Она сфабрикована, очевидно, из различных преданий и рассказов, в которых историческая правда сплеталась с вымыслом, окружившим описание событий, происходивших за два столетия до их записи. Источником сведений о Рюрике и его „братьях“, вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык». Важно отметить, что Рыбаков допускает наличие «исторической правды» в легенде. Но еще более существенно то, что он выделял норманский период в истории Руси, охватывающий три десятилетия (882-911 гг.), когда «власть в Киеве захватил норманский конунг Олег, ставший на время киевским князем».
В книге, вышедшей сравнительно недавно, фигурирует уже новгородец, «плохо знавший шведский язык», поскольку «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»: Синеус – Sine hus («свой род») и Трувор – thru varing («верная дружина»). Достоверность легенды в целом невелика. «Было ли призвание князей или, точнее, князя Рюрика?» – ставит вопрос Рыбаков. Он полагает, что «ответы могут быть только предположительными. Норманские набеги на северные земли в конце IX и в Х в. не подлежат сомнению. Самолюбивый новгородский патриот мог изобразить реальные набеги „находников“ как добровольное призвание варягов северными жителями для установления порядка. Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности. Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов. Приглашенный князь должен был „рядить по праву“, т. е. мыслилось в духе событий 1015 г., что он, подобно Ярославу Мудрому, оградит подданных какой-либо грамотой». Рыбаков не выделяет теперь «норманский период» в истории Руси конца IX – начала Х века. Источники, по его мнению, «не позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для организованной Киевской Руси, но даже и для той федерации северных племен, которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о призвании князя Рюрика выглядит как проявление государственной мудрости самих новгородцев».
Если Рыбаков рассматривал «призвание Рюрика» как один из возможных вариантов толкования варяжской легенды, то А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов и Г. С. Лебедев не видят ему никакой альтернативы. Исходя из своих преувеличенных представлений о Ладоге «как первоначальной столице Верхней Руси», они именно ладожан наделяют инициативой «призвания Рюрика», которое, по уверению авторов, будучи «дальновидным» шагом, явилось «хорошо продуманной акцией, позволяющей урегулировать отношения практически в масштабах всей Балтики». По словам Лебедева, историческая канва событий «предания о варягах» ныне «восстанавливается подробно и со значительной степенью достоверности». Летописное «сказание о варягах» воспринимается, стало быть, названными учеными как вполне доброкачественный исторический материал, позволяющий воссоздать реальные события конца IX в., пережитые Северной Русью.
Таким образом, в советской историографии существуют три подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи считают их в основе своей исторически достоверными. Другие – полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных фактов, полагая, что летописный рассказ есть легенда, сочиненная много позже описываемых в ней событий в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI – начала XII века. Третьи, наконец, улавливают в «предании о Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем. Кроме того, они говорят и об использовании этого предания в идейно-политической борьбе на грани XI и XII столетий. Последняя точка зрения представляется более конструктивной, чем остальные.
Что можно добавить или возразить по поводу имеющихся в исторической литературе суждений относительно рассказа летописца о призвании варягов? Необходимо прежде всего отделить вопрос об идейно-политическом звучании варяжской легенды на Руси конца XI – начала XII в. от проблемы ее исторического содержания, связанного со второй половиной IX века. Выскажем сразу же несогласие с идеей анти-греческой направленности легенды, обусловленной будто бы стремлением отстоять суверенитет Руси, отбросить притязания Византии на «игемонию». Покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источниках, где «нет и намека на то, будто империя посягала на политическую самостоятельность Руси. Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хоть он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль». Поэтому «ни о какой вассальной зависимости от Византии, кроме признания авторитета императора и его первенства в системе христианских держав, не может идти речь при характеристике отношений между Русью и Византией».
Нельзя также мотив братьев, представленный в Сказании, ограничивать только идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации».
В идейной ткани легенды обнаруживается сложное смысловое переплетение. Новгородские и киевские идеологи по-разному воспринимали рассказ о варяжских князьях, находя в нем то, что отвечало их настроениям и чаяниям. Для Южной Руси конца XI – начала XII в., истощаемой княжескими «которами», идея братства и единения князей была актуальной. В Новгороде она не имела такой остроты. Зато внутриволостные и некоторые территориальные вопросы приобрели несомненную злободневность. Верховенство Новгорода в волости, куда входили крупные по тому времени города, такие, как давняя его соперница Ладога и набиравший силу Псков, – вот что занимало новгородскую общину. В Сказании о варягах этот интерес обозначен достаточно рельефно. Он проглядывает здесь первый раз, когда говорится о том, что старший брат Рюрик сел на княжение в Новгороде, а его младшие братья обосновались в городах, тянущих к волховской столице, и второй раз, когда речь идет о смерти Синеуса и Трувора и об установлении единовластия Рюрика. В Новгородской Первой летописи это выглядит так: «И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Белеозере, Синеус, а третей в Изборьске, имя ему Трувор… По двою же лету умре Синеус и брат его Трувор, и прия власть един Рюрик, обою брату власть, и нача владети един». Лаврентьевская летопись содержит продолжение данного сюжета: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик». Легко заметить двустороннюю направленность приведенного летописного отрывка: внутриволостную и межволостную. Что это означает?
Новгород, во-первых, заявлял о своих претензиях на господствующее положение в волости, поскольку издревле являлся средоточием верховной власти, распространявшей свое действие на соседние города и земли. Во-вторых, он объявлял города Верхней Волги находящимися в сфере своих интересов, то есть притязал на эти города. Такая политика Новгорода вытекала из конкретной исторической ситуации, сложившейся в конце XI – начале XII века.
К этому времени Новгород заметно продвинулся в приобретении самостоятельности и независимости от Киева. В городе укрепляется местный институт посадничества. Представители киевской власти вытесняются новгородскими «чиновниками». Так в Ладоге появляется новгородская администрация. Вместе с тем обостряются внутриволостные отношения с такими крупными городами Новгородской земли, как Псков и Ладога, которые тяготеют к отделению от Новгорода и образованию собственных волостей. Внешне стремление к суверенитету выражалось в попытках обзавестись у себя княжеским столом, что на короткое время удалось Пскову; там нашел себе приют князь Всеволод Мстиславич, изгнанный новгородцами. Военный конфликт произошел у Новгорода с Ладогой, о чем, возможно, говорит летописная запись: «Идоша в Ладогу на воину». Но самое замечательное состоит в том, что ладожане в начале XII в. создают свою версию Сказания о призвании варяжских князей, согласно которой Рюрик княжит сначала в Ладоге, а лишь потом переходит в Новгород. А. Г. Кузьмин верно почувствовал в ладожском варианте Сказания соперничество двух северных городов. Но он ошибся, сведя это соперничество к первоначальному смыслу всего Сказания. Оно, по нашему убеждению, заключает производный смысл, обусловленный историческими реалиями конца XI – начала XII века. То была идеологическая акция ладожской общины в ходе борьбы с Новгородом за создание собственной волости. Однако Ладога не сумела добиться поставленной цели, оставшись пригородом Новгорода, тогда как Псков получил со временем желанную свободу.
Сообщение летописца о княжении Синеуса на Белоозере выводит нас на межволостной уровень отношений Новгорода. Само княжение Синеуса, безусловно, вымысел. В IX в., как известно, Белоозера еще не было. Археологически город прослеживается только с Х века. Отсюда затруднения, испытываемые исследователями, при определении «третьего племени-федерата» – участника северо-западного межплеменного союза. А. В. Куза считал, что «им могли быть и меря, и чудь, и даже весь или мурома, упомянутые Повестью временных лет. Вероятно, в роли союзников словен и кривичей устное предание помнило чудь вообще, а не какое-нибудь конкретное племя. Впоследствии летописцы или их информаторы, пытаясь осмыслить давно минувшие события, руководствовались на этот счет своими соображениями». Он склонялся к выводу о замене Ладоги, упоминаемой в устном предании, на Белоозеро, произведенной позднее интерпретатором этого предания. Нам думается, что Белоозеро не только отсутствовало в первоначальной версии Сказания о «призвании варягов», но и не было заменой другого города. Оно появилось тоща, когда предание стало записываться и переписываться древними книжниками, то есть во второй половине XI – начале XII в., – во время интенсивного формирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процессе которого возникали межволостные территориальные конфликты. Новгородская община пыталась установить свое влияние на Верхней Волге, движимая торгово-экономическими и геополитическими соображениями. Для этого у нее были основания, поскольку уже с IX в. волжская система становится торной дорогой новгородских словен и северо-западных финно-угров в их движении в Залесскую землю. В Белозерье же славяне начали проникать с Х в., утвердившись здесь даже раньше, чем в Приладожье. Белоозеро в Х в. заселялось преимущественно новгородскими словенами, что способствовало поддержанию связей между белозерцами и новгородцами.
На рубеже XI и XII вв. Верхнее Поволжье становится театром межволостных и межкняжеских войн. Активную роль в них играют новгородцы, обеспечившие победу Мстислава над Олегом в решающей битве «на Кулачьце». Наивно думать, будто новгородцы втягивались в княжеские междоусобицы помимо своей воли и вопреки своему желанию. Межкняжеская борьба – это нередко поверхностное отражение процессов, происходивших в глубинах народной жизни. Наступательная политика новгородцев в Верхнем Поволжье вылилась в 30-е годы XII в. в ряд походов. Она несколько ослабла после сокрушительного поражения новгородских полков в сражении при Ждане горе в 1135 году.
Представляет интерес в плане истории текста Сказания о варягах и упоминание Ростова среди городов, которые Рюрик роздал своим мужам в кормление. Сама передача городов в кормление, соответствующая историческим реалиям второй половины XI-XII в., указывает на позднее происхождение записи о рюриковом пожаловании. Во время Рюрика, Олега и Игоря княжеским мужам предоставлялось право сбора дани с «примученных» племен, у которых данщики бывали наездами. На этом праве вырос своеобразный вассалитет, характеризуемый К. Марксом как примитивная ленная система, существовавшая «только в форме сбора дани».
Ростов попал в рассказ о призвании варягов, возможно, по инициативе князя Мстислава, находившегося под впечатлением от многочисленных военных конфликтов конца XI – начала XII в. из-за верхневолжских земель. Но если учесть, что редактирование Повести временных лет бьыо поручено Мстиславом некоему новгородцу, то в упоминании Ростова, подчиненного Рюрику, правящему в Новгороде, следует предположить интерес не столько князя Мстислава, сколько новгородской общины и рассматривать данное упоминание как идеологическую форму притязания волховской столицы на влияние в верхневолжском регионе.
1 2 3 4 5
В книге, вышедшей сравнительно недавно, фигурирует уже новгородец, «плохо знавший шведский язык», поскольку «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»: Синеус – Sine hus («свой род») и Трувор – thru varing («верная дружина»). Достоверность легенды в целом невелика. «Было ли призвание князей или, точнее, князя Рюрика?» – ставит вопрос Рыбаков. Он полагает, что «ответы могут быть только предположительными. Норманские набеги на северные земли в конце IX и в Х в. не подлежат сомнению. Самолюбивый новгородский патриот мог изобразить реальные набеги „находников“ как добровольное призвание варягов северными жителями для установления порядка. Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности. Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов. Приглашенный князь должен был „рядить по праву“, т. е. мыслилось в духе событий 1015 г., что он, подобно Ярославу Мудрому, оградит подданных какой-либо грамотой». Рыбаков не выделяет теперь «норманский период» в истории Руси конца IX – начала Х века. Источники, по его мнению, «не позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для организованной Киевской Руси, но даже и для той федерации северных племен, которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о призвании князя Рюрика выглядит как проявление государственной мудрости самих новгородцев».
Если Рыбаков рассматривал «призвание Рюрика» как один из возможных вариантов толкования варяжской легенды, то А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов и Г. С. Лебедев не видят ему никакой альтернативы. Исходя из своих преувеличенных представлений о Ладоге «как первоначальной столице Верхней Руси», они именно ладожан наделяют инициативой «призвания Рюрика», которое, по уверению авторов, будучи «дальновидным» шагом, явилось «хорошо продуманной акцией, позволяющей урегулировать отношения практически в масштабах всей Балтики». По словам Лебедева, историческая канва событий «предания о варягах» ныне «восстанавливается подробно и со значительной степенью достоверности». Летописное «сказание о варягах» воспринимается, стало быть, названными учеными как вполне доброкачественный исторический материал, позволяющий воссоздать реальные события конца IX в., пережитые Северной Русью.
Таким образом, в советской историографии существуют три подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи считают их в основе своей исторически достоверными. Другие – полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных фактов, полагая, что летописный рассказ есть легенда, сочиненная много позже описываемых в ней событий в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI – начала XII века. Третьи, наконец, улавливают в «предании о Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем. Кроме того, они говорят и об использовании этого предания в идейно-политической борьбе на грани XI и XII столетий. Последняя точка зрения представляется более конструктивной, чем остальные.
Что можно добавить или возразить по поводу имеющихся в исторической литературе суждений относительно рассказа летописца о призвании варягов? Необходимо прежде всего отделить вопрос об идейно-политическом звучании варяжской легенды на Руси конца XI – начала XII в. от проблемы ее исторического содержания, связанного со второй половиной IX века. Выскажем сразу же несогласие с идеей анти-греческой направленности легенды, обусловленной будто бы стремлением отстоять суверенитет Руси, отбросить притязания Византии на «игемонию». Покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источниках, где «нет и намека на то, будто империя посягала на политическую самостоятельность Руси. Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хоть он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль». Поэтому «ни о какой вассальной зависимости от Византии, кроме признания авторитета императора и его первенства в системе христианских держав, не может идти речь при характеристике отношений между Русью и Византией».
Нельзя также мотив братьев, представленный в Сказании, ограничивать только идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации».
В идейной ткани легенды обнаруживается сложное смысловое переплетение. Новгородские и киевские идеологи по-разному воспринимали рассказ о варяжских князьях, находя в нем то, что отвечало их настроениям и чаяниям. Для Южной Руси конца XI – начала XII в., истощаемой княжескими «которами», идея братства и единения князей была актуальной. В Новгороде она не имела такой остроты. Зато внутриволостные и некоторые территориальные вопросы приобрели несомненную злободневность. Верховенство Новгорода в волости, куда входили крупные по тому времени города, такие, как давняя его соперница Ладога и набиравший силу Псков, – вот что занимало новгородскую общину. В Сказании о варягах этот интерес обозначен достаточно рельефно. Он проглядывает здесь первый раз, когда говорится о том, что старший брат Рюрик сел на княжение в Новгороде, а его младшие братья обосновались в городах, тянущих к волховской столице, и второй раз, когда речь идет о смерти Синеуса и Трувора и об установлении единовластия Рюрика. В Новгородской Первой летописи это выглядит так: «И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Белеозере, Синеус, а третей в Изборьске, имя ему Трувор… По двою же лету умре Синеус и брат его Трувор, и прия власть един Рюрик, обою брату власть, и нача владети един». Лаврентьевская летопись содержит продолжение данного сюжета: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик». Легко заметить двустороннюю направленность приведенного летописного отрывка: внутриволостную и межволостную. Что это означает?
Новгород, во-первых, заявлял о своих претензиях на господствующее положение в волости, поскольку издревле являлся средоточием верховной власти, распространявшей свое действие на соседние города и земли. Во-вторых, он объявлял города Верхней Волги находящимися в сфере своих интересов, то есть притязал на эти города. Такая политика Новгорода вытекала из конкретной исторической ситуации, сложившейся в конце XI – начале XII века.
К этому времени Новгород заметно продвинулся в приобретении самостоятельности и независимости от Киева. В городе укрепляется местный институт посадничества. Представители киевской власти вытесняются новгородскими «чиновниками». Так в Ладоге появляется новгородская администрация. Вместе с тем обостряются внутриволостные отношения с такими крупными городами Новгородской земли, как Псков и Ладога, которые тяготеют к отделению от Новгорода и образованию собственных волостей. Внешне стремление к суверенитету выражалось в попытках обзавестись у себя княжеским столом, что на короткое время удалось Пскову; там нашел себе приют князь Всеволод Мстиславич, изгнанный новгородцами. Военный конфликт произошел у Новгорода с Ладогой, о чем, возможно, говорит летописная запись: «Идоша в Ладогу на воину». Но самое замечательное состоит в том, что ладожане в начале XII в. создают свою версию Сказания о призвании варяжских князей, согласно которой Рюрик княжит сначала в Ладоге, а лишь потом переходит в Новгород. А. Г. Кузьмин верно почувствовал в ладожском варианте Сказания соперничество двух северных городов. Но он ошибся, сведя это соперничество к первоначальному смыслу всего Сказания. Оно, по нашему убеждению, заключает производный смысл, обусловленный историческими реалиями конца XI – начала XII века. То была идеологическая акция ладожской общины в ходе борьбы с Новгородом за создание собственной волости. Однако Ладога не сумела добиться поставленной цели, оставшись пригородом Новгорода, тогда как Псков получил со временем желанную свободу.
Сообщение летописца о княжении Синеуса на Белоозере выводит нас на межволостной уровень отношений Новгорода. Само княжение Синеуса, безусловно, вымысел. В IX в., как известно, Белоозера еще не было. Археологически город прослеживается только с Х века. Отсюда затруднения, испытываемые исследователями, при определении «третьего племени-федерата» – участника северо-западного межплеменного союза. А. В. Куза считал, что «им могли быть и меря, и чудь, и даже весь или мурома, упомянутые Повестью временных лет. Вероятно, в роли союзников словен и кривичей устное предание помнило чудь вообще, а не какое-нибудь конкретное племя. Впоследствии летописцы или их информаторы, пытаясь осмыслить давно минувшие события, руководствовались на этот счет своими соображениями». Он склонялся к выводу о замене Ладоги, упоминаемой в устном предании, на Белоозеро, произведенной позднее интерпретатором этого предания. Нам думается, что Белоозеро не только отсутствовало в первоначальной версии Сказания о «призвании варягов», но и не было заменой другого города. Оно появилось тоща, когда предание стало записываться и переписываться древними книжниками, то есть во второй половине XI – начале XII в., – во время интенсивного формирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процессе которого возникали межволостные территориальные конфликты. Новгородская община пыталась установить свое влияние на Верхней Волге, движимая торгово-экономическими и геополитическими соображениями. Для этого у нее были основания, поскольку уже с IX в. волжская система становится торной дорогой новгородских словен и северо-западных финно-угров в их движении в Залесскую землю. В Белозерье же славяне начали проникать с Х в., утвердившись здесь даже раньше, чем в Приладожье. Белоозеро в Х в. заселялось преимущественно новгородскими словенами, что способствовало поддержанию связей между белозерцами и новгородцами.
На рубеже XI и XII вв. Верхнее Поволжье становится театром межволостных и межкняжеских войн. Активную роль в них играют новгородцы, обеспечившие победу Мстислава над Олегом в решающей битве «на Кулачьце». Наивно думать, будто новгородцы втягивались в княжеские междоусобицы помимо своей воли и вопреки своему желанию. Межкняжеская борьба – это нередко поверхностное отражение процессов, происходивших в глубинах народной жизни. Наступательная политика новгородцев в Верхнем Поволжье вылилась в 30-е годы XII в. в ряд походов. Она несколько ослабла после сокрушительного поражения новгородских полков в сражении при Ждане горе в 1135 году.
Представляет интерес в плане истории текста Сказания о варягах и упоминание Ростова среди городов, которые Рюрик роздал своим мужам в кормление. Сама передача городов в кормление, соответствующая историческим реалиям второй половины XI-XII в., указывает на позднее происхождение записи о рюриковом пожаловании. Во время Рюрика, Олега и Игоря княжеским мужам предоставлялось право сбора дани с «примученных» племен, у которых данщики бывали наездами. На этом праве вырос своеобразный вассалитет, характеризуемый К. Марксом как примитивная ленная система, существовавшая «только в форме сбора дани».
Ростов попал в рассказ о призвании варягов, возможно, по инициативе князя Мстислава, находившегося под впечатлением от многочисленных военных конфликтов конца XI – начала XII в. из-за верхневолжских земель. Но если учесть, что редактирование Повести временных лет бьыо поручено Мстиславом некоему новгородцу, то в упоминании Ростова, подчиненного Рюрику, правящему в Новгороде, следует предположить интерес не столько князя Мстислава, сколько новгородской общины и рассматривать данное упоминание как идеологическую форму притязания волховской столицы на влияние в верхневолжском регионе.
1 2 3 4 5