Одиночество острой иголочкой пошевелилось в душе - и зеленая, совсем свежая трава у ограды, и торчащий бурьян, и грозди красных ягод, и вырезные кленовые листья, раскиданные с невыразимой печалью, подпевали одиночеству, будь оно неладно… вот тут оно и подстерегало…
Архаров шел и шел, ему нравилось идти вверх, в Петербурге таких возносящих улиц не водилось, Петербург - плоский. Тут же его вдруг одолело ощущение, будто он возвращается домой, и точно - в детстве и раннем отрочестве жил он, жил в Москве, знал эту вольготность, непокорную линейке с угольником, да и каким там чертежи - кто ставит дом по правилам на холмах? Знал эти дворы, знал этот неукротимый бурьян, который оставляли в покое по благодушию - пущай растет, на дворе любой Божьей травке места хватит! Знал эти храмы, которые ждали за каждым углом: хочешь - зайди, постой, хоть свечку поставь…
Вот только теперь, по случаю чумы, было все не так, и ворота меж двух рядком стоящих огромных звонниц на запоре. Архаров подумал - надо бы убедиться, что и к колоколам доступа нет. Так уже успел распорядиться граф Орлов - ему вполне хватило того сплошного звона, коим приветствовала его чумная Москва. Архаров замедлил было шаг - да и прошел мимо. Тихо за оградой - вот и пусть будет тихо, а то еще набегут люди… ни к чему теперь они…
Годы его были таковы, что одиночества еще не полагалось. Но пустынная улица, но тишина, в которой храм стоял, словно бы в прозрачном пушистом сугробе, но бегство от дел и шумного Левушки завели его в глубь собственной души. А там, если вдуматься, каждый человек - один и сам себе собеседник. Но Архаров не вдумывался, он попросту загрустил, затосковал, осознал себя и свою дорогу какими-то холодными, промозглыми, вне тепла, ради которого заводят семью и удерживают при себе близких. Многие ровесники уже сподобились этого - выйдя в отставку, растили малышей, уживались с женами, ездили к родне, Архаров же вдруг понял, что и по братцу Ивану не больно скучает. Видно, утомил его смолоду Ванюшка самим своим присутствием и чувством долга - старший должен заботиться о младшем, и точка. Против долга Архаров не возражал, положено - значит, надо.
А теперь вот и вспомнить было некого, чтобы хоть мысленный образ пробил стенку одиночества.
Вдруг Архаров услышал нечто - еще не шаги, а звук, который был их провозвестником, - и обернулся.
Он увидел, что его, неторопливого, догоняет человек в синем кафтане, при шпаге, весьма деловитый, имеющий в руке узелок, а из узелка торчит бутылочное горлышко.
Еще несколько шагов - и Архаров узнал этого прихрамывающего человека. Полицейский служащий Карл Иванович Шварц, черная душа, спешил по каким-то неотложным делам - но тоже, заметив и признав Архарова, удивился. Несколько шагов они невольно сделали рядом, чуть ли не плечом к плечу, и тогда лишь немец сдержанно поздоровался - первый, поскольку был младше по званию.
Сейчас он был дочиста отмыт, и Архаров уже мог более точно определить его возраст - от сорока пяти до пятидесяти пяти, вряд ли, что старше, хотя ведущий правильную и упорядоченную жизнь немец мог и в восемьдесят лет оставаться таким же, разве лишь чуть сгорбиться.
Архаров ответил на приветствие почти беззлобно, хотя прекрасно помнил, как Шварц разозлил его в монастыре. Шварц и пошел рядом, чуть позади, словно бы уговаривались о встрече. Правда, молчал. Архаров и не заговорил бы первым - он вовсе не был благодарен Шварцу за то, что тот развеял одиночество. Однако показалось странно - что черная душа тут делает с дурацким своим узелком? Живет он тут, что ли?
– Домой, Карл Иванович? - спросил Архаров.
– Навестить некую особу надобно, - сказал немец. - Не померла бы с голоду. Помрет - обидно будет. Несправедливо.
Архаров даже речи лишился - черная душа, прихрамывая, спешила с гостинцем к бабе! Ему бы отлежаться у Самойловича, а он вон где вынырнул.
– Не могу задерживать, - чуть ли не заикаясь, произнес он. - Только осторожность соблюдай, сам видишь…
– Попрятались злодеи, - отвечал Шварц. - И шпага при мне. К тому ж, я ненадолго, покормить да и прочь.
И сунулся было налево, к приоткрытой калитке.
– Что там, Карл Иванович?
– Обитель.
– Какая?
– Ивановская.
Архаров подивился тому, как она оказалась близка. Устин Петров по дороге не попадался - возможно, он и впрямь где-то там, в опустевшем монастырском дворе, у крстной. Однако странность положения озадачила Архарова - немец направлялся в женский монастырь. Вообразить Шварца, который подкармливает монахиню, было выше его сил и способностей. Однако ж - вот узелок.
– Пойду с тобой, Карл Иванович, мало ли что, - с тем Архаров, положив левую руку на эфес, вдруг ощутил его, как немалую опору. С другой стороны, коли Устин Петров окажет сопротивление, то и Шварцева помощь пригодится.
– Пойдем, сударь, коли охота… - немец посмотрел на него искоса. - А может, вашей милости и польза от того будет.
– Для спасения души, что ли?
– На манер того.
Они вошли во двор, причем две инокини, мелькнувшие вдалеке, спрятались за угол храма и, быстренько оттуда выглянув, пропали окончательно.
– Признали, - сказал Шварц. - Сейчас за нами подсматривать будут.
Архарову делалось все удивительнее. Однако он молчал и шел за черной душой по каким-то закоулкам, даже протиснулся меж сараями - худощавый Шварц и не побеспокоился, каково придется его плотному спутнику.
Наконец дошли до некой кирпичной беленой стенки, возле коей был вроде как деревянный, плохо присыпанный землей холмик, поросший неизменным бурьяном. И поверх холмика, на склоне, лежала небольшая деревянная дверь, запертая на замок.
Вот этот замок особо заинтересовал Архарова. Пока Шварц, словно бы совершая ритуал, обнажил шпагу и принялся обходить холм, тыча острием в одному ему ведомые места, потом же и вовсе взял прислоненную к стене палку, стал копаться в бурьяне той палкой, Архаров обследовал дверь. Она не просто лежала так, что можно пошевелить и сбросить, - она была намертво приколочена к незримой тверди, и железная полоса, в прореху которой продевалась петля для замка, - равным образом.
– Все благополучно, - сказал, вернувшись к нему, Шварц. - Подкопу никакого нет. Дуры монашки боятся подойти, она же имеет неоценимую возможность прокопаться. Будет с ней потом возни…
Тут Архаров заподозрил было, что речь о животном. До сих пор московские баре, как их деды, держали по дворам цепных медведей, вот только странно, что и в женской обители угнездилась медведица…
– Гляньте-ка, сударь, - Шварц убрал охапку сена и показалась небольшая дыра, в которой ничего видно не было, однако Архаров склонился, упершись ладонями в коленки. Шварц пошерудил там палкой - и раздался бабий голос, хриплый спросонок:
– Кого черт принес?
– Принимай, сударыня, - сказал Шварц, спуская в дыру узелок. Внизу шлепнуло.
– Погоди, не закрывай! - крикнула баба. - Подышать дай!
– Обойдешься, - строго отвечал Шварц, наваливая на дырку сено. - Чуете, сударь, какой дух от нее нехороший?
– Да уж чую, - сказал, выпрямляясь, Архаров. - Гадит она там, что ли?
– Где спит, там и гадит, - подтвердил Шварц.
– А кто такова?
– А Салтыкова-помещица, - объяснил Шварц. - Госпожа Салтыкова, Дарья Николаевна. У вас в Санкт-Петербурге про нее, видать, изволили забыть, а мы тут помним. Нам же ее и оставили, велели вместо смерти навечно в яму поселить. Кормить ее полагалось не монахиням, а солдатам, да только им не до нее. Вот, я ходить стал.
– Салтыкова? Людоедка, что ли? - вспомнил Архаров дело, которое вызвало много пересудов в столице. Подробности, впрочем, затерялись в памяти, которая не жаловала лишнего и ненужного.
– Она самая, сударь.
– И ты, Карл Иванович, ходишь ее кормить?!
– Ей не с голоду, а своей смертью помирать велено, - строго сказал Шварц. - Монашкам приближаться не указано. Стало быть, мое дело - соблюсти порядок. Но я же должен озаботиться, чтобы она бутылке, в коей приношу воду, не дала преступного употребления.
– Она что, живет там, в подземелье? - догадался Архаров.
– Четвертый год в яме сидит. Весьма справедливое воздаяние. И велено было держать под крепким караулом, и держали, только теперь солдаты на заставах и для поддержания порядка употребляются, да многие перемерли.
– Вон оно что.
Теперь лишь Архаров вспомнил - рассказывали, будто эту Салтыкову выставляли на эшафоте, обряженную в саван, а на груди табличка: «Мучительница и душегубица». И то - чуть ли не полтораста душ крепостных на тот свет отправила, и секла, и кипятком шпарила, как только не изощрялась.
– Пойдем, сударь, - сказал Шварц. - Дельце свое я сделал.
– Полагаешь, на том свете зачтется? - с самого его удивившей насмешкой спросил Архаров.
– Это не мне разбирать. Я поставлен за порядком смотреть, - чуть ли не снисходительно объяснил немец. - Порядок же таков, что госпожа Салтыкова не имеет права помирать от голода. Ежели более некому ее кормить, сие становится обязанностью полиции.
Архаров опять вспомнил беглого обер-полицмейстера Юшкова. Знал ли тот, сидя у себя в подмосковной, что его учреждение обогатилось еще одной обязанностью?
– Подожди меня, Карл Иванович, - попросил он. И пошел туда, где заметил монахинь. Вряд ли они совсем сбежали - скорее всего, скрытно наблюдали.
Оказалось их не две, а даже три. Архаров пошел к ним медленно, всем видом показывая, что не злодей.
– Бог в помощь, матушки, - сказал он им. - Я инокиню одну ищу, имени и прозвания не ведаю, а есть у нее крестник, он во Всехсвятской церкви дьячком.
– Это вам матушка Сергия надобна, - сказала та из монахинь, что постарше. - Она в затворе сидит. К ней пускать и ее звать не велено.
– А крестник-то ходит?
– Крестника отец Авраамий благословил ходить.
– Давно ли вы, матушки, его видели?
– На Иоанна Богослова, поди, - отвечала, подумав, старшая из матушек. Это был тот самый день, когда экспедиция графа Орлова под колокольный звон въехала в Москву.
– Нет, он и после того был, - возразили ей.
Стали перечислять святых, которых Архаров знать не знал и потому день их памяти самостоятельно установить не сумел бы. Сошлись на том, что видеть-то дьячка видели, но не в это утро.
Архарову очень хотелось расспросить инокиню, но он уже понял - и близко не подпустят.
Запомнив имя инокини и даже окошко ее кельи - хотя поручиться, что удалось точно его определить по единому взгляду молодой монахини, он не мог бы, - Архаров вернулся к Шварцу.
– Коли ищете кого из родных, могу способствовать, - сказал немец. - Священник отец Авраамий мне весьма обязан. Коли еще жив, в просьбе не откажет.
– А чем ты, Карл Иванович, ему услужил?
– У него в храме оклад с образа унесли. Я отыскал.
Архаров посмотрел на немца с уважением. Полицейский служащий… должно быть, и сыску обучен?…
Он совсем было вздумал взять сейчас немца с собой, найти подходящее местечко - да хоть бы и на опустевшей паперти присесть! - и рассказать ему про свою погоню за сундуком. Но природная подозрительность вкупе с благоприобретенной удержали его.
Он ведь знал о Шварце лишь то, что слышал от взбудораженных зевак, а у тех самое доброжелательное слово, какое для него нашлось, было «аспид».
И Архаров промолчал.
Немец осведомился, может ли он чем быть полезен своему любезному спасителю. Архаров соврал: нет, весьма благодарен, но в помощи не нуждается. И Шварц, сказав, что при необходимости может быть отыскан на Никольской, где имеет местожительство в доме вдовы Волошиной, уковылял.
Архаров посмотрел ему вслед и хмыкнул. Это ведь ковылял прочь источник ценнейших сведений. Шварц, живя в этой части Москвы, наверняка знал всех, кто скупает краденое, кто торгует провиантом, возможно, знал и дьячка Устина Петрова. Но многое стояло между ними, Архаровым и Шварцем. Со стороны Шварца - вполне понятное недоверие к молодому гвардейскому офицеру, сующему нос в его вотчину. Со стороны Архарова - подозрительность, вызванная как раз сдержанностью Шварца. Да еще разумной мыслью: не может быть, чтобы весь народ взъелся на немца совсем без повода…
Левушка, стоя у храма, уже весь извелся, хотя ждал не так уж долго. Петров не приходил, а попытка расспросить о мастеровом Митьке отца Киприана успехом не увенчалась: священник тут же вспомнил, что покойный митрополит относился к этому сбору денег и суете перед надвратным образом достаточно сурово. Кабы не бунт, не смерть митрополита - он бы, может, и позволил себе теперь некоторое вольнодумие и откровенность - тем более, что на ночь у него же в храме сундучок и запирали. Но рассказывать гвардейскому офицеру, как привечал блаженненького мастерового, отец Киприан не пожелал. Теперь это могло выйти боком.
Отец Киприан мог бы стать свидетелем изъятия сундука - ему сообщили о приезде митрополита, и он поспешил к воротам, чтобы хоть самолично препоручить сундук рассерженному владыке Амвросию.
Увидев, что за каша заваривается у ворот, священник благоразумно скрылся. Но слышал, как при нем очевидцы говорили, что сундук был выхвачен из бучи и водворен в митрополичью карету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51