На могилу с плоским белым, уже запачканным камнем водрузили стакан с водкой, совсем как в тот Новый год, когда мы прощались с нашим Лениным.
Дмитрий Иванович смотрел с фотографии, неотличимо похожий на Владимира Ильича. Могила выглядела не слишком ухоженной: видимо, навещали ее нечасто. Годунов по-хозяйски оглядел камень, пробурчал, что неплохо бы заново покрасить оградку и высадить анютины глазки какие-нибудь. Очевидно, взял на заметку. Я вспомнила, что он, кажется, руководил похоронами, а немногочисленные родственники преставившегося вяло благодарили его, пожимая руку.
У шаткого столика собрались Берия, Каракоров, Гитлер, Брежнев и Годунов. Всем налили – мне и отцу «чисто символически», – и мы помянули Дмитрия Ивановича. Лицо на фотографии как будто смягчилось и утратило значительную часть сходства с Лениным. Оно обрело собственную индивидуальность, никак не связанную с вождем мирового пролетариата.
Годунов сказал задумчиво:
– Передовик производства. Замначальника цеха, представляете? У него и награды имелись за ударный труд. Завод, впрочем, отказался хоронить и даже с оркестром не помог.
Потом выпили еще, и вдруг Каракоров сделался совершенно пьян. Он начал говорить, захлебываясь, о трудной участи артиста, о служении искусству, о своей диссертации касательно площадного театрального искусства в Средние века, потом принялся с завываниями читать из Вийона – про повешенных. Каракоров был страшно патетичен.
– Пусть нас гонят, господа! что ж! выпьем же за нас, господа! выпьем за нас! потому что те, кто нас гонит, – они же ничтожества, господа! Участь артиста, господа, страшна, одинока, господа! Но как же нам повезло, – он медленно обвел всех бешеными кошачьими глазами Петра Первого, – как нам повезло, что в этом зверином мире мы с вами, господа, встретили друг друга. Готовые поделиться последним теплом, последним куском хлеба, мы бредем сквозь равнодушную толпу, избранные, одинокие, непонятые, навстречу неизбежной смерти!
Прочие слушали, раскрасневшись, и Брежнев даже едва не расплакался.
Адольф расцеловался со всеми и сказал:
– Нам пора.
Годунов по-бабьи спохватился и начал хлопотать.
– Возьми хоть с собой. Да знаю я, что Гитлер не пьет, но ты-то не Гитлер, ты – русский человек, Степаныч! Помяни дома, если с нами брезгуешь.
– Я не брезгую, – сказал отец.
Годунов всучил ему «малька» и любовно полуобнял.
– Ну, спасибо, что пришел, Степаныч.
Мы двинулись между могилами к выходу с кладбища. Отец хмурился.
На одной из могил мы увидели двух кладбищенских рабочих. Они трудились над оградкой – вкапывали ее и подравнивали. Рядом стояло несколько ведер с ярко-желтым песком – для посыпания дорожек.
Отец подошел к ним.
– Ребята, – сказал он, – мне тут водку презентовали, а я допить не могу, честно говоря. Возьмите, а? Если вам надо.
Рабочие подняли на него взгляд. Один молча покачал головой, а второй сказал:
– Не.
– Нормальная водка, не паленая, из хорошего магазина, – зачем-то настаивал отец.
– Не, мы не пьем, – объяснил второй рабочий.
Мы пошли с отцом дальше.
– Могильщики не пьют. Могильщики отказываются от халявной водки, – сказал Адольф. – Это похоже на конец света.
* * *
Я поступила на курсы парикмахеров. Ножницы, понимаете? Нигде и никогда я не видела таких острых ножниц. Они резали бумагу так, словно ее не было вовсе. Впрочем, резать бумагу настрого запрещалось, но я испытывала какое-то сладострастное влечение к этим опытам и иногда нарушала запрет.
Инструментов было немного. Мы изучали самые простые стрижки вроде «канадки». В конце первого семестра нам доверили работу в экспериментальном салоне.
Этот салон был устроен по принципу лаборатории, где добровольцы испытывали на себе новые лекарственные препараты. Про такое снимают интересные фильмы ужасов.
Стрижка в нашем салоне стоила почти бесплатно, зато клиенты были предупреждены, что попадают в заботливые ручки учеников. К нам ходили бодрые старики, которые, как они объясняли, любят, «чтобы барышня у них в волосах покопалась». Они жмурились от безобидного сладострастного удовольствия и крякали, увидев в зеркале результат наших трудов.
Среди нас был один парень. Мы называли его расстригой, потому что одно время он хотел поступать в монастырь, но потом раздумал. Он был похож на Алешу Карамазова и сохранил привычку кланяться при встречах. На его бледненьком лице всегда блуждала растерянная улыбка.
Он слыл креативным мастером. У него первого сложился круг клиентов. К нему ходили какие-то страшные парняги и не менее жуткие девицы, и он красил им волосы в розовый цвет. Страшные парняги очень уважали расстригу.
Я закончила практику с отличием. Я не была креативной – я была аккуратной. Начальство прямым текстом намекало мне на отличное место в новом салоне.
Тогда еще не было хороших салонов с устоявшейся репутацией. Все создавалось заново. В том салоне ожидались инструменты из Германии. «Золинген» всякий, представляете? И нужны перспективные молодые сотрудники. Так что мне следует готовиться. Меня уже рекомендовали.
Когда я это услышала, я испытала, наверное, самое большое счастье, какое только накатывало на меня в жизни. У меня даже не хватило терпения дождаться трамвая, поэтому я мчалась домой бегом, как будто сдавала кросс.
На бегу можно плакать и смеяться, никто не обратит внимания, – а если кто-нибудь и обратит, то все равно ведь не догонит. Пусть себе недоумевает, стоя где-нибудь у перекрестка, а я буду тем временем ух как далеко!
Я уже несколько месяцев зарабатывала, но совсем немного, а тут передо мной медленно вырастал огромный хрустальный дворец, полный хрустящих денег.
Адольф открыл мне дверь. Он был в фартуке – чистил картошку. Его руки, прекрасные добрые мягкие руки, были грязны. Я схватила его за эти руки и, не боясь испачкаться, поцеловала.
– У меня будет работа, папа, – сказала я. – И ты – мой первый клиент, учти. Садись. Немедленно садись, сию секунду. Иначе я просто лопну.
– Погоди, я фартук сниму и вообще…
Отец отстранился, но я схватила его за рукав.
– Нет, фартук нужен. В парикмахерских всегда надевают фартук.
– Не такой.
– Другого пока нет… – И я щелкнула ножницами, которые прихватила из нашего учебного салона. – Садись же, папа. У меня теперь будет хорошая работа.
Он послушно уселся на стул, поставленный посреди комнаты, и закрыл глаза. Я осторожно срезала ему челку, потом расчесала волосы и сделала самую аккуратную «канадку», на какую только была способна.
Потом принесла бритву и сбрила ему усы.
Он сидел с закрытыми глазами, неподвижный, сложив на животе руки. Он обмяк, как куль, как пустой мешок, на дне которого осталось не более десятка картошин.
Боже, как же я любила его!
Я отложила в сторону ножницы, взяла зеркальце и поднесла к его лицу.
– Посмотри на себя, папа. Пожалуйста.
Он послушно поднял веки и уставился в незнакомое лицо. В лицо, которое он давным-давно забыл. В свое собственное лицо.
Он моргал, как птенец. Потом перевел покорный взгляд на меня. Он как будто спрашивал: что еще мне было бы угодно учинить над ним?
Этого я уже не выдержала. Я разревелась и бросилась ему на шею. Он осторожно коснулся моих лопаток.
– К этому нужно привыкнуть, Лиза. Просто к этому нужно привыкнуть.
– Папа, – сказала я, задыхаясь. – Папа… Адольф умер, папа. Адольф мертв!
Он долго молчал, водя рукой по моей спине. Потом мягко спросил:
– Ты довольна?
Я всхлипнула.
– Я убила Адольфа Гитлера!
Он отодвинул меня от себя, серьезно посмотрел в мои зареванные глаза.
– Когда-нибудь это должно было случиться. Давай ужинать.
Мы ели жареную картошку, говорили о салоне, где у меня будет замечательная работа, и с каждой секундой я все больше привыкала к моему отцу. А потом, когда я закончила мыть посуду, Адольф Гитлер исчез.
* * *
У нас с отцом нет фотоальбома. От моего детства не осталось ни одной фотографии. Во всяком случае, ни одной, где я с отцом. Сохранилась вроде бы пара невнятных снимков с новогодних елок в детском саду.
Раньше я считала, что это в порядке вещей. Я вообще не понимала, зачем люди фотографируют своих близких – ведь они постоянно рядом, и на них можно посмотреть в любую минуту, когда захочется.
Я и сейчас, в общем-то, не переменила мнения. Когда я хочу вспомнить мое детство, я смотрю фильм «Великий диктатор». Это очень хороший фильм о добром человеке.
Макс Фрай
Послесловие
...
Мне всегда казалось, что идеальное послесловие – не вот это привычное, обязательное, никому, в сущности, не нужное «бу-бу-бу», а настоящее, живое – должно быть написано читателем, который только что закрыл книгу и ужасно хочет о ней поговорить с кем-то, кто всё понимает.
Но где ж его взять, такое послесловие. Без него книга не выйдет, а пока нет книги, нет и читателей. Вернее, они, конечно, уже родились, выросли и время от времени что-то читают, но о книге, которой пока нет, ничего сказать не могут.
Вышло так, что многие мои друзья прочитали новую книгу Елены Хаецкой задолго до того, как ее издали. Потому что когда книга мне нравится, совершенно невозможно не поделиться файлом. И некоторые, прочитав «Троллей в городе», писали мне длинные письма, потому что поговорить об этой, еще не вышедшей, книге им было не с кем, кроме меня. И это оказалось так здорово – даешь почитать разным людям вроде бы фантастику, а отклики получаешь как на самую что ни на есть документальную прозу: дескать, да, все так и есть, видели, знаем, чуем, и как же хорошо, что кто-то умеет об этом рассказывать.
И в какой-то момент мне вдруг стало ясно, что послесловие к этой книге – да вот же оно, в моем почтовом ящике. То самое, идеальное, которого, теоретически, не может быть. Само получилось.
Макс Фрай
* * *
...
Привет!
«Тролли в городе» – это мое, это прямо для меня написано.
Я читала и чувствовала себя таким смирным обывателем, который регулярно встречает на улице прогуливающегося дракона, страшно хочет с кем-нибудь об этом поговорить, но очень боится, что его сочтут сумасшедшим и будут смеяться, или вовсе куда-нибудь запрут. А потом он вдруг видит по телевизору (или читает в газете, или слышит от кого-нибудь, уважаемого, к кому принято прислушиваться), что есть все основания полагать, что по улицам гуляет дракон, жалко, он мало кому показывается. И это такая невероятная радость: и что не примерещилось, и что есть кто-то, кто тоже пережил этот опыт, и что можно теперь об этом говорить, никто не станет показывать пальцем и смеяться, и, наконец, что дракон-то показывается не всем, а условным избранным. В таком роде.
И вот я читала «Троллей» и только что не приговаривала вслух: «Ну я же всегда, ВСЕГДА это знала! Я же всегда это видела!» При этом параллельно происходило странное: я сидела в парке на солнце (у нас уже вполне лето, еще не давящее, прозрачное), вокруг были цветущие деревья, мне основательно пекло макушку, но одновременно я видела, слышала, нюхала и осязала ноябрьский или, может, февральский Петербург, плотный, мокрый и холодный. Фактически я впервые на собственном опыте поняла, как это, когда у всех вокруг суббота, а у меня – четверг. Потрясающее ощущение.
Лея Любомирская
* * *
...
Здравствуй и спасибо за книгу. Внезапно (для меня, невнимательного) оказалось, что Хаецкая – очень хороший писатель. Я читал что-то из ее фантастических книг, и они совсем не впечатлили.
Здесь с первых страниц – совсем другое ощущение. В «Трансформации Гемпеля» явно кто-то сходит с ума – то ли мир, то ли главный герой, то ли рассказчик, то ли читатель. Кто именно – непонятно до последней строчки (потом тоже непонятно, но это неважно). Где реальность, а где воспаленное воображение – непонятно тоже. После финала сразу же хочется перечитать уже другую историю – ту, которая получается с новым знанием.
«Исчезновение поцелуя» для меня оказалось рассказом о том, что предопределенность может прекратиться, когда уже надежды нет. Сомнительно, чтобы это был единственный смысл. Границы, кстати, тоже оказываются сомнительными. Тролль из «Серебряных башмачков», похоже, стащил обувь у героини предыдущей новеллы. А в «Сказках подменышей» вообще нет рассказчика.
Существа, которые слушают сказку, байку или историю, в следующем абзаце сами оказываются героями рассказываемой истории, и так дальше по кругу. В юности я раза четыре смотрел «Рукопись, найденную в Сарагосе». Думал, что это ощущение от сюжетов, которые сами бегают по кругу и рассказывают сами себя, никогда больше не повторится. А нет, бывает и так. Похоже, после выхода опять придется купить дюжину книг для раздачи друзьям.
Владимир Ермилов
* * *
...
Когда вышла книжка «Меч и радуга», мы как-то моментально узнали, кто такая Мэделайн Симмонс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Дмитрий Иванович смотрел с фотографии, неотличимо похожий на Владимира Ильича. Могила выглядела не слишком ухоженной: видимо, навещали ее нечасто. Годунов по-хозяйски оглядел камень, пробурчал, что неплохо бы заново покрасить оградку и высадить анютины глазки какие-нибудь. Очевидно, взял на заметку. Я вспомнила, что он, кажется, руководил похоронами, а немногочисленные родственники преставившегося вяло благодарили его, пожимая руку.
У шаткого столика собрались Берия, Каракоров, Гитлер, Брежнев и Годунов. Всем налили – мне и отцу «чисто символически», – и мы помянули Дмитрия Ивановича. Лицо на фотографии как будто смягчилось и утратило значительную часть сходства с Лениным. Оно обрело собственную индивидуальность, никак не связанную с вождем мирового пролетариата.
Годунов сказал задумчиво:
– Передовик производства. Замначальника цеха, представляете? У него и награды имелись за ударный труд. Завод, впрочем, отказался хоронить и даже с оркестром не помог.
Потом выпили еще, и вдруг Каракоров сделался совершенно пьян. Он начал говорить, захлебываясь, о трудной участи артиста, о служении искусству, о своей диссертации касательно площадного театрального искусства в Средние века, потом принялся с завываниями читать из Вийона – про повешенных. Каракоров был страшно патетичен.
– Пусть нас гонят, господа! что ж! выпьем же за нас, господа! выпьем за нас! потому что те, кто нас гонит, – они же ничтожества, господа! Участь артиста, господа, страшна, одинока, господа! Но как же нам повезло, – он медленно обвел всех бешеными кошачьими глазами Петра Первого, – как нам повезло, что в этом зверином мире мы с вами, господа, встретили друг друга. Готовые поделиться последним теплом, последним куском хлеба, мы бредем сквозь равнодушную толпу, избранные, одинокие, непонятые, навстречу неизбежной смерти!
Прочие слушали, раскрасневшись, и Брежнев даже едва не расплакался.
Адольф расцеловался со всеми и сказал:
– Нам пора.
Годунов по-бабьи спохватился и начал хлопотать.
– Возьми хоть с собой. Да знаю я, что Гитлер не пьет, но ты-то не Гитлер, ты – русский человек, Степаныч! Помяни дома, если с нами брезгуешь.
– Я не брезгую, – сказал отец.
Годунов всучил ему «малька» и любовно полуобнял.
– Ну, спасибо, что пришел, Степаныч.
Мы двинулись между могилами к выходу с кладбища. Отец хмурился.
На одной из могил мы увидели двух кладбищенских рабочих. Они трудились над оградкой – вкапывали ее и подравнивали. Рядом стояло несколько ведер с ярко-желтым песком – для посыпания дорожек.
Отец подошел к ним.
– Ребята, – сказал он, – мне тут водку презентовали, а я допить не могу, честно говоря. Возьмите, а? Если вам надо.
Рабочие подняли на него взгляд. Один молча покачал головой, а второй сказал:
– Не.
– Нормальная водка, не паленая, из хорошего магазина, – зачем-то настаивал отец.
– Не, мы не пьем, – объяснил второй рабочий.
Мы пошли с отцом дальше.
– Могильщики не пьют. Могильщики отказываются от халявной водки, – сказал Адольф. – Это похоже на конец света.
* * *
Я поступила на курсы парикмахеров. Ножницы, понимаете? Нигде и никогда я не видела таких острых ножниц. Они резали бумагу так, словно ее не было вовсе. Впрочем, резать бумагу настрого запрещалось, но я испытывала какое-то сладострастное влечение к этим опытам и иногда нарушала запрет.
Инструментов было немного. Мы изучали самые простые стрижки вроде «канадки». В конце первого семестра нам доверили работу в экспериментальном салоне.
Этот салон был устроен по принципу лаборатории, где добровольцы испытывали на себе новые лекарственные препараты. Про такое снимают интересные фильмы ужасов.
Стрижка в нашем салоне стоила почти бесплатно, зато клиенты были предупреждены, что попадают в заботливые ручки учеников. К нам ходили бодрые старики, которые, как они объясняли, любят, «чтобы барышня у них в волосах покопалась». Они жмурились от безобидного сладострастного удовольствия и крякали, увидев в зеркале результат наших трудов.
Среди нас был один парень. Мы называли его расстригой, потому что одно время он хотел поступать в монастырь, но потом раздумал. Он был похож на Алешу Карамазова и сохранил привычку кланяться при встречах. На его бледненьком лице всегда блуждала растерянная улыбка.
Он слыл креативным мастером. У него первого сложился круг клиентов. К нему ходили какие-то страшные парняги и не менее жуткие девицы, и он красил им волосы в розовый цвет. Страшные парняги очень уважали расстригу.
Я закончила практику с отличием. Я не была креативной – я была аккуратной. Начальство прямым текстом намекало мне на отличное место в новом салоне.
Тогда еще не было хороших салонов с устоявшейся репутацией. Все создавалось заново. В том салоне ожидались инструменты из Германии. «Золинген» всякий, представляете? И нужны перспективные молодые сотрудники. Так что мне следует готовиться. Меня уже рекомендовали.
Когда я это услышала, я испытала, наверное, самое большое счастье, какое только накатывало на меня в жизни. У меня даже не хватило терпения дождаться трамвая, поэтому я мчалась домой бегом, как будто сдавала кросс.
На бегу можно плакать и смеяться, никто не обратит внимания, – а если кто-нибудь и обратит, то все равно ведь не догонит. Пусть себе недоумевает, стоя где-нибудь у перекрестка, а я буду тем временем ух как далеко!
Я уже несколько месяцев зарабатывала, но совсем немного, а тут передо мной медленно вырастал огромный хрустальный дворец, полный хрустящих денег.
Адольф открыл мне дверь. Он был в фартуке – чистил картошку. Его руки, прекрасные добрые мягкие руки, были грязны. Я схватила его за эти руки и, не боясь испачкаться, поцеловала.
– У меня будет работа, папа, – сказала я. – И ты – мой первый клиент, учти. Садись. Немедленно садись, сию секунду. Иначе я просто лопну.
– Погоди, я фартук сниму и вообще…
Отец отстранился, но я схватила его за рукав.
– Нет, фартук нужен. В парикмахерских всегда надевают фартук.
– Не такой.
– Другого пока нет… – И я щелкнула ножницами, которые прихватила из нашего учебного салона. – Садись же, папа. У меня теперь будет хорошая работа.
Он послушно уселся на стул, поставленный посреди комнаты, и закрыл глаза. Я осторожно срезала ему челку, потом расчесала волосы и сделала самую аккуратную «канадку», на какую только была способна.
Потом принесла бритву и сбрила ему усы.
Он сидел с закрытыми глазами, неподвижный, сложив на животе руки. Он обмяк, как куль, как пустой мешок, на дне которого осталось не более десятка картошин.
Боже, как же я любила его!
Я отложила в сторону ножницы, взяла зеркальце и поднесла к его лицу.
– Посмотри на себя, папа. Пожалуйста.
Он послушно поднял веки и уставился в незнакомое лицо. В лицо, которое он давным-давно забыл. В свое собственное лицо.
Он моргал, как птенец. Потом перевел покорный взгляд на меня. Он как будто спрашивал: что еще мне было бы угодно учинить над ним?
Этого я уже не выдержала. Я разревелась и бросилась ему на шею. Он осторожно коснулся моих лопаток.
– К этому нужно привыкнуть, Лиза. Просто к этому нужно привыкнуть.
– Папа, – сказала я, задыхаясь. – Папа… Адольф умер, папа. Адольф мертв!
Он долго молчал, водя рукой по моей спине. Потом мягко спросил:
– Ты довольна?
Я всхлипнула.
– Я убила Адольфа Гитлера!
Он отодвинул меня от себя, серьезно посмотрел в мои зареванные глаза.
– Когда-нибудь это должно было случиться. Давай ужинать.
Мы ели жареную картошку, говорили о салоне, где у меня будет замечательная работа, и с каждой секундой я все больше привыкала к моему отцу. А потом, когда я закончила мыть посуду, Адольф Гитлер исчез.
* * *
У нас с отцом нет фотоальбома. От моего детства не осталось ни одной фотографии. Во всяком случае, ни одной, где я с отцом. Сохранилась вроде бы пара невнятных снимков с новогодних елок в детском саду.
Раньше я считала, что это в порядке вещей. Я вообще не понимала, зачем люди фотографируют своих близких – ведь они постоянно рядом, и на них можно посмотреть в любую минуту, когда захочется.
Я и сейчас, в общем-то, не переменила мнения. Когда я хочу вспомнить мое детство, я смотрю фильм «Великий диктатор». Это очень хороший фильм о добром человеке.
Макс Фрай
Послесловие
...
Мне всегда казалось, что идеальное послесловие – не вот это привычное, обязательное, никому, в сущности, не нужное «бу-бу-бу», а настоящее, живое – должно быть написано читателем, который только что закрыл книгу и ужасно хочет о ней поговорить с кем-то, кто всё понимает.
Но где ж его взять, такое послесловие. Без него книга не выйдет, а пока нет книги, нет и читателей. Вернее, они, конечно, уже родились, выросли и время от времени что-то читают, но о книге, которой пока нет, ничего сказать не могут.
Вышло так, что многие мои друзья прочитали новую книгу Елены Хаецкой задолго до того, как ее издали. Потому что когда книга мне нравится, совершенно невозможно не поделиться файлом. И некоторые, прочитав «Троллей в городе», писали мне длинные письма, потому что поговорить об этой, еще не вышедшей, книге им было не с кем, кроме меня. И это оказалось так здорово – даешь почитать разным людям вроде бы фантастику, а отклики получаешь как на самую что ни на есть документальную прозу: дескать, да, все так и есть, видели, знаем, чуем, и как же хорошо, что кто-то умеет об этом рассказывать.
И в какой-то момент мне вдруг стало ясно, что послесловие к этой книге – да вот же оно, в моем почтовом ящике. То самое, идеальное, которого, теоретически, не может быть. Само получилось.
Макс Фрай
* * *
...
Привет!
«Тролли в городе» – это мое, это прямо для меня написано.
Я читала и чувствовала себя таким смирным обывателем, который регулярно встречает на улице прогуливающегося дракона, страшно хочет с кем-нибудь об этом поговорить, но очень боится, что его сочтут сумасшедшим и будут смеяться, или вовсе куда-нибудь запрут. А потом он вдруг видит по телевизору (или читает в газете, или слышит от кого-нибудь, уважаемого, к кому принято прислушиваться), что есть все основания полагать, что по улицам гуляет дракон, жалко, он мало кому показывается. И это такая невероятная радость: и что не примерещилось, и что есть кто-то, кто тоже пережил этот опыт, и что можно теперь об этом говорить, никто не станет показывать пальцем и смеяться, и, наконец, что дракон-то показывается не всем, а условным избранным. В таком роде.
И вот я читала «Троллей» и только что не приговаривала вслух: «Ну я же всегда, ВСЕГДА это знала! Я же всегда это видела!» При этом параллельно происходило странное: я сидела в парке на солнце (у нас уже вполне лето, еще не давящее, прозрачное), вокруг были цветущие деревья, мне основательно пекло макушку, но одновременно я видела, слышала, нюхала и осязала ноябрьский или, может, февральский Петербург, плотный, мокрый и холодный. Фактически я впервые на собственном опыте поняла, как это, когда у всех вокруг суббота, а у меня – четверг. Потрясающее ощущение.
Лея Любомирская
* * *
...
Здравствуй и спасибо за книгу. Внезапно (для меня, невнимательного) оказалось, что Хаецкая – очень хороший писатель. Я читал что-то из ее фантастических книг, и они совсем не впечатлили.
Здесь с первых страниц – совсем другое ощущение. В «Трансформации Гемпеля» явно кто-то сходит с ума – то ли мир, то ли главный герой, то ли рассказчик, то ли читатель. Кто именно – непонятно до последней строчки (потом тоже непонятно, но это неважно). Где реальность, а где воспаленное воображение – непонятно тоже. После финала сразу же хочется перечитать уже другую историю – ту, которая получается с новым знанием.
«Исчезновение поцелуя» для меня оказалось рассказом о том, что предопределенность может прекратиться, когда уже надежды нет. Сомнительно, чтобы это был единственный смысл. Границы, кстати, тоже оказываются сомнительными. Тролль из «Серебряных башмачков», похоже, стащил обувь у героини предыдущей новеллы. А в «Сказках подменышей» вообще нет рассказчика.
Существа, которые слушают сказку, байку или историю, в следующем абзаце сами оказываются героями рассказываемой истории, и так дальше по кругу. В юности я раза четыре смотрел «Рукопись, найденную в Сарагосе». Думал, что это ощущение от сюжетов, которые сами бегают по кругу и рассказывают сами себя, никогда больше не повторится. А нет, бывает и так. Похоже, после выхода опять придется купить дюжину книг для раздачи друзьям.
Владимир Ермилов
* * *
...
Когда вышла книжка «Меч и радуга», мы как-то моментально узнали, кто такая Мэделайн Симмонс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48