как я оказался в Южном городе...
- Не совсем.
- Ну, поехал лечиться. У меня приступы астмы, удушье... И очаги в легких, очевидно, начался туберкулез. Люди ведь болеют... Болеют, - и я стал понимать, к кому он уже обращается, кого молит.
- Ах ты белогвардейская гнида! - закричал истязатель и тут же успокоился. Перешел на "вы"... Так вы полагаете, что я вас сразу расстреляю? - выдержал паузу. - Вы, по-моему, говорили, что видели генерала Слащева?
- Да, мельком. Штаб находился тогда в Джанкое. Он выходил из штаба. Помню, он был в белом кавказском бешмете, тоже белой кавказской папахе, под которой, очевидно, кокаином одурманенные глаза резко выделялись на белом напудренном лице. Его вид поразил меня: на лице прочитал - смерть.
- Вы направлялись к нему? Вошли в штаб?
- Нет, я не решился. А хотел. Я очень хотел как-то устроить свою жизнь. Понимаете, я был болен, какая-то мне необходима работа... Лечиться, понимаете. - И с доверительной улыбкой: - В тот год манна небесная не падала. Я, понимаете...
- Что вы всё - "понимаете". Я-то вас понимаю. Вы зашли в штаб белых, решились?
- Так точно. Обратился к начальнику штаба полковнику Эберту. Неудачно. Он был пьян, меня не слушал, закричал: "Вы офицер, марш в офицерскую роту!.." На мое счастье я случайно связался с польским обществом, братством - в то время существовало такое. Они-то и предложили мне работать в тюрьме на очень скромной должности. Но как ни странно - это меня, понимаете, устраивало. Я был зачислен сверхштатным помощником и получал оклад младшего надзирателя в размере двадцати восьми рублей.
- Так вы, Николаев, поляк? - спросил следователь.
- Никак нет. Православный, а с поляками-католиками связан с детства по Белостоку.
- Тогда вам будет интересно встретиться с земляком. Случайно узнал, что из Белостока здесь местный аптекарь Бронштейн. Хотите его увидеть?
- Если необходимо. Он не может не знать двух белостокских богатеев братьев Трилинги и еще фабриканта шляп Новикова. С их сыновьями я учился в Белостокском реальном училище. Вы мне еще не верите?
- Николаев, вы же знаете, что будете казнены. А вот как - это уж, простите великодушно, - моя забота.
Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, - там я отдыхал перед настоящей дорогой... Я искал твой взгляд...
Галя! Галя! - лаяли чайки на островах.
Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное - они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.
В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!
На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.
Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:
Пусть отныне в лесу,
Как доныне в лесу.
Шорох крыльев в корзине несу.
Я вспомнил, как она повторяла: "Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями".
* * *
Я опять - в Селении. Раннее утро.
- Ладно, спасибо, Иван Руфыч. - И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.
- А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?
- Это сучок был, - торопливо сказал Никифор.- Ничего. Хорошая лодка.
- Сейчас весло принесу, - сказал Алексей Чичерин. - Таких долбленок не найдешь.
Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.
- Идем! Идем! - обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.
Мы зашли в дом.
- Старуха у меня болеет, - говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. - Сейчас стакан найдем.
Он - все торопливо - открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.
- Ну? будемте здоровы! - и он сразу успокоился и зашептал: - Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. - И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. - Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю - наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. - И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: - А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.
- Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?
- Ну уж ты сам сообрази - ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.
- Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?
- Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.
Мы еще выпили и поднялись.
Раздался старушечий голос с печи:
- Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.
- Кудай-то тебя взял?
- Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.
- Еще чего?
- Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.
Алексей потянул меня за руку.
- Пойдем. Нече тут.
И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:
- Ведь не месяц какой, а пятый год прошу... Лексей!
Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.
Я поклонился им:
- До свидания!
Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.
Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.
Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. "Ничего, в дороге-то хорошо, - бормотал он своим странным шепотом. - В дороге-то надо".
Течение неслабое. Река не так чтобы глубокая. Весло часто ударялось о камни. Я знаю: за пределами сил должно было мне здесь открыться иное, единственное, именно единственное...
- Я уже понял, - перебил мои мысли Николаев, - такое я испытал. Память хранит. Тогда еще, ребенком, в 1905 году... Мой товарищ и его мама взяли меня с собой. В Белостоке мы сели в поезд. Наши вагоны были разукрашены зеленью. Мы ехали в город Ченстохов. Со всей Польши направлялись процессии, чтоб Ченстоховской Божией Матери излить свои недуги. Представляете, будучи ребенком, я наблюдал потоки людей, тут же и кони, брички, и на костылях убогие, а которые не могли идти, их несли на руках, и шли, и шли... к Ченстоховскому монастырю... Потом помню, как мы стояли перед занавешенной иконой совершенно безмолвно... Когда занавес опустили, раздались громовые раскаты на хорах... И слились с криком всего многолюдства, молящиеся падали на колени. И мы молили Божию Матерь, радуясь в едином биении сердца. И во мне, мальчике, ощутился такой подъем духа, что я увидел близко летящего ангела... это такой подъем духа, понимаете?
- Да, понимаю, - кивнул я.
А за угором поднималось солнце. Лучи его свободно проходили - и всё - в желтом свете - всё... Ты, Который все знаешь... - погляди на свою землю в желтом свете!.. И лес, и берега эти, такие медленные, тихие, степенные, - в желтом свете; и маленькие бухточки, из воды торчащие березы, и затонувшие, прибитые течением к берегу; и мои пальцы - желтые, желтые пальцы, и голова откинутая... Желтая лодка...
Он плывет на лодке. В желтом свете виден со всех сторон.
Опять отпустило. А-а, легче чуть. И я посмотрел на солнце, оно среди желтых туч, одинокое... Почувствовал, что могу бодрее грестись, - и желтая волна медленно, удивительно медленно уходила... Несколько раз я падал в лодку головой вниз, а она, долбленка широкая, держалась, даже почти не вертелась - спасибо тебе, Иван Руфыч, лодка твоя хороша. Потом я достал бутыль с самогоном - ну, будемте здоровы!
И я снова, с трудом сохраняя равновесие, вползал на досточку, и греб. И когда лодка тихо стукалась в берег или скрипела по песку, я брал со дна жердь - спасибо, кто-то из селенских положил! - и пихался, и опять плыл вниз, течение неторопливо помогало мне, и только стук моего весла, когда я рулил, чтоб держаться посредине, нарушал тишину. И очнувшись, очутившись где-то опять под берегом, я снова пихался и плыл...
Потом я устал сидеть. Встал - и лодка закачалась подо мной. Я хотел сказать слова, но они липли к языку. Тогда я замычал коровой, заблудившейся в лесу. Я сбросил с лица мокрый березовый лист, прилетевший с берега, - и он упал на воду.
Тихо-то как, Боже мой!
- Эй, Николаев, где вы? - Я знал, что он меня не покинет. Рассказ его не был закончен.
- Тринадцать раз меня вызывали на расстрел из подвала. Выкрикивали, сказал Николаев.
- Да, но вы же были тюремщиком?
Он кивнул, приблизил ко мне лицо:
- Кажется, сложно объяснить. Вы сказали - тюремщик... Да, я хотел помочь заключенным. И мне нужны были работа, пропитание. Я говорил - 28 рублей получал. Очень ведь мало. Но надо как-то жить. В тюрьме тогда находились сотни политических заключенных... И я старался облегчить им участь, где мог, конечно. Начальником тюрьмы был полковник Омельченко, помощник начальника Ковальский и корнет Базилевич... С ними я пытался доверительно говорить - ведь приближались части Красной Армии, положение у белых критическое... Нет, тут мои намеки, разговоры не имели успеха. Но я уже связался с представителем большевиков товарищем Матвеевой. Вместе разработали план, как открыть ворота тюрьмы, выпустить заключенных, но так, чтоб никто не пострадал. Утром прихожу в караульное помещение. Встречаю полковника Омельченко. Приветствую его. Он собирается уходить. И мне торопливо сообщает, что получил пропуск на пароход для себя и семьи. А также, уже на ходу: охрану тюрьмы берут на себя казачьи части. Вот-вот должны подойти. Я спрашиваю, чем это вызвано?
"Вы что, не понимаете? Будут карательные меры... Советую и вам, поручик, о себе позаботиться, красные приближаются".
Я кивнул. А у самого кровь в жилах остановилась. Положение такое, как петля затянулась - кровавая расправа над политическими может случиться в течение дня или нескольких часов. Прежний мой план уже не годился: связываться с товарищем Матвеевой не представлялось возможным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
И, как огненный меч, он повис над землей. И висел какие-то секунды... И люди в ужасе, с искаженными лицами царапали ногтями закрытый люк и стучали, стучали в него, чтобы выброситься из кабины проклятого "Аполлона". Потом техники нашли на люке отпечатки и кожу с пальцев, прикипевшую к металлу.
А вечером 25 июня 1967 года на пяти континентах должна была транслироваться первая всемирная телевизионная передача. Но тогда уже началась война на Ближнем Востоке.
Этот Южный город оглох от крика, шатался, как больной зуб... Густо гудели пароходы, набережная пылала безумием, люди кричали и не слышали своего крика. Последний пароход отвалил от пирса, и толпа становилась все прозрачнее, мертвее... Оживали истоптанные, брошенные вещи (пропуск на пароход давался без багажа). На маслянистой воде мирно покачивались чайки... В дальних частях города постреливали.
Ярко проступает двадцатидвухлетний поручик Николаев. Он поспешно положил ключ от ворот тюрьмы себе в карман. Тут вот как дело обстояло, тут надо объяснить...
И еще раньше следователь (он же истязатель Николаева) на это обратит внимание: "Значит, вы не отрицаете, что все ключи от тюрьмы были у вас?" Фамилия следователя была Кровец, подходящая, не правда ли?
- Лицо запоминающееся, - сказал Николаев. - Уж мне-то понятно, Николаев вздохнул, все в его лице как бы сблизилось, собралось вместе: брови, нос, губы... Брови, волосы светлые, а губы...
- Губошлеп? - спросил я.
- Ну, можно и так сказать.
- Зима начала девятнадцатого года была необыкновенно снежной. Впервые видел такой снегопад. Лошади тонули в балках. Поверьте, когда мы входили в деревню, двери и окна были засыпаны снегом... Трудно поверить, да?
- Почему же? Можно.
- Я ведь воевал на стороне красных против белых банд генерала Краснова. Со мной воевал тоже бывший поручик царской армии Седол, самый близкий мой друг-товарищ, командир первого батальона. Он погиб... Да, такие тогда сугробы. Не так было морозно на Крещение, а вот снегопад - ужасный, сыпет и сыпет...
- Я вам верю.
- А весной... Если точно - у меня хорошая память, а сейчас повернута к прошлому, - 21 мая 1919 года врачебной комиссией при Сводном эвакогоспитале #229, я был признан "вовсе негодным к несению военной службы". Теперь вам понятно?
- Что именно?
- Как я оказался в Южном городе...
- Не совсем.
- Ну, поехал лечиться. У меня приступы астмы, удушье... И очаги в легких, очевидно, начался туберкулез. Люди ведь болеют... Болеют, - и я стал понимать, к кому он уже обращается, кого молит.
- Ах ты белогвардейская гнида! - закричал истязатель и тут же успокоился. Перешел на "вы"... Так вы полагаете, что я вас сразу расстреляю? - выдержал паузу. - Вы, по-моему, говорили, что видели генерала Слащева?
- Да, мельком. Штаб находился тогда в Джанкое. Он выходил из штаба. Помню, он был в белом кавказском бешмете, тоже белой кавказской папахе, под которой, очевидно, кокаином одурманенные глаза резко выделялись на белом напудренном лице. Его вид поразил меня: на лице прочитал - смерть.
- Вы направлялись к нему? Вошли в штаб?
- Нет, я не решился. А хотел. Я очень хотел как-то устроить свою жизнь. Понимаете, я был болен, какая-то мне необходима работа... Лечиться, понимаете. - И с доверительной улыбкой: - В тот год манна небесная не падала. Я, понимаете...
- Что вы всё - "понимаете". Я-то вас понимаю. Вы зашли в штаб белых, решились?
- Так точно. Обратился к начальнику штаба полковнику Эберту. Неудачно. Он был пьян, меня не слушал, закричал: "Вы офицер, марш в офицерскую роту!.." На мое счастье я случайно связался с польским обществом, братством - в то время существовало такое. Они-то и предложили мне работать в тюрьме на очень скромной должности. Но как ни странно - это меня, понимаете, устраивало. Я был зачислен сверхштатным помощником и получал оклад младшего надзирателя в размере двадцати восьми рублей.
- Так вы, Николаев, поляк? - спросил следователь.
- Никак нет. Православный, а с поляками-католиками связан с детства по Белостоку.
- Тогда вам будет интересно встретиться с земляком. Случайно узнал, что из Белостока здесь местный аптекарь Бронштейн. Хотите его увидеть?
- Если необходимо. Он не может не знать двух белостокских богатеев братьев Трилинги и еще фабриканта шляп Новикова. С их сыновьями я учился в Белостокском реальном училище. Вы мне еще не верите?
- Николаев, вы же знаете, что будете казнены. А вот как - это уж, простите великодушно, - моя забота.
Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, - там я отдыхал перед настоящей дорогой... Я искал твой взгляд...
Галя! Галя! - лаяли чайки на островах.
Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное - они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.
В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!
На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.
Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:
Пусть отныне в лесу,
Как доныне в лесу.
Шорох крыльев в корзине несу.
Я вспомнил, как она повторяла: "Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями".
* * *
Я опять - в Селении. Раннее утро.
- Ладно, спасибо, Иван Руфыч. - И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.
- А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?
- Это сучок был, - торопливо сказал Никифор.- Ничего. Хорошая лодка.
- Сейчас весло принесу, - сказал Алексей Чичерин. - Таких долбленок не найдешь.
Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.
- Идем! Идем! - обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.
Мы зашли в дом.
- Старуха у меня болеет, - говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. - Сейчас стакан найдем.
Он - все торопливо - открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.
- Ну? будемте здоровы! - и он сразу успокоился и зашептал: - Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. - И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. - Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю - наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. - И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: - А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.
- Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?
- Ну уж ты сам сообрази - ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.
- Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?
- Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.
Мы еще выпили и поднялись.
Раздался старушечий голос с печи:
- Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.
- Кудай-то тебя взял?
- Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.
- Еще чего?
- Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.
Алексей потянул меня за руку.
- Пойдем. Нече тут.
И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:
- Ведь не месяц какой, а пятый год прошу... Лексей!
Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.
Я поклонился им:
- До свидания!
Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.
Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.
Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. "Ничего, в дороге-то хорошо, - бормотал он своим странным шепотом. - В дороге-то надо".
Течение неслабое. Река не так чтобы глубокая. Весло часто ударялось о камни. Я знаю: за пределами сил должно было мне здесь открыться иное, единственное, именно единственное...
- Я уже понял, - перебил мои мысли Николаев, - такое я испытал. Память хранит. Тогда еще, ребенком, в 1905 году... Мой товарищ и его мама взяли меня с собой. В Белостоке мы сели в поезд. Наши вагоны были разукрашены зеленью. Мы ехали в город Ченстохов. Со всей Польши направлялись процессии, чтоб Ченстоховской Божией Матери излить свои недуги. Представляете, будучи ребенком, я наблюдал потоки людей, тут же и кони, брички, и на костылях убогие, а которые не могли идти, их несли на руках, и шли, и шли... к Ченстоховскому монастырю... Потом помню, как мы стояли перед занавешенной иконой совершенно безмолвно... Когда занавес опустили, раздались громовые раскаты на хорах... И слились с криком всего многолюдства, молящиеся падали на колени. И мы молили Божию Матерь, радуясь в едином биении сердца. И во мне, мальчике, ощутился такой подъем духа, что я увидел близко летящего ангела... это такой подъем духа, понимаете?
- Да, понимаю, - кивнул я.
А за угором поднималось солнце. Лучи его свободно проходили - и всё - в желтом свете - всё... Ты, Который все знаешь... - погляди на свою землю в желтом свете!.. И лес, и берега эти, такие медленные, тихие, степенные, - в желтом свете; и маленькие бухточки, из воды торчащие березы, и затонувшие, прибитые течением к берегу; и мои пальцы - желтые, желтые пальцы, и голова откинутая... Желтая лодка...
Он плывет на лодке. В желтом свете виден со всех сторон.
Опять отпустило. А-а, легче чуть. И я посмотрел на солнце, оно среди желтых туч, одинокое... Почувствовал, что могу бодрее грестись, - и желтая волна медленно, удивительно медленно уходила... Несколько раз я падал в лодку головой вниз, а она, долбленка широкая, держалась, даже почти не вертелась - спасибо тебе, Иван Руфыч, лодка твоя хороша. Потом я достал бутыль с самогоном - ну, будемте здоровы!
И я снова, с трудом сохраняя равновесие, вползал на досточку, и греб. И когда лодка тихо стукалась в берег или скрипела по песку, я брал со дна жердь - спасибо, кто-то из селенских положил! - и пихался, и опять плыл вниз, течение неторопливо помогало мне, и только стук моего весла, когда я рулил, чтоб держаться посредине, нарушал тишину. И очнувшись, очутившись где-то опять под берегом, я снова пихался и плыл...
Потом я устал сидеть. Встал - и лодка закачалась подо мной. Я хотел сказать слова, но они липли к языку. Тогда я замычал коровой, заблудившейся в лесу. Я сбросил с лица мокрый березовый лист, прилетевший с берега, - и он упал на воду.
Тихо-то как, Боже мой!
- Эй, Николаев, где вы? - Я знал, что он меня не покинет. Рассказ его не был закончен.
- Тринадцать раз меня вызывали на расстрел из подвала. Выкрикивали, сказал Николаев.
- Да, но вы же были тюремщиком?
Он кивнул, приблизил ко мне лицо:
- Кажется, сложно объяснить. Вы сказали - тюремщик... Да, я хотел помочь заключенным. И мне нужны были работа, пропитание. Я говорил - 28 рублей получал. Очень ведь мало. Но надо как-то жить. В тюрьме тогда находились сотни политических заключенных... И я старался облегчить им участь, где мог, конечно. Начальником тюрьмы был полковник Омельченко, помощник начальника Ковальский и корнет Базилевич... С ними я пытался доверительно говорить - ведь приближались части Красной Армии, положение у белых критическое... Нет, тут мои намеки, разговоры не имели успеха. Но я уже связался с представителем большевиков товарищем Матвеевой. Вместе разработали план, как открыть ворота тюрьмы, выпустить заключенных, но так, чтоб никто не пострадал. Утром прихожу в караульное помещение. Встречаю полковника Омельченко. Приветствую его. Он собирается уходить. И мне торопливо сообщает, что получил пропуск на пароход для себя и семьи. А также, уже на ходу: охрану тюрьмы берут на себя казачьи части. Вот-вот должны подойти. Я спрашиваю, чем это вызвано?
"Вы что, не понимаете? Будут карательные меры... Советую и вам, поручик, о себе позаботиться, красные приближаются".
Я кивнул. А у самого кровь в жилах остановилась. Положение такое, как петля затянулась - кровавая расправа над политическими может случиться в течение дня или нескольких часов. Прежний мой план уже не годился: связываться с товарищем Матвеевой не представлялось возможным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29