– Все эти погони за преступниками на автомобилях с револьверами в руках бывают только в детективных фильмах.
– Представляешь, Мануэль, мы с тобой гонимся за кем-нибудь в моем «Сеате-850»!
– Все зависит от того, дружище, на какой машине от пас будут удирать те, кого мы преследуем. Если на «Сеате-600» выпуска десятилетней давности…
– …Тогда начальник муниципальной гвардии Томельосо непременно ранил бы преступника из двуствольного ружья, даже если бы «Сеат-600» мчался на всей скорости.
– Пожалуй, – заметил дон Лотарио, – если такую погоню с беспрерывными выстрелами из ружья заснять замедленной съемкой, то фильм получится довольно увлекательный.
– Тем более что нет таких детективных фильмов, в которых преступление осталось бы нераскрытым, как это нередко случается в жизни.
– Но расследования уголовных дел, которые ведешь ты, действительно завершаются удачно.
– По правде говоря, здесь и не бывает по-настоящему серьезных дел. Так, одни пустяки.
– Ерунду говоришь, Мануэль, ты не провалил ни одного стоящего дела.
– Ну, что вы.
– Ладно, ладно, не хватает еще, чтобы вы переругались на старости лет.
– В этой жизни надо уметь одурачивать людей. Позволь им только сказать, что ты неудачник, и можешь поставить на себе крест. А если сумеешь внушить им, что ты человек незаурядный, то любой твой чих покажется им музыкой.
– Пусть будет по-твоему, Мануэль.
После ухода Мансильи и дона Лотарио Плиний обменялся несколькими словами с капралом Малесой, просмотрел провинциальную газету и отправился домой. У пего появилась потребность побыть одному, расслабиться, не думать ни о чем серьезном.
Он шел всегда одной и той же дорогой. И пока шел, развлекался тем, что воскрешал в памяти образы давно умерших соседей такими, какими он чаще всего их видел. Он вспоминал донью Росауру, которая так и умерла старой девой, хотя всю свою долгую жизнь занималась сводничеством, – полускрытую за жалюзи окна, наблюдающую за тем, что происходило на противоположной стороне улицы… Дона Района, который умер в день окончания войны, – стоящим на балконе, облокотись о перила; он всегда избегал здороваться с прохожими, проходившими по другой стороне улицы… Соседа, которого все называли «ротозеем», – прогуливающимся перед фасадом собственного дома, задрав голову вверх, словно боялся, что с минуты на минуту на нос ему сядет слепень… А на том вот углу – сбитого насмерть машиной сына Мелкиадаса в зеленоватом габардиновом пальто и вельветовых брюках… А за этими вот запертыми воротами – двухместную коляску седовласого доктора, которого посадили в тюрьму сразу же после войны…
Мануэлю вдруг взгрустнулось при мысли о том, что через несколько лет многие жители городка будут вспоминать о нем точно так же: «Вот за этим столом, – скажут они, – обычно сидел Мануэль, слегка расставив ноги, глядя в пол и покуривая сигарету».
У входа в дом сидела Грегория, сложив на животе руки и поджав ноги под стул. Редко его жена сидела перед домом, а тем более одна. Обыкновенно она проводила время с дочерью под навесом портика или под навесом во дворе. Наверное, ей стало невмоготу от одиночества, и потому она сидела здесь, в полумраке, совсем понурая.
– Знаешь, – сказала ему жена вместо приветствия, – звонила Альфонса из Севильи. Говорит, что очень довольна. Ей все там нравится, и она рада, что сможет столько повидать.
– Я тоже за нее рад.
– Есть будешь?
– Нет, спасибо. Пойду включу телевизор, взгляну, что там происходит с Франко.
– Что бы там ни говорили, а рано или поздно он умрет, как и все мы.
Проходя мимо комнаты дочери, он не смог удержаться от искушения заглянуть туда и приоткрыл дверь. В глубине виднелся опустевший платяной шкаф. С тумбочки и туалетного столика исчезли фотографии и баночки из-под кремов, а полочка для обуви была задвинута в самый дальний угол. Комната выглядела совсем заброшенной… Мануэль погасил свет и закрыл дверь.
Едва Мануэль включил телевизор, как в гостиную вошла Грегория.
– Что еще говорила Альфонса?
– Ничего. У нее был очень радостный голос.
– Почему?
– Как почему?… У нее ведь медовый месяц. По-твоему, этого мало?
В ту ночь Мануэль против своего обыкновения лег в постель раньше обычного.
– С тех пор, как ты стал тестем, ты всегда будешь ложиться в двенадцать часов?
– Я устал. И не сидеть же мне перед потухшим телевизором.
– Надо надеяться, когда Франко умрет, передачи по телевизору будут кончаться позже.
– Не думаю.
– Что станут кончаться позже?
– Нет, что Франко так скоро умрет. Он всегда отличался нерасторопностью.
Грегория легла в постель чуть позже Мануэля, предварительно погасив свет.
В половине первого, несмотря на усталость, Плиний все еще не спал. Он лежал неподвижно, боясь потревожить жену, но сна как не бывало. Жена по его дыханию догадалась, что он не спит.
– Ты не спишь?
– Нет.
– Наверное, все думаешь о дочери.
– Не делай из этого трагедии. Я не сплю, потому что привык ложиться гораздо позже.
– Почему ты решил, что я делаю трагедию?
– Потому что все вы, женщины, так устроены, – ответил Мануэль, беспокойно переворачиваясь е одного бока на другой.
– Пойди покури, может, успокоишься.
– Да, пожалуй, я действительно пойду к себе в комнату и выкурю сигаретку-другую.
Он проворно вскочил с постели, достал сигареты из кармана мундира, который набросил на себя прямо поверх пижамы, прошел к себе в кабинет и стал прохаживаться по нему, зажав сигарету в зубах и заложив руки за спину.
Мануэль нервничал из-за того, что дочери не было дома, и оттого, что вот уже битый час он не мог найти себе места. В него словно вселился бес. Хотя по природе своей он был человеком сдержанным, даже невозмутимым, его вдруг охватило неудержимое беспокойство, которого он никак не мог унять. Вот почему, проделав множество шагов по комнате и выкурив две сигареты, Мануэль наконец принял решение. Он надел поверх пижамы старый темно-коричневый вельветовый костюм, в котором год назад выезжал за город и который висел в шкафу коридора, и, водрузив на голову выцветший берет, сунул в карман пачку сигарет и взял из среднего ящика письменного стола автоматический пистолет, хранившийся там на всякий случай. Затем тихонько открыл парадную дверь, выглянул наружу и посмотрел по сторонам. Никого не было. Он бесшумно запер за собой дверь и зашагал по безлюдной улице, плотно прижимаясь к степе и посмеиваясь над своим бегством и одеянием.
Было уже около часа ночи. В небе ярко сверкали звезды. Откуда-то издалека временами доносился печальный лай собаки. Плиний не стал переходить площадь, а пересек улицу Меркадо, вышел к улице Кампо и направился в сторону улицы Клаудио Коэльо. Дойдя до улицы Сервера, он замедлил шаги, приблизился к винному заводику Пабло Касаса и остановился у того самого «люка», в который провалился дон Антонио. Ему хотелось проверить, как выглядит этот «люк» без электрического освещения. Даже если предположить, что в ту ночь луна светила еще ярче, чем теперь, надо было очень внимательно смотреть под ноги, чтобы увидеть, закрыт «люк» решеткой или нет. Если же доктор шел, занятый своими мыслями, то вполне мог провалиться в него. Плиний несколько раз прошелся по злополучному «люку». Потом попробовал приподнять решетку руками, и она легко поддалась. В отличие от всех остальных она не была закреплена цепью. Плиний опустил решетку на место, и она заняла почти весь тротуар в ширину… Не будь разбита лампочка, дон Антонио сразу заметил бы, что решетка открыта. Горевшая лампочка, пусть даже маленькая, но висевшая достаточно высоко, хорошо освещала все три «люка». Если учесть, что окна и балконы соседних домов находились далеко от завода, то в лампочку можно было швырять камнями безнаказанно, не опасаясь, что кто-нибудь заметит.
Не зная, что ему делать дальше и зачем он ушел из дома, Мануэль уселся на каменный бордюр тротуара и закурил, прикрывая ладонью огонек, вспыхивавший всякий раз, когда он затягивался сигаретой.
Докурив, он затоптал окурок и пошел вниз по улице к дому Сары, учительницы. На пустынной улице царила полная тишина, дома были наглухо закрыты. Только из-за ставней окна учительницы пробивалась узенькая полоска света. Вероятно, это была спальня девушки, которая либо читала, либо переживала свое горе, перебирая письма и предаваясь воспоминаниям. А может быть, разговаривала с кем-нибудь из родных. Мануэль приник ухом к окну. Никаких звуков… В шестидесяти метрах от дома Сары, на противоположной стороне улицы, находился дом Доминго Паскуаля. Сквозь щели балконной двери, закрытой ставнями, тоже сочился свет. Без сомнения, комната эта принадлежала его сестре, страдавшей бессонницей почти до самого утра. Мануэль свернул за угол на улицу Клаудио Коэльо и окинул взглядом дом Гомеса Гарсиа. Дом был наглухо закрыт и погружен в темноту.
Плиний вернулся к дому Сары. Полоска света по-прежнему виднелась в окне. Мануэль снова приник к окну и прислушался. Никаких звуков. Вновь перешел на другую сторону к дому Доминго Паскуаля. В комнате с балконом тоже горел свет. Мануэль хотел было выкурить еще одну сигарету и присел, как раньше, на каменный бордюр тротуара. Но ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Он поднялся, собираясь уйти, и тут вдруг двери балкона открылись, появился Доминго Паскуаль и равнодушно оглядел обе стороны улицы. Плиний замер на месте. Доминго поежился, словно от холода, вернулся в комнату и закрыл за собой балконную дверь. Свет в комнате по-прежнему горел.
Одолеваемый сном Плиний тоже поежился от холода, засунул руки в карманы вельветовых брюк и отправился к себе домой.
На следующее утро они вместе с доном Лотарио по своему обыкновению позавтракали в кондитерской Росио. Мануэль ничего не стал рассказывать ветеринару о своих ночных похождениях: днем они утратили свою остроту. Друзья говорили о разных пустяках, но, когда, перед тем, как уходить, дон Лотарио вскользь коснулся смерти дона Антонио, Мануэль пробурчал нечто невразумительное.
Дон Лотарио отправился в ветеринарную лечебницу, а Мануэль – к себе в контору. Час спустя явился Мансилья и сообщил о своем намерении сегодня же утром вызвать на допрос Гомеса Гарсиа. Плиний одобрил его решение, но почему-то не разгуливал, как обычно, по кабинету, а стоял у окна, наблюдая из-за жалюзи за тем, что происходит на площади. Так он простоял до одиннадцати часов, пока не увидел Доминго Паскуаля, который шел в казино «Сан-Фернандо». Ничего не сказав Мансилье, занятому чтением старого номера газеты, Мануэль решительным шагом вышел из кабинета и направился на улицу Сервера. На сей раз он не остановился у разбитой лампочки и «люков» винного заводика и даже не взглянул в сторону дома учительницы. Он приблизился к дому Доминго Паскуаля и дважды сильно постучал в дверь, которую ему тут же открыла сестра Доминго – вдова.
– Добрый день!
– Добрый день, Мануэль.
– Я могу поговорить с тобой несколько минут?
– Со мной? Конечно. Заходите.
Тереса Паскуаль, хотя и была намного старше Доминго, но в свои шестьдесят лет отличалась отменным слухом и, казалось, слышала все даже тогда, когда к ней не обращались.
– Входите, входите.
Она предложила ему сесть на один из стульев в патио и, привычно насторожив уши, спросила:
– Так чем могу служить вам?
– Тереса, расскажи мне, пожалуйста, все, что ты видела в ту ночь, когда дон Антонио проходил здесь в последний раз.
– Я видела? Я ничего не видела, Мануэль. В одиннадцать часов я уже ложусь спать.
– А я так понял, что ты ложишься очень поздно, потому что долго не можешь уснуть.
– Не знаю, кто такое мог сказать вам. Я, слава богу, всю свою жизнь засыпаю как убитая, едва прикоснусь к подушке.
– Ты уверена, что в ту ночь уснула сразу?
– Конечно, уверена. Могу поклясться, если хотите.
Она замолчала, хотя по-прежнему слушала во все уши.
– И в ту ночь ты тоже легла в одиннадцать?
– Нет, в ту ночь я легла еще раньше. Ровно в десять я была в постели… А почему вы меня спрашиваете об этом?
– Я многих расспрашиваю тут, в вашем квартале. Вдруг мне что-нибудь удастся выяснить. Ты не знаешь, брат твой ничего такого не видел или не слышал?
– Он ничего мне не говорил, но я нисколько не удивлюсь, если видел и слышал. Он всегда ложится спать далеко за полночь.
– А потом, наверное, отсыпается во время сиесты. Если, конечно, рано встает.
– Да, днем он спит почти до пяти, потому что в пять идет в погребок поесть кроликов.
В два часа дня в казино «Сан-Фернандо» инспектор Мансилья рассказывал дону Лотарио и Плинию о своей встрече с Гомесом Гарсией. Гомес повторил ему, но уже более миролюбиво то, что уже сказал Мануэлю. Что его дочери стало хуже и ему пришлось снова вызывать дона Антонио, который уже был у них накануне днем. Но осмотр ничего не дал, и на другой день он отвез дочь в Мадрид.
– Когда я, как и вы, поинтересовался, из-за чего возникла у него ссора с доном Антонио, он, глазом не моргнув, ответил, что никакой ссоры не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17