Аж в кишках похолодело. Вдохновение — не вдохновение, так, предчувствие, не спугнуть бы. Следующая нота от излишнего старания вышла ужасной, и Деайним, раздраженный, но внешне спокойный, начал обычную любовную мелодию в каноническом для этой темы разложении. Поначалу это звучало довольно банально, вот разве только холодная техничность… Одри никак не могла понять радостное возбуждение Деайнима, ведь ничего особенного он не играет, но вскоре уловила, что любовные вариации приобрели неудержимо ироническую окраску, не выходя притом из канона. Разрешения становились для Одри все более неожиданными, так как здешних гармоний она не знала, но и стражник стоял с отваленной челюстью. Доведя мелодию до сплошного издевательства — над стражником, над собой, над сладкими трелями, — Деайним вдруг ощутил недовольство: издевка — та же банальность. Переход на дуэтную линию он провел безупречно. Дуэт неприятно резанул непривычную к подобным построениям Одри. Горизонтальное расположение гармонии для левой руки и вертикальное для правой не создавало даже мелодической решетки. В любовную историю входила тема Конхалора, ненавистного и восхитительного, политого слишком дорогой кровью, горизонтально-вертикального, безумного. Закрепив поворот темы, Деайним оборвал на середине музыкальную фразу, зажав алоту зубами, и Одри содрогнулась от великолепного трехрегистрового всплеска. Это было… ну, скажем, опытный донжуан, влюбившийся впервые в жизни в наивную девчонку, привел ее в компанию своих друзей, где она сморозила что-то нелепое, словом, сваляла дурака. Гнев, стыд — ведь это он ее привел, обида — но и неизвестно откуда непонятная гордость, и всезатопляющая нежность, и люблю, люблю, и все это и многое другое, вместе, одной мучительной волной… Нота еще дрожала в воздухе, когда Деайним укладывал алоту и закрывал футляр, сам дрожащий от усталости, мокрый, как мышь.
На площади было жарко и душно. Одежда клеилась к телу. Одри терпеть не могла ощущение собственной липкости, Деайним ненавидел его до тошнотного комка в горле. Соединенное желание властно влекло их общее тело в какую-нибудь баню. В задней комнате в земляной пол врыты бочки с водой… м-м-м, блаженство какое. А потом обсыхать… или нет, лучше даже надеть только что постиранную, влажную одежду и обсыхать подольше. Шиш тебе, Деайним, а не обсыхать. За воду надо платить. А ты и так уже порастрясся. Ужасно. Сколько эта маленькая нахалка содрала за свое вино — просто уму непостижимо. У Деайнима в мозгу плясала, выкидывая коленца, сумасшедшая мысль: попытаться заработать на жизнь игрой на алоте. Совершенное безумие. У странствующего риалота инструментов такого рода не бывает. Рискнуть — значит привлечь к себе внимание. Проведем аналогию. Какой полицейский на Земле не заинтересуется, появись на его участке босяк с уголовными замашками, скрипкой Страдивари и руками каторжника? Если у упомянутого полицейского достанет ума хотя бы отличить омлет от бифштекса, босяк окажется под арестом. Ну и в нашем случае будет то же самое. Так что с идеей заработать алотой следует проститься. А заработать любым другим способом… вот уж о чем и думать смешно, когда это базарный шакал хоть раз в жизни работал?!
Мысль, пришедшая в златокудрую башку Деайнима, ужаснула Одри. Ей-то подобное ничем не грозит, кроме возвращения. Но сам-то Дени, бедняга. Ох уж эта маска, не позволяющая нормальным образом обеспечить существование.
А белые стены смерти приближались с завидной быстротой.
Весь ужас заключался в том, что Деайним принимал в расчет только один вид смерти и избегать старался только его. Все же остальные для Деайнима просто не существовали. Шторм или извержение вулкана, пропасть или горный поток, пожар или потоп — это все не про него. Так что вопи, не вопи в глубине чужих мозгов — не поможет. Деайним широким ровным шагом уже подошел к узкой щели, вложил монетку в пухлую рассыпчатую ладонь, и не прошло секунды, как Одри услышала гулкий стук сердца Деайнима в лилово-синей черноте.
Самый жуткий аттракцион Конхалорского базара — Лабиринт Смерти. Редко кому удавалось уйти отсюда живым и получить положенное вознаграждение. И никто не вынес из недр Лабиринта Золотой Браслет. Дураков тем не менее хватало. Каждая ярмарка, помимо жертв перепоя, грабежа и тому подобных мелочей — за порядком на ярмарках, в общем, следили строго — обходилась, самое малое, в три-четыре обезображенных трупа, вынесенных из Лабиринта. Никто не знал, обитал там воин-гладиатор или чудовищный зверь, никто и не старался узнать. Но толпа вокруг Лабиринта не рассасывалась. Вольно же кому-то платить за возможность эффектно распрощаться с этим миром.
В темной прохладе Лабиринта обсыхал дневной пот, кожу стягивало. Сейчас Деайним ничего другого не чувствовал. Очнись, дурак, тормошила его Одри, пытаясь подделать его внутренний голос. Очнись. Сейчас затянут вход. Сейчас станет окончательно темно. И тебе придется идти в полной темноте за смертью. Нет, за деньгами. Нет, за смертью. Нет, за деньгами. Попробуй-ка прожить без гроша. Щель сужается. Деайним в последний раз видит узкий коридорчик. Длинный луч высверкивает на металле боевого корсета. Гаснет.
Одри хихикнула: как только стало совсем-совсем темно, Деайним закрыл глаза. Первейшее инстинктивное действие, между прочим. Если в темноте еще и глаза закрыть, темнота перестает вызывать внутренний страх. Вроде не вообще темно, а оттого что ты сам того захотел. И будто бы если глаза открыть, будет светло. Поэтому самое важное в ситуации полной темноты — не открывать глаза ни в коем случае. То же самое рекомендуется, если темнота в переносном смысле и глаза тоже в переносном смысле. Но это уже глубокая мысль, а сейчас не до глубоких мыслей, кой черт, и так тонем, где уж тут глубины искать.
Мысль Деайнима, напротив, была не глубокой, а вовсе мелкой, и связана она была с понятием честной игры. Одри в который раз за сегодняшний день ощутила отчаяние. Пожалуй, она начинает к отчаянию привыкать. Что ей Гекуба, в смысле, ее носитель? Кто он ей? Пусть помирает. Наглый щенок. Вот помрет, будет знать. Он вооружен, но пользоваться своим оружием не станет. Это, видите ли, против правил. В Лабиринте, видите ли, оружием не пользуются, И кому врать пытается — себе? Мол, не стану никого резать, потому что это опасно для меня. Как это я прошел через городские ворота вооруженный? И пойдет-покатится… А на деле ни о чем этом он не думает, то есть думает, но для порядка, вся суть в простой дурацкой честности. По отношению к памяти тех обалдуев, что вошли сюда в поисках приключений безоружными и вышли ногами вперед. И еще… ну-ка стой… еще дикий апломб, и «чтоб я, да не справился», и мальчишка, идущий по стене, утыканной осколками стекла… Спортсмен. Скотина.
Деайним делает первый шаг. Глаза по-прежнему закрыты. Касаться стены только одной рукой бессмысленно. Лабиринт имеет несколько этажей, и провалиться в какую-нибудь ловушку — раз плюнуть. Деайним идет очень медленно, бесшумно ступает в своих мягких сапогах. Поганый мир, Дени, уж поверь ты мне. На Земле ты был бы классным геометром. Или еще кем-нибудь в этом роде. Это ж надо же. Такое пространственное воображение. Перед мысленным взором Деайнима не что-нибудь, а сама Звезда моряков, она движется рядом с ним, а за ней тянется светящаяся нить, только смотать на обратном пути. Нить не гаснет, и Одри отлично видит уже пройденный путь. Если Деайним останется жив, обратную дорогу он найдет. И на том спасибо. Если останется жив.
По-прежнему вперед, и все так же медленно. Теперь постоять чуток. Весь в холодном поту. И сердце — ишь как колотится! Еще не сросшимся ребрам подобные штучки не на пользу. Если ты — любитель острых ощущений, пихни себе в рот ложку лазебарного соуса. Дешево и сердито. Шум! Нет, просто в ушах шумит.
Деайним выпрастывает из-под боевого корсета край своего полотнища. Идет дальше, все теми же мелкими беззвучными шагами. Полотнищем он осторожно помахивает — вверх, перед собой, под ногами, шаг. Вверх, перед собой, под ногами, шаг. Неглупая идея. Минут через семь полотнище захватывает какой-то клацнувшей дрянью. Деайним, присев на корточки, промахивает другим концом полотнища все вокруг. Еще что-то клацает, но на сей раз впустую. Когда темнота перестает лязгать и брякать, Деайним ощупывает капкан самыми кончиками пальцев. Одри из принципа отгоняет мысль, каково бы пришлось Деайниму, попади он в эту кошмарную штуку ногой. Ведь не попал же. Деайним высвобождает защемленную ткань и движется дальше. Некоторое время все вроде бы хорошо, но Деайним страшно напряжен, и недаром. Обмахивание вроде ничего не дает, но на очередном шаге ступня ощущает какую-то неоднородность пола. Неровность, что ли. Деайним молниеносно падает и откатывается назад, сломанные ребра издают нечто протестующее, скрип — не скрип, но зато очередная пакость пролетает наверху, рикошетирует от противоположной стены и тяжко бухается у ног. Вот и славненько. Здесь мы имели ловушку охотничьей тропы: ты на нее наступаешь, а из самострела в тебя летит стрела. Или там дротик, копье — какая разница. Только Деайним — не олень, а летело, судя по звуку, ядро. Вот теперь мы переползем… стоп, он что, спятил? Зачем так старательно ощупывать ловушку? И ядро? Ладно, ты прав, я согласна с твоей идеей, только иди, ради всего святого. Иди. Иди же. Можно только вызывать у него соответствующую реакцию — страх, нетерпение, — но нельзя ему сказать. А как бы хорошо. Иди же, Дени. Пожалуйста, Мне страшно. Я так хочу, чтоб ты скорее вышел отсюда. Молчи, дружок Одри. Ты ведь не оратор. Ты — наблюдатель.
Еще одна пятиминутная вечность разрывается тихим-тихим звуком. Вот теперь, похоже, и Деайниму страшно. Легкий, шипящий полусвист-полузвон, только очень тихий, Змея. Деайним застывает. Может, все и обойдется, если не подавать признаков жизни. Одри внутри себя издает такое же шипение. Вот уж тут извини. Многие земные змеи могут найти жертву по ее теплу — инфракрасные лучи чуют. А у летучих мышей — ультразвуковой локатор. Насчет ультразвуков и инфралучей, Дени, ты все равно ничего не поймешь. Но лучше бы тебе исходить из того, что это милое создание тебя видит.
И вот тут Одри допустила свое первое нарушение. Не заботясь ни о чем, она взялась за мыслеблоки Деайнима и сформировала из них: «Видит. Видит». Свою мысль она передавать не стала, уже за одно это ее могли бы отчислить из наблюдателей. Она поступила еще того хуже. Прооперировала чужую мысль. И дай-то бог, чтоб носитель не понял. Правда, ему сейчас не до того, но только бы не понял, И все же Одри не раскаивалась в своем поступке. Ни тогда, ни потом. Ее вмешательство спасло Деайниму жизнь. Вместо того чтоб ждать, пока змея уползет, он принялся ждать, когда она нападет. Бросок был почти беззвучным — так, журчание чешуи взметнуло пыль, но Дени уловил направление звука, отпрянул, только руки его коснулся мгновенный холод, рука сжалась, холод бешено рванулся из ладони, рывок немедленно перехвачен другой ладонью, она едва смыкается, значит, перехвачено правильно, у самой головы, да здравствует каторга, ура, риалот, жми, жми сильней, твои руки теперь не для алоты, но задушить они могут. Сказать, как всегда, легче, чем сделать, тело змеи так и бьется, то шлепая по коже сапог и корсета, то в кровь обдирая руки и грудь. По страшной иронии судьбы змеиный хвост захлестывает шею Деайнима, сильный удар по сонной артерии, Деайним обмяк, но ладонь его не разжалась, напротив, дикий страх стиснул пальцы и вдавил глубоко, так глубоко, что покрытая чешуей кожа лопнула под ними, холодная мускулистая петля на шее дернулась и бессильно повисла. Вот она, суть твоего страха. Петли ты боишься, Дени. Так боишься, что рука твоя сделала невозможное. Змеиная шея раздавлена в кашу, и каша эта лезет сквозь судорогу пальцев. Кровавая мезга стекает на пол. Деайним с трудом разжимает руку. Бряк. Змея упала. Надеюсь, она здесь одна.
Эти четыре слова устало отдались в голове Деайнима. А Одри истерически хохотнула. Не мертвая змея ее развеселила (фу, гадость!). Насмешило ее то, чего Деайним знать не мог: эти четыре слова родились в ее и его рассудке одновременно, звук в звук.
Дальше тоже было интересно, но как именно, Одри не очень помнила. По двум причинам. Во-первых, она уважала Деайнима. Довольно долго она была занята только этим и ничем другим. Когда же она отуважала своего носителя на полную катушку, он успел пройти три-четыре ловушки, Одри понятия не имела — какие, раз не помнит, сколько их всего было. Во-вторых, пройдя эти ловушки невредимым, Деайним сел на пол передохнуть. Бедняга. Поганое же ощущение — страх. И стыдное. Бояться стыдно. Поэтому Деайним думает старательно преинтересную думу. Одри отлично разбирает ее. Когда человек и в самом деле думает, делает он это чрезвычайно быстро, отрывочно, то словами, то образами, много ли он сам понимает, о чем думает и зачем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14