Из-за поворота выбежал беловолосый паренёк, повертел головой, увидел их и бросился вдогон. Догнал, остановился, тяжело дыша, кривясь на левый бок. На парне были тёплая зимняя куртка и штаны, за спиной — дорожная котомка.
— Погодите… святой отец… я хочу с вами… с вами хочу… идти.
— Юноша, — мягко ответил тот, — я не занимаюсь вербовкой наёмников. Тебе следует пойти к наместнику и подать прошение, или найти вербовщика…
— Нет, нет! — он затряс головой. — Вы… Вы не поняли. Я не хочу в солдаты. Я просто хочу поехать с вами. Я могу вам пригодиться, опознать девчонку. Я так думаю, господин священник, что ежели вы ищете Лиса, то может, стоит поискать и её?
Некоторое время была тишина. Затем монах кивнул.
— Не возражаю, — сказал он. — Но на содержанье я тебя взять не могу.
— Спасибо, — выдохнул тот. — Не надо брать. Я не гёз, мы только что убрали урожай, у меня… Я сам о себе позабочусь.
Киппер пожал плечами: если уж брат Себастьян одобрил, то ему-то и подавно всё равно.
Родригес смерил взглядом парнишку. Сплюнул.
— Тебя как звать-то? — спросил он.
— Михелькин.
— Михе… Нет, compadre, это слишком длинно. Будем звать тебя — Мигель.
Тот не решился возражать, и отряд, увеличившись на одного человека, двинулся дальше.
Холодным утром, день спустя после того, как Золтан хмуро оседлал коня и съехал прочь, Жуга принёс девчонке башмаки. Ялка глянула на них и онемела. Осторожно взяла, повертела, пощупала внутри, поднесла к лицу, вдыхая терпкий кисловатый запах свежевыделанной кожи. Подняла взгляд.
— Это… мне?
— Тебе, конечно, — усмехнулся травник. — Кому же ещё?
Васильковые глаза его искрились, словно снег под солнцем.
Башмаки даже на вид были дивные, добротнейшей работы, на гвоздях, с подбором не высоким и не низким, а как раз таким, чтоб и ходить удобно, и чтоб со стороны смотрелось, как картинка. Подковки, пряжки, ремешки; на толстых стельках — выстилка из меха… Ялка никогда не то что даже не мечтала о таких, — вообще не представляла, что такие вещи есть на свете! Сколько эта пара башмаков могла тянуть на рынке, лучше было и не думать. Бухарский ковёр можно было купить. Сам Лис носил простые горецкие башмаки, с острым носком и с обмоткой, на тонкой подошве, ничем не примечательные. Причину такой щедрости Ялка не могла отыскать и терялась в догадках.
— А… за что? — спросила она, внезапно чувствуя, что краснеет.
— Ну, надо же тебе в чём-то ходить, — он присел к ней на кровать. — Зима на носу, а я же выбросил твои… ну, эти… — он прищёлкнул пальцами, нахмурился, — колодки деревянные…
— Клумпасы?
— Ну, да. Надень.
Травник говорил и вёл себя совершенно спокойно, и настороженность, обуявшая было девушку, постепенно отступила. Ялка нерешительно погладила мягкую кожу, полюбовалась ещё раз желтоватым бисером латунных гвоздиков, затем поставила башмаки на колченогий стул и сложила руки на коленях. Покачала головой.
— Я… Я не могу их взять, — сказала она, наконец. — Это слишком дорогой подарок для меня… У меня никогда не было таких… таких…
— Значит, будут, — отмахнулся травник. — Не думай об этом. Если тебе так легче, можешь считать, что мне они достались даром.
— Даром? — Ялка недоверчиво наклонила голову, но похоже было, что Жуга не врал. — Но как…
— А, — тот уклончиво мотнул косматой гривой, — старые долги. Не ворчи, обувайся. Всё равно ведь придётся надеть: свои башмаки я тебе не отдам, хватит с тебя безрукавки. Надевай, хочу посмотреть, подойдут или нет.
Ялка не решилась дальше спорить, молча высвободилась из-под одеяла и влезла ногами в обнову. Нагнулась, затянула ремешки, немного покуражилась с застёжками, потом встала и прошлась по дому, с непривычки очень громко стуча каблучками. Башмаки скрипели, что твоя телега. Ялка выгнулась, покосилась на ноги через одно плечо, через другое. В груди защекотало детской радостью, губы против воли расползлись в улыбке. Ой, хороши… Ногам внутри было тепло и мягко, как дотоле не было никогда, а уж зимой — и подавно. Со всем Лис подгадал — с размером, с шириной, и даже оставалось ещё место, чтоб одеть чулки потолще. Интересно знать, подумала она, на глаз определил, или успел, пока она в жару валялась, мерку снять?
Она почему-то покраснела и потупилась.
— Ну? По ноге? — спросил тем временем Жуга, критически наклонив голову.
«А зачем он тебе, девка, а, идёшь ты пляшешь?»
— Ага, — сказала она.
— Не сутулься.
— Это от вязания, я всегда чуть-чуть горбатая, — смущённо ответила та, и невпопад добавила: — А в дверь стучали сегодня.
— Стучали? В дверь? — деловито осведомился травник, выкладывая из котомки снедь, бутылки и какие-то тугие свертки серой мешковины. — Когда? Днём или ночью?
— Ночью. Тихо-тихо так. Тебя не было, а я побоялась открывать. Потом ушли.
— А, тогда не обращай внимания, — отмахнулся тот. — Это Том-стукач. Он тебя не обидит.
— Том-стукач? — переспросила Ялка. — А кто это?
— Не знаю, я никогда его не видел. — Травник покопался в глубине мешка и вынул оттуда стеклянную баночку, наполненную чем-то чёрным. Протянул девчонке. — На, держи. Это для башмаков.
— Дёготь? — догадалась Ялка.
— Угу — кивнул тот. — Он с воском. Смажешь перед тем, как выходить. Щётка там.
Он указал.
Говорящие крысы, банник, Том-стукач… Кто следующий? Куда она попала?
Ялка сглотнула пересохшим горлом, повертела баночку в руках, с опаской покосилась на дверь. Но всё было тихо. Никакого стука. Вообще ничего.
Тишина.
Только сосны скрипят на ветру.
— Спасибо, — поблагодарила она и сняла башмаки. Обтёрла их рукой, поставила на лавку. — Я никогда не видела таких замечательных башмаков. Ни на одной ярмарке.
Травник поскрёб в бороде, покивал своим каким-то мыслям и пытливо посмотрел на девушку.
— А ни на одной людской ярмарке ты и не смогла бы их увидеть, — медленно проговорил он, особо выделив при этом словечко «людской». — Людям до этих башмаков ещё сто лет расти, а может, и все двести.
Ялка, как ни была ошарашена, всё-таки нашла в себе способность пошутить:
— Что ж они, выходит, сами выросли? На дереве, как пироги в стране Кокань?
— Нет, не сами, — голос травника внезапно отвердел: ещё не лёд, но вязкая смола. — Не на дереве. Просто их тачал лепрекон.
Что-то ухнуло в груди.
— Ле… лепрекон? — переспросила она и посмотрела на башмаки, как смотрят на лягушку. — Это что же… это… вроде бы как гном такой, что ли?
—Да.
Ялку передёрнуло.
— И мерку тоже он снимал?
Вопрос остался без ответа.
Травник встал, прошёлся до стола и замер у камина, облокотившись там на полку. Что-то взял с неё и повертел в руках. Положил на место: Ялка едва успела углядеть проблеск чего-то железного. Несколько секунд он задумчиво смотрел в огонь. Потом обернулся.
— Слушай меня, Кукушка, — сказал он, глядя ей в глаза, — слушай и запоминай. Мне нужно будет уехать…
— Надолго?
Слово вырвалось само, непроизвольно и так быстро, что Ялка даже слегка устыдилась. Лис, однако, не обратил на это никакого внимания.
— Нет. Дня за два обернусь. Но речь не об этом. Тебе ещё ко многому придётся привыкнуть, если хочешь остаться у меня. Поэтому постарайся не пугаться. Просто помни, что пока ты здесь, тебя никто не обидит. Знаешь, Кукушка…..
Раздражение вдруг выплеснулось.
— Я не Кукушка! — выкрикнула она и топнула ногой. — Меня зовут Ялка, слышишь? Ялка, Ялка, и никак иначе!
Ялка говорила зло и слишком быстро, она как будто бы пыталась уцепиться за своё старое имя. Внезапно ей показалось, что из её жизни уходит что-то важное, без чего она не сможет больше быть собою прежней и не сможет больше жить. Она сама себя не узнавала. Ей хотелось сделать ему больно и хоть отчасти возместить ту боль, которая вернулась к ней с другими чувствами.
Спокойствие травника и его молчание лишь усиливали эту жажду. Она почти ненавидела его за то, что он вырвал её из той апатии, из того замкнутого мирка, в котором она пребывала после смерти матери. Пушистый серый кокон, который она сплела вокруг себя, Лис порвал одним своим существованием. Зачем? Ей было холодно и больно, как бабочке, которая по ошибке вылупилась зимой. И обидно. До слез.
Ради чего она всё это претерпела, эти странствия, холод, и даже (о, Боже!) насилие? Ради вот этого утра? Ради пары ботинок в подарок от гномов? Ради пустых отговорок и этих его многозначительных усмешек? «Я же хотела ему сказать… — каруселью вертелось в её голове. — Я хотела сказать… Я хотела сказать…»
Она забыла, что она хотела сказать. В запале Ялка даже не вспомнила, что сама пустилась в странствия — это теперь казалось ей неважным, отошло на задний план. Она была сейчас такой, как тогда в лесу, при первой их встрече.
Уверенность, с которой Лис с ней разговаривал, не допускала возражений, словно травник всё уже решил заранее и за себя, и за неё.
Раздражение росло и ширилось, девушка всё говорила и говорила, а когда умолкла, почувствовала не понятное облегчение и опустошённость. Остатки кокона порвались. Ялке вдруг пришла в голову странная мысль, что если из кокона обычно выходит бабочка, то кем она была до этого?
Кем?
Ей вдруг стало нехорошо; она опустилась на кровать и спрятала лицо в ладонях.
Всё это время травник терпеливо ждал, когда она закончит, без тени усмешки смотрел ей в глаза, а когда она выговорилась, ещё минуту-другую сидел в тишине.
— Хорошо, — наконец сказал он. Хлопнул себя по коленкам, как будто принял какое-то решение, кивнул и встал. — Если ты хочешь, я буду звать тебя так. Хотя не вижу смысла: имя — это совсем не то, что ты о нём думаешь.
— Почему ты думаешь, что я останусь здесь?
— Я не думаю, — мягко, и с оттенком горечи сказал Лис, — я знаю. Тебе придётся остаться.
Она подняла к нему лицо. По щекам её катились слезы.
— Почему? — сдавленно спросила она.
Лис промолчал, стянул с гвоздя свой рыжий плащ, подхватил с лавки свой посох, заплечный мешок и… вышел из дома.
Даже не попрощался.
Несколько мгновений Ялка оторопело смотрела на закрывшуюся дверь, потом вскочила и как была — босая и в рубашке — побежала к ней. Распахнула рывком, окинула округу торопливым взглядом, опустила глаза и осеклась. Замерла, где стояла, не чувствуя ни холода, ни снега под ногами. Слова, которые она хотела крикнуть Лису вслед, застряли в горле и умерли. Она просто стояла и смотрела вниз. Только вниз.
В маленькой долине было пусто. Ни души. На пятьдесят шагов в любую сторону, от самой кромки леса на востоке и до подножья скал на западе. Вчера мело. Ночная завируха спрятала проплешины земли под белым покрывалом, одела пушистым еловые лапы, намела возле порога маленькие мягкие сугробчики. Но поразило девушку не это, не снег; совсем другое.
Следов на свежевыпавшем снегу не отпечаталось.
Ни единого.
Рыжий знахарь исчез, как будто бы вовсе не приходил.
И ветра не было.
Женщина бежала через лес. Потом по луговине. Снова по дороге. Вновь по лугу. Бег её был почему-то неуклюж, тяжёл; так не бегут, так убегают на пределе сил. Она задыхалась, падала, споткнувшись, внове вставала и оглядывалась. Часто-часто. Грудь её тяжело вздымалась и опадала, волоса растрепались, на лице смешались ожидание и страх. Светало. Было лето. Холод солнечного утра не успел ещё смениться жарким днём; овраги бредили туманом. Тёмная зелёная трава блестела каплями росы, низ юбки женщины намок и тяжело хлестал её по исцарапанным лодыжкам; женщина была босой. Звуков не было — ни пения птиц, ни шороха листвы; бежала женщина в полнейшей тишине, и от того всё это выглядело ещё страшнее.
Затем дорога сделала поворот, и впереди вдруг показался дом. Обычный дом, белёный двухэтажный деревянный, с подворьями и палисадом, крытый красной черепицей. Только вот стоял он почему-то на отшибе возле рощи старых лип.
Бег стал совсем невыносим. Не переставая оглядываться, женщина добежала до крыльца, заколотила в дверь обеими руками, потом рванула за дверную ручку. Дверь была не заперта. Она ворвалась в дом, задвинула щеколду и закрыла дверь на крюк, потом прижалась к ней спиной и огляделась.
Внутри опять таки царила тишина, горел огонь в очаге. В первой комнате не оказалось ни души, во второй тоже никого, и в кухне, и в спальне и в кладовке — тоже. Женщина металась, хлопая дверьми, из комнаты в комнату, и пустой огромный дом казался ей ещё страшнее, чем луга и лес. Он казалось рос на глазах, становился всё больше, раздувался и вытягивался в высоту и в ширину. Она уже не узнавала помещений, не могла понять, была она здесь раньше, или это ей только кажется. Да есть здесь наконец хоть кто-нибудь?
Она хотела крикнуть и осеклась, парализованная страхом. Хоть кто-нибудь…
Хоть кто-нибудь?
Не надо никого!!.
Внезапно глаза её расширились, и ватную глухую тишину пустого дома разорвал пронзительный истошный женский крик.
НИЧЕГО
Знали мудрецы в осенний стон:
Что случится, то случится.
Время пеленать стальным крылом
Тление низин.
Полузадушенная, Ялка вырвалась из сна, замахала руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63