Культура обслуживания на транспорте повысилась. Билеты у нас на сопряженные поезда, пассажирский до Твери и затем на электричку до Клина. И обратно, естественно, тоже от Клина на Тверь и затем из Твери на Питер. Нет Москвы.
Хорошо, что Лёка не выпустил локоть старика. Тот пошатнулся и схватился за сердце. Мог бы и упасть.
— Спокойно! — вполголоса прикрикнул Лёка.
— Как спокойно? Как спокойно?! Вам хорошо говорить…
— Да, мне очень хорошо говорить. — Мысли у Лёки в голове скакали, будто взлетающие над водой мальки, за которыми в невидимой глазу опасной глубине охотится щука. Сверкнут серебряными капельками вразнобой — и опять пропадают, ни единого толком не разглядишь. — Обратного хода уже не может быть, мы должны ехать. Если начнем отказываться, привередничать, они заинтересуются нами уже плотней, и все всплывет. Ничего. Ничего, Иван Яковлевич, прорвемся. Клин очень близко от Москвы, и, главное, граница уже позади окажется. Завтра мы будем там, а обратно в воскресенье. Я не знаю, какие дела у вас в Москве, долгие ли, короткие… Но, честное слово, за это время из Клина туда пешком можно сходить. На перекладных… леваками…
— То есть мы все-таки едем?
— А вы как думали? Визы на руках!
С минуту они молчали.
— Доберетесь, — тихо, убежденно проговорил Лёка. — От Клина — доберетесь. В воскресенье мы будем вас ждать. Только… — Он перевел дыхание. — Только не попадитесь там. Без визы в столице… Начнут разматывать — всплывет подлог.
Опять помолчали. У Обиванкина вдруг задрожали губы. Он долго смотрел Лёке в лицо — будто они минуту назад встретились и он видел журналиста впервые.
— Алексей Анатольевич… — пробормотал он, насмотревшись. — Голубчик… Вы же собой рискуете. Почему вы так помогаете мне?
Потому что я прав, подумал Лёка.
Потому что я хочу хоть что-то в жизни довести до конца. Потому что я начал и уже не могу отступиться. Потому что вы мне симпатичны, Обиванкин. Потому что вы так же несчастны в этом мире, как и я. Потому что у меня рабья кровь.
Вслух он сказал:
— Я очень уважаю лауреатов Ленинских премий. Буквально благоговею.
У Обиванкина чуть приоткрылся рот. А потом он рассмеялся — отрывисто, трескуче и совсем не весело.
— Все, — сказал Лёка. — Я вас поставил в известность. Вы не отказываетесь ехать при таком раскладе?
— Безусловно, нет… Безусловно — нет!
— Тогда пошли платить.
Лэй, перекинув суму через плечо, шумно скатывался по лестнице — возбужденный, окрыленный, предвкушающий дальнее путешествие и бесшабашную дорожную свободу. Лёка тоже шагнул было через порог, но Маша коротко, тут же отдернувшись, коснулась кончиками пальцев его спины — и он обернулся.
— Я вчера сказала грубость, — с трудом выговорила она. — Прости. Я не хотела тебя обидеть.
Лёка ободряюще улыбнулся ей.
— Совсем даже не грубость, — сказал он. — Просто правду.
Помолчали. Он смотрел ей в лицо; она смотрела в сторону. Так часто бывало и прежде: он искал ее глаза, она их прятала.
— У меня такое чувство почему-то… Будто я тебя уже никогда больше не увижу, — сказала она. — Вообще.
— А у меня такое чувство, — мягко сказал он, — что ты после этой поездки будешь мной гордиться.
Она, чуть склонив голову набок, тронула ладонью волосы над левым ухом.
— Одно не исключает другого, — сказала она.
— Не беспокойся за Леньку, — сказал он. — С ним все будет в порядке, обещаю. Я его привезу, выгружу перед домом и сам уже не стану подниматься.
— Вот спасибо, — сказала она. — Утешил.
Тогда он мимолетно, чтоб она, даже если захочет, не успела отстраниться, обнял ее за плечи; чуть притянул к себе — и сразу выпустил. Она покорно качнулась к нему, потом от него. Он повернулся и молча вышел из дома.
Бо москош — чужi люди, роблять лихо з вами
Общественный центр споспешествования располагался в самом центре Петербурга, на Невском — на третьем этаже крупнокаменного, похожего на мощный форт кубического здания, по привычке до сих пор в просторечии называемого «Аэрофлотом». Собственно, на первом этаже и впрямь иногда еще продавали авиабилеты, но, поскольку расстояния, на которые имеет смысл летать самолетами, теперь непременно уводили в какое-нибудь зарубежье, народу у касс было раз-два и обчелся. На днях вот ко входу, двигаясь мягко и плавно, будто на воздушной подушке, подрулил, на радость зевакам, длинный белый лимузин, похожий на редкостную, наверняка в Красную Книгу занесенную (не вздумайте ее тревожить! находится под защитой государства, и не одного!) экзотическую зверюгу; из лимузина выскочил торопливый человечек, скрылся в кассовом зале, через пять минут вернулся и нырнул обратно в загадочные, что твоя пещера Али-Бабы, недра, немедленно поплывшие дальше. Как раз накануне по всем СМИ прошло сообщение о новой победе демократии — установлении прямого авиасообщения Петербурга с Нассау, столицей Багамского рая, и в собравшейся небольшой толпе немедленно было высказано предположение: «Абрамчуку билеты на Багамы из мэрии покупать приехали!» «Почему обязательно Абрамчуку?» — засомневались иные. «Так выборы ж на носу! Надо ведь намекнуть человеку, за кого голосовать!»
Ведшая наверх, на административные этажи лестница никак не связана была с распространением в народе авиабилетов и ни малейшей помпы на ней не наблюдалось — узкая, довольно крутая, она четкими углами изламывалась вокруг старомодного тихоходного лифта. Спокон веку здесь были какие-то конторы; так и теперь осталось. И незачем этим конторам роскошь, не в роскошь тут играют.
Гнат Соляк проворно, точно молодой, взбежал к запертой двери без опознавательных знаков, хлопнул по кнопке звонка. Через мгновение в ребристых щелочках интеркома раздалось шипение и голос:
— Вы куда?
— К господину Вэйдеру, — ответил Гнат.
— Вам назначено?
— Так точно. Вызов на десять ноль-ноль.
Последовала мирно шуршащая пауза. Гнат знал, что сейчас его лицо с трех сторон обследуют сканеры. Да пожалуйста, думал он. Обследуйте, резвитесь. Кожний дроче як вин хоче.
Дверь щелкнула и открыла одну створку.
— Пожалуйста, — с некоторым запозданием произнес голос из интеркома, и шуршание угасло.
В приемную Гнат вошел за три минуты до назначенного времени.
Дежурный офицер в штатском — впрочем, тут все всегда были в штатском, — даже голову не поднял при появлении Гната, так и сидел, уткнувшись в свой монитор. Наверное, в «минера» играет, выше ему по его интеллекту не подняться, подумал Гнат. Но все равно — признак был недобрый, очень недобрый.
— Привет, — сказал Гнат.
Нулевой эффект. Тогда Гнат подошел к столу дежурного вплотную, оперся кулаками о его стол и гаркнул:
— Здравия желаю, товарищ либерейтор!
Офицер лишь поморщился. Крепкие у байстрюка нервы.
— Не паясничайте, Соляк, — сказал он с отчетливым акцентом.
— И не думал даже, — ответил он. — Просто я только что с фронта и очень рад как мирной жизни в целом, так и тому, что вижу вас в добром здравии, сэр.
— Я вам не сэр, — терпеливо проговорил дежурный. — И не товарищ. Я секретарь господина Вэйдера господин Дроед. Будем знакомы?
— Будем, — ответил Гнат.
— И простимся с миром, — подытожил дежурный.
— Даже так? — чуть поднял брови Гнат.
— А вы как думали? — Дежурный наконец оторвался от монитора и посмотрел Гнату в глаза. Насмешливо. Даже с неким торжеством. — Все игрушки? Кончились игрушки, Соляк.
Худо, подумал Гнат. Если эта вошь со мной так разговаривает — все. Подлежит списанию…
Вернее, подлежу.
Он прекрасно знал, что они его не любили. Слишком независимо он себя вел. Будто равный с равными.
Опять карачун моей самостийности, подумал Гнат.
Из-под потолка музыкально блямкнул сигнал в две ноты. Хрустальное «блям», и потом пониже тоном, малость уже по-чугунному — «блям».
— Заходите, — сказал господин Дроед и вновь уткнулся в монитор.
Было ровно десять.
Этих тоже ненавижу, думал Гнат, входя в кабинет вербовщика.
Как он радовался, когда в Севастополе спускали осточертевший русский триколор! Ведь вроде бы совсем недавно…
И вдруг там же, через какой-то буквально месяц, на той же инфраструктуре — база НАТО.
Поначалу это почти не тронуло Гната. Именно его рота была выбрана для торжественного прохождения в составе сводного батальона имени Левка Лукьяненки (в числе прочих формирований быстрого развертывания во имя мира) при поднятии флага Украины там, где еще по весне орали свое «Здравия желаем» москали; и Гнат был страшно горд. Все остальное ушло на второй план; он гонял и дрессировал своих хлопцив так, как никогда прежде. Его парни должны были драться настолько же лучше всех, насколько громче во время марша они должны были спеть «Ще не вмэрла Украины и слава, и воля». После торжественной части ожидались показательные рукопашные — этим все сказано.
Оказалось — не все. Потому что остальные роты сводного батальона оказались вовсе не украинскими.
Гнат узнал об этом лишь на самой церемонии.
Может, поначалу Киев и не хотел заходить так далеко. Может, вполне может; да только что с того толку. Коготок увяз — всей птичке пропасть; начал отдаваться — так не охай, если тебя без предупреждения нагнули в неловкую позу. На то и существует дипломатия, чтобы заставлять тех, кто чего-то не хочет делать, делать как раз это самое, да не просто, а с радостью, с огоньком! Втянут за уши — и сам не заметишь…
Народ Украины мае выключнэ право на володиння, корыстування и розпоряджэння национальным багатством Украины. Так?
Так! Так, натюрлихь!
Россия с Черного моря ушла?
Ушла.
Вакуум силы возник?
Да как вам сказать…
А вот прямо. Не знаете? Тогда давайте посчитаем вместе, мы-то уж у себя неоднократно посчитали, но давайте уж вместе. Раз, два, три… Возник?
Ну… Возник.
Надо его заполнить?
Н-ну…
Надо, надо. Ведь интересы мира и стабильности, интересы защиты прав человека в регионе требуют, чтобы…
Ладно, это понятно, слышали не раз и сами уже научились. Чего хотите-то?
База в Севастополе пустует?
Э-э…
Ну пустует же, ну нет у вас сил и средств, чтобы ее задействовать мало-мальски. Хотя она, между прочим, и есть национальное багатство Украины — в числе прочего. Вот мы ее и заполним.
А-а-а… Э-э-э…
Без «э», плиз. А если вы так уж хотите быть верны букве собственного закона, если вас беспокоит, что по Конституции Украины на ее территории не может быть иностранных баз, так это пустяки. Популярно объясняем для невежд. Украина — член НАТО?
Член. Так.
База натовская?
Йес.
Ну и стало быть, ноу проблем. Украинская, стало быть, база.
И все, крыть нечем. Только петь остается погромче: «Душу и тило мы положым за нашу свободу и покажэм, що мы, браття, козацького роду!»
А рядом печатают шаг немецкие и американские мордовороты. Политико-воспитательная работа у них на уровне, что говорить — не чета Советской Армии, которую Гнат еще успел нюхнуть. Не к ночи будь помянута… Еще накануне гостям (впрочем, кто теперь гости, кто хозяева — лучше было не думать; Гнат и не думал, сколько силы воли хватало) раздали листочки с наспех протранскрибированным латиницей текстом гимна — и вот мордовороты, старательно закаменев лицами, чтоб не расхохотаться в самый торжественный момент, с ужасающим акцентом ревут во всю глотку: «Згынуть наши ворожэнькы як роса на сонци, запакуем и мы, браття, у своий сторонци!»
И лишь вовсе уж простодушные и непосредственные негры, дети гор, скалятся так, что от зубов солнечные зайчики отскакивают — точно от хорошо надраенных штык-ножей. Но — поют, поют, во всю мочь горланят, что велено, дисциплина у них не чета, скажем, украинской… «Украины слава станэ помиж народамы!» А бутсы их поганые по плацу: хрямс! хрямс! хрямс!
А потом — сам президент перед микрофонами: «Щиро витаю усих, хто прычэтный до патриотичной акции…»
Наверное, можно было бы просто посмеяться. Можно было бы надраться и забыть. Можно было бы, если постараться, вывернуть все наизнанку и надуться от гордости: вот, мол, до чего ж нас весь мир уважает; даже с той стороны глобуса приехали, чтобы спеть нам наш гимн на нашем языке; даже немчура, внуки тех, с кем насмерть бодались тут деды и отцы таких, как Гнат (и дед Гната, кстати, погиб, и дед по матери, кстати, погиб тоже; один в Красной Армии, другой в УПА, но оба в боях с немцами, друг другу не успели вцепиться в глотки), — поют, поют!
У Гната ни посмеяться, ни загордиться не получилось. Можно было бы, на худой конец, утешиться, прочитав на следующий день во всех газетах, какие сумасшедшие деньги в ближайшее время вобьют и вколотят в украинский ВПК (и не только в него) заморские доброхоты… Гната и это не утешало.
Ведь сказано же: не может быть иностранных баз! В конституции сказано!
Ведь сказано же: выключнэ право на володиння, корыстування и розпоряджэння!
Можно было еще, как понимал Гнат, до полного обезболивания заморочить себе голову глубокомысленными рассуждениями. Феодализм сменился капитализмом. Прогресс? Безусловно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Хорошо, что Лёка не выпустил локоть старика. Тот пошатнулся и схватился за сердце. Мог бы и упасть.
— Спокойно! — вполголоса прикрикнул Лёка.
— Как спокойно? Как спокойно?! Вам хорошо говорить…
— Да, мне очень хорошо говорить. — Мысли у Лёки в голове скакали, будто взлетающие над водой мальки, за которыми в невидимой глазу опасной глубине охотится щука. Сверкнут серебряными капельками вразнобой — и опять пропадают, ни единого толком не разглядишь. — Обратного хода уже не может быть, мы должны ехать. Если начнем отказываться, привередничать, они заинтересуются нами уже плотней, и все всплывет. Ничего. Ничего, Иван Яковлевич, прорвемся. Клин очень близко от Москвы, и, главное, граница уже позади окажется. Завтра мы будем там, а обратно в воскресенье. Я не знаю, какие дела у вас в Москве, долгие ли, короткие… Но, честное слово, за это время из Клина туда пешком можно сходить. На перекладных… леваками…
— То есть мы все-таки едем?
— А вы как думали? Визы на руках!
С минуту они молчали.
— Доберетесь, — тихо, убежденно проговорил Лёка. — От Клина — доберетесь. В воскресенье мы будем вас ждать. Только… — Он перевел дыхание. — Только не попадитесь там. Без визы в столице… Начнут разматывать — всплывет подлог.
Опять помолчали. У Обиванкина вдруг задрожали губы. Он долго смотрел Лёке в лицо — будто они минуту назад встретились и он видел журналиста впервые.
— Алексей Анатольевич… — пробормотал он, насмотревшись. — Голубчик… Вы же собой рискуете. Почему вы так помогаете мне?
Потому что я прав, подумал Лёка.
Потому что я хочу хоть что-то в жизни довести до конца. Потому что я начал и уже не могу отступиться. Потому что вы мне симпатичны, Обиванкин. Потому что вы так же несчастны в этом мире, как и я. Потому что у меня рабья кровь.
Вслух он сказал:
— Я очень уважаю лауреатов Ленинских премий. Буквально благоговею.
У Обиванкина чуть приоткрылся рот. А потом он рассмеялся — отрывисто, трескуче и совсем не весело.
— Все, — сказал Лёка. — Я вас поставил в известность. Вы не отказываетесь ехать при таком раскладе?
— Безусловно, нет… Безусловно — нет!
— Тогда пошли платить.
Лэй, перекинув суму через плечо, шумно скатывался по лестнице — возбужденный, окрыленный, предвкушающий дальнее путешествие и бесшабашную дорожную свободу. Лёка тоже шагнул было через порог, но Маша коротко, тут же отдернувшись, коснулась кончиками пальцев его спины — и он обернулся.
— Я вчера сказала грубость, — с трудом выговорила она. — Прости. Я не хотела тебя обидеть.
Лёка ободряюще улыбнулся ей.
— Совсем даже не грубость, — сказал он. — Просто правду.
Помолчали. Он смотрел ей в лицо; она смотрела в сторону. Так часто бывало и прежде: он искал ее глаза, она их прятала.
— У меня такое чувство почему-то… Будто я тебя уже никогда больше не увижу, — сказала она. — Вообще.
— А у меня такое чувство, — мягко сказал он, — что ты после этой поездки будешь мной гордиться.
Она, чуть склонив голову набок, тронула ладонью волосы над левым ухом.
— Одно не исключает другого, — сказала она.
— Не беспокойся за Леньку, — сказал он. — С ним все будет в порядке, обещаю. Я его привезу, выгружу перед домом и сам уже не стану подниматься.
— Вот спасибо, — сказала она. — Утешил.
Тогда он мимолетно, чтоб она, даже если захочет, не успела отстраниться, обнял ее за плечи; чуть притянул к себе — и сразу выпустил. Она покорно качнулась к нему, потом от него. Он повернулся и молча вышел из дома.
Бо москош — чужi люди, роблять лихо з вами
Общественный центр споспешествования располагался в самом центре Петербурга, на Невском — на третьем этаже крупнокаменного, похожего на мощный форт кубического здания, по привычке до сих пор в просторечии называемого «Аэрофлотом». Собственно, на первом этаже и впрямь иногда еще продавали авиабилеты, но, поскольку расстояния, на которые имеет смысл летать самолетами, теперь непременно уводили в какое-нибудь зарубежье, народу у касс было раз-два и обчелся. На днях вот ко входу, двигаясь мягко и плавно, будто на воздушной подушке, подрулил, на радость зевакам, длинный белый лимузин, похожий на редкостную, наверняка в Красную Книгу занесенную (не вздумайте ее тревожить! находится под защитой государства, и не одного!) экзотическую зверюгу; из лимузина выскочил торопливый человечек, скрылся в кассовом зале, через пять минут вернулся и нырнул обратно в загадочные, что твоя пещера Али-Бабы, недра, немедленно поплывшие дальше. Как раз накануне по всем СМИ прошло сообщение о новой победе демократии — установлении прямого авиасообщения Петербурга с Нассау, столицей Багамского рая, и в собравшейся небольшой толпе немедленно было высказано предположение: «Абрамчуку билеты на Багамы из мэрии покупать приехали!» «Почему обязательно Абрамчуку?» — засомневались иные. «Так выборы ж на носу! Надо ведь намекнуть человеку, за кого голосовать!»
Ведшая наверх, на административные этажи лестница никак не связана была с распространением в народе авиабилетов и ни малейшей помпы на ней не наблюдалось — узкая, довольно крутая, она четкими углами изламывалась вокруг старомодного тихоходного лифта. Спокон веку здесь были какие-то конторы; так и теперь осталось. И незачем этим конторам роскошь, не в роскошь тут играют.
Гнат Соляк проворно, точно молодой, взбежал к запертой двери без опознавательных знаков, хлопнул по кнопке звонка. Через мгновение в ребристых щелочках интеркома раздалось шипение и голос:
— Вы куда?
— К господину Вэйдеру, — ответил Гнат.
— Вам назначено?
— Так точно. Вызов на десять ноль-ноль.
Последовала мирно шуршащая пауза. Гнат знал, что сейчас его лицо с трех сторон обследуют сканеры. Да пожалуйста, думал он. Обследуйте, резвитесь. Кожний дроче як вин хоче.
Дверь щелкнула и открыла одну створку.
— Пожалуйста, — с некоторым запозданием произнес голос из интеркома, и шуршание угасло.
В приемную Гнат вошел за три минуты до назначенного времени.
Дежурный офицер в штатском — впрочем, тут все всегда были в штатском, — даже голову не поднял при появлении Гната, так и сидел, уткнувшись в свой монитор. Наверное, в «минера» играет, выше ему по его интеллекту не подняться, подумал Гнат. Но все равно — признак был недобрый, очень недобрый.
— Привет, — сказал Гнат.
Нулевой эффект. Тогда Гнат подошел к столу дежурного вплотную, оперся кулаками о его стол и гаркнул:
— Здравия желаю, товарищ либерейтор!
Офицер лишь поморщился. Крепкие у байстрюка нервы.
— Не паясничайте, Соляк, — сказал он с отчетливым акцентом.
— И не думал даже, — ответил он. — Просто я только что с фронта и очень рад как мирной жизни в целом, так и тому, что вижу вас в добром здравии, сэр.
— Я вам не сэр, — терпеливо проговорил дежурный. — И не товарищ. Я секретарь господина Вэйдера господин Дроед. Будем знакомы?
— Будем, — ответил Гнат.
— И простимся с миром, — подытожил дежурный.
— Даже так? — чуть поднял брови Гнат.
— А вы как думали? — Дежурный наконец оторвался от монитора и посмотрел Гнату в глаза. Насмешливо. Даже с неким торжеством. — Все игрушки? Кончились игрушки, Соляк.
Худо, подумал Гнат. Если эта вошь со мной так разговаривает — все. Подлежит списанию…
Вернее, подлежу.
Он прекрасно знал, что они его не любили. Слишком независимо он себя вел. Будто равный с равными.
Опять карачун моей самостийности, подумал Гнат.
Из-под потолка музыкально блямкнул сигнал в две ноты. Хрустальное «блям», и потом пониже тоном, малость уже по-чугунному — «блям».
— Заходите, — сказал господин Дроед и вновь уткнулся в монитор.
Было ровно десять.
Этих тоже ненавижу, думал Гнат, входя в кабинет вербовщика.
Как он радовался, когда в Севастополе спускали осточертевший русский триколор! Ведь вроде бы совсем недавно…
И вдруг там же, через какой-то буквально месяц, на той же инфраструктуре — база НАТО.
Поначалу это почти не тронуло Гната. Именно его рота была выбрана для торжественного прохождения в составе сводного батальона имени Левка Лукьяненки (в числе прочих формирований быстрого развертывания во имя мира) при поднятии флага Украины там, где еще по весне орали свое «Здравия желаем» москали; и Гнат был страшно горд. Все остальное ушло на второй план; он гонял и дрессировал своих хлопцив так, как никогда прежде. Его парни должны были драться настолько же лучше всех, насколько громче во время марша они должны были спеть «Ще не вмэрла Украины и слава, и воля». После торжественной части ожидались показательные рукопашные — этим все сказано.
Оказалось — не все. Потому что остальные роты сводного батальона оказались вовсе не украинскими.
Гнат узнал об этом лишь на самой церемонии.
Может, поначалу Киев и не хотел заходить так далеко. Может, вполне может; да только что с того толку. Коготок увяз — всей птичке пропасть; начал отдаваться — так не охай, если тебя без предупреждения нагнули в неловкую позу. На то и существует дипломатия, чтобы заставлять тех, кто чего-то не хочет делать, делать как раз это самое, да не просто, а с радостью, с огоньком! Втянут за уши — и сам не заметишь…
Народ Украины мае выключнэ право на володиння, корыстування и розпоряджэння национальным багатством Украины. Так?
Так! Так, натюрлихь!
Россия с Черного моря ушла?
Ушла.
Вакуум силы возник?
Да как вам сказать…
А вот прямо. Не знаете? Тогда давайте посчитаем вместе, мы-то уж у себя неоднократно посчитали, но давайте уж вместе. Раз, два, три… Возник?
Ну… Возник.
Надо его заполнить?
Н-ну…
Надо, надо. Ведь интересы мира и стабильности, интересы защиты прав человека в регионе требуют, чтобы…
Ладно, это понятно, слышали не раз и сами уже научились. Чего хотите-то?
База в Севастополе пустует?
Э-э…
Ну пустует же, ну нет у вас сил и средств, чтобы ее задействовать мало-мальски. Хотя она, между прочим, и есть национальное багатство Украины — в числе прочего. Вот мы ее и заполним.
А-а-а… Э-э-э…
Без «э», плиз. А если вы так уж хотите быть верны букве собственного закона, если вас беспокоит, что по Конституции Украины на ее территории не может быть иностранных баз, так это пустяки. Популярно объясняем для невежд. Украина — член НАТО?
Член. Так.
База натовская?
Йес.
Ну и стало быть, ноу проблем. Украинская, стало быть, база.
И все, крыть нечем. Только петь остается погромче: «Душу и тило мы положым за нашу свободу и покажэм, що мы, браття, козацького роду!»
А рядом печатают шаг немецкие и американские мордовороты. Политико-воспитательная работа у них на уровне, что говорить — не чета Советской Армии, которую Гнат еще успел нюхнуть. Не к ночи будь помянута… Еще накануне гостям (впрочем, кто теперь гости, кто хозяева — лучше было не думать; Гнат и не думал, сколько силы воли хватало) раздали листочки с наспех протранскрибированным латиницей текстом гимна — и вот мордовороты, старательно закаменев лицами, чтоб не расхохотаться в самый торжественный момент, с ужасающим акцентом ревут во всю глотку: «Згынуть наши ворожэнькы як роса на сонци, запакуем и мы, браття, у своий сторонци!»
И лишь вовсе уж простодушные и непосредственные негры, дети гор, скалятся так, что от зубов солнечные зайчики отскакивают — точно от хорошо надраенных штык-ножей. Но — поют, поют, во всю мочь горланят, что велено, дисциплина у них не чета, скажем, украинской… «Украины слава станэ помиж народамы!» А бутсы их поганые по плацу: хрямс! хрямс! хрямс!
А потом — сам президент перед микрофонами: «Щиро витаю усих, хто прычэтный до патриотичной акции…»
Наверное, можно было бы просто посмеяться. Можно было бы надраться и забыть. Можно было бы, если постараться, вывернуть все наизнанку и надуться от гордости: вот, мол, до чего ж нас весь мир уважает; даже с той стороны глобуса приехали, чтобы спеть нам наш гимн на нашем языке; даже немчура, внуки тех, с кем насмерть бодались тут деды и отцы таких, как Гнат (и дед Гната, кстати, погиб, и дед по матери, кстати, погиб тоже; один в Красной Армии, другой в УПА, но оба в боях с немцами, друг другу не успели вцепиться в глотки), — поют, поют!
У Гната ни посмеяться, ни загордиться не получилось. Можно было бы, на худой конец, утешиться, прочитав на следующий день во всех газетах, какие сумасшедшие деньги в ближайшее время вобьют и вколотят в украинский ВПК (и не только в него) заморские доброхоты… Гната и это не утешало.
Ведь сказано же: не может быть иностранных баз! В конституции сказано!
Ведь сказано же: выключнэ право на володиння, корыстування и розпоряджэння!
Можно было еще, как понимал Гнат, до полного обезболивания заморочить себе голову глубокомысленными рассуждениями. Феодализм сменился капитализмом. Прогресс? Безусловно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32