Запись моего голоса кончилась, и голос янки-бакалейщика спросил:
– Это ваши слова?
– Что? Да!
– Рассказ верен?
– Да, но...
– Верен, или нет?
– Да.
– Он полон и закончен?
Я хотел возразить в ответ, сказать, что он безусловно не полон, но я уже начал понимать систему.
– Да.
– Патриция Уайнант Рейсфелд...
Рассказ Крошки начинался с более раннего момента и описывал все те дни, которые она провела в плену черволицых до моего появления. Но ее рассказ длился не больше, чем мой, потому что Крошка, хотя и наблюдательная, и обладающая хорошей памятью, переполнена различными оценками и мнениями не меньше, чем фактами. А оценки и мнения здесь вырезались.
Когда Крошка подтвердила, что ее свидетельство изложено верно и полностью, голос янки-торговца констатировал:
– Все свидетели заслушаны, все известные факты обобщены. Слово предоставляется троим подсудимым.
Насколько я понял, черволицые избрали одного из этой троицы своим представителем, вероятно, даже «нашего» Черволицего, если он был жив и находился здесь. В английском переводе их речь лилась без того гортанного акцента, который я услышал впервые на борту их корабля, и тем не менее было ясно, что говорит именно Черволицый. В ней звучала страшная, пробирающая до костей злоба – злоба глубоко порочных и в то же время высокоразумных существ. Она чувствовалась в каждом слоге так же ощутимо, как хороший прямой удар в зубы.
Их оратор находился достаточно далеко от меня, чтобы не парализовать мою волю своим видом, поэтому после первого приступа страха, скрутившего мне живот при звуках этого голоса, я пришел в себя и начал слушать более или менее рассудительно. Начал он с полного отрицания какой-либо юрисдикции этого суда над его планетой. Он нес ответственность лишь перед своей матерью-королевой, а она – лишь перед группокоролевой; во всяком случае, так это звучало в английском переводе.
Для защиты, как он считал, вполне было достаточно одного этого исчерпывающего аргумента. Тем не менее, если Конфедерация Трех галактик действительно существует – в чем он сильно сомневался, потому что никаких доказательств к тому не получил, если не считать незаконного задержания этим муравейником наглых существ, ломающих комедию суда, – так вот, если она и существует, у нее все равно нет никакой юрисдикции над Единственным народом; во-первых, потому что Конфедерация не распространяется на ту часть Вселенной, где лежит планета Единственных; во-вторых, потому что если бы даже и распространялась, то Единственные никогда не присоединялись к ней и, следовательно, ее законы (если таковые в ней существуют) на них не распространяются тоже; в-третьих, мало вероятно, чтобы их группокоролева согласилась иметь что-либо общего с этими так называемыми галактиками, потому что люди не имеют дел с животными.
Разумеется, и этот аргумент он считал вполне исчерпывающим. Но даже если, исключительно спора ради, не прибегать к этой безукоризненной и исчерпывающей аргументации, он все равно может доказать, что затеянный над ними процесс смехотворен, потому что они ничем не нарушили даже так называемых законов якобы существующей Конфедерации Трех галактик. Они всего лишь действовали в своем собственном секторе космоса, работая над освоением полезной, но никем не занятой планеты Земля. Какое же это преступление – колонизировать территорию, заселенную животными? Что же до представительницы Трех галактик, то она влезла не в свое дело, однако ей не было причинено никакого ущерба, ей всего лишь не позволяли мешать работать и задержали ее исключительно с целью вернуть туда, откуда она пришла.
Вот здесь ему и следовало бы остановиться. Все его аргументы звучали вполне приемлемо, особенно последний. Я привык думать о роде человеческом, как о венце творения, но многое теперь изменилось в моем восприятии. И я совсем не был уверен, что этот суд сочтет людей равноправными с черволицыми. Конечно же, черволицые во многом нас опередили. Да и мы, расчищая джунгли, обращаем ли внимание на то, что обезьяны поселились там до нас?
Но он отбросил и эти аргументы, объяснив, что привел их лишь в порядке интеллектуальных упражнений, чтобы показать, насколько глупой выглядит вся их затея с точки зрения любых, каких бы то ни было законов, с любой, какой бы то ни было точки зрения. А вот теперь они действительно перейдут к защите.
Но вместо защиты он перешел к нападению. Злоба в его голосе поднялась до крещендо ненависти, такой ненависти, что каждое слово падало ударом молота. Да как они посмели? Да они мыши, которые собрались кота хоронить! (Знаю, знаю, но так уж в английском переводе вышло). Они – животные, годные лишь в пищу, даже нет – просто нечисть, которую придется извести напрочь.
Их преступления никогда не будут забыты, с ними не будет никаких переговоров, и никакие мольбы о прощении им не помогут. Единственный Народ уничтожит их всех!
Я посмотрел по сторонам, чтобы увидеть реакцию суда. По стенам этого почти пустого треугольного зала расположились сотни существ, некоторые из них совсем недалеко от нас. До сих пор мое внимание было так занято процессом, что я почти не смотрел на них.
А теперь стал рассматривать, потому что остро почувствовал необходимость хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, вызванных атакой черволицых.
Существа там были самые разнообразные и среди них вряд ли нашлись бы хоть два друг на друга похожих. Футах в двадцати от меня стояло одно, очень похожее на Черволицего, и такое же страшное, но почему-то его ужасная внешность не вызывала отвращения. Попадались и существа, почти похожие на людей, но они были в явном меньшинстве. Затем я увидел одну очень симпатичную чувиху, выглядевшую вполне по-человечески, если не считать радужной раскраски кожи и весьма ограниченного количества одежды на теле. Она была такая хорошенькая, что я мог поклясться, будто радужный цвет ее кожи объяснялся всего лишь косметикой, но был бы, по всей вероятности, неправ. Интересно, подумал я, на каком языке слушает эти угрозы она? Уж точно не по-английски.
Почувствовав мой взгляд, она обернулась и холодно осмотрела меня с головы до ног, как я рассматривал бы шимпанзе в клетке. Похоже, взаимной симпатии между нами не возникло.
Кого там только не было между ней и псевдочерволицым! А по левой стене неизвестные мне существа выглядывали даже из аквариумов.
Не было никакой возможности определить, как они воспринимают тирады Черволицего. Радужная девушка держалась спокойно, но что можно сказать о поведении моржа со щупальцами осьминога? Если он дергается – это признак гнева? Или просто чесотки?
Председатель с голосом янки не останавливал Черволицего.
Все это время Крошка держалась за мою руку. Теперь же она потянула меня за ухо, запрокинула лицо и прошептала, затрепетав:
– Как страшно он говорит!
Черволицый закончил свою речь таким взрывом ненависти, что переводчик, видимо, не выдержал, потому что вместо английских слов раздались бессвязные вопли.
Раздался невозмутимый голос председателя:
– Но что вы имеете сказать в свою защиту?
Снова вопль, затем, наконец, связная речь:
– Я обосновал защиту тем, что ни в какой защите мы не нуждаемся.
Невозмутимый голос продолжал, обращаясь к Материне:
– Вы заступитесь за них?
– Милорды-собратья... – ответила она неохотно, – я... я вынуждена признать, что нахожу их крайне противными.
– Вы выступаете против них?
– Да.
– В таком случае, ваше мнение не будет заслушано. Таков закон.
– "Три галактики. Один закон". Я не буду говорить.
– Выступит ли кто-нибудь из свидетелей в их пользу? – продолжал бесстрастный голос.
Молчание.
Нам давали шанс проявить благородство. Мы, люди, были их жертвами; и нас внимательно выслушают; мы могли бы отметить, что с их точки зрения черволицые не сделали ничего плохого; мы могли бы просить для них милосердия, если они дадут обещание впредь вести себя хорошо.
Но я отказался проявить благородство. Слышал я все эти сладкие просвещенные речи, которыми обычно пичкают детишек – насчет того, как надо уметь прощать, что даже в самых плохих людях есть что-то хорошее и т. д. Но если я вижу ядовитого тарантула, я давлю его ногой, а не упрашиваю его быть милым, хорошим паучком и перестать, пожалуйста, отравлять людей. Паук не виноват, конечно, что он паук. Но в том-то и все дело.
– Найдется ли Народ, согласный заступиться за вас? – спросил черволицых голос. – Если да, то назовите его, мы вызовем его представителей.
Оратор черволицых только расплевался в ответ. Одна лишь мысль о том, что кто-либо может ходатайствовать за них, вызвала у него глубочайшее отвращение.
– Пусть будет так, – сказал голос и спросил: – Достаточно ли фактов для принятия решения?
Почти мгновенно он ответил сам себе:
– Да.
– Каково же решение?
И снова ответ самому себе:
– Их планета будет развернута.
Приговор не звучал страшно – подумаешь, все планеты вращаются, да и объявил его голос безо всякого выражения. Но чем-то он меня напугал, даже показалось, что пол под ногами дрогнул.
Материня повернулась и направилась к нам. Идти было далеко, но она подошла к нам очень быстро. Крошка бросилась к ней. Барьер, отделяющий наш эагон, сгустился еще сильнее, пока мы трое не очутились в своего рода отдельной комнатке.
Крошка дрожала и всхлипывала, а Материня утешала ее. Когда, наконец. Крошка взяла себя в руки, я спросил взволнованно:
– Материня! А что они имели в виду, когда сказали, что планета будет развернута?
Она взглянула на меня, не выпуская из объятий Крошку, и огромные ее мягкие глаза стали суровыми и печальными.
– Это значит, что их планета выведена под углом в девяносто градусов из пространства-времени, в котором существуем мы с тобой.
Голос ее звучал, как исполняемая на флейте панихида. Но все же приговор отнюдь не показался мне столь трагичным.
Я понял, что она имеет в виду: если плоскостную фигуру развернуть вокруг ее оси, она исчезнет. Она не будет больше находиться в этой плоскости, и все, кто в плоскости останутся, никогда ее больше не увидят.
Но существовать она отнюдь не перестанет – просто ее не будет больше там, где она была. Я решил, что черволицые очень легко отделались. Я даже ожидал, что их планету просто взорвут, и нисколько не сомневался, что Три галактики вполне способны на это. А так их просто изгоняют из города, куда им больше не найти дороги – ведь измерений существует очень много, – но вреда им не причинят, просто поместят в своего рода резервацию.
Но голос Материни звучал так, как будто против своего желания ей пришлось принять участие в смертной казни через повешение.
Поэтому я попросил ее объяснить подробнее.
– Ты не понимаешь, милый, добрый Кип: их звезда остается здесь.
– О-о-х, – вот и все, что я смог сказать.
Крошка побелела.
Звезды – источники жизни, планеты лишь несут жизнь на себе. Заберите звезду... и планета начнет охлаждаться... становиться все холодней и холодней, пока не остынет совсем.
Сколько пройдет времени, пока не замерзнет даже воздух? Сколько останется дней или часов, пока температура не достигнет абсолютного нуля. Я задрожал, по коже пошли мурашки. Это еще хуже, чем Плутон...
– Материня, сколько потребуется времени, чтобы сделать это?
Меня охватило поганое чувство, что я ошибся, что я должен был заступиться за них, что даже черволицые не заслуживали такой судьбы. Взорвать планету, перестрелять их всех – это одно, но обречь на смерть от холода...
– Это уже сделано, – пропела она все так же траурно.
– Что?
– Агент, уполномоченный привести приговор в исполнение, ожидает сигнала... Он слышит приговор в ту же минуту, что и мы. Их планету выбросили из нашего мира прежде, чем я успела дойти до вас. Так лучше...
Я не знал, что ответить.
А Материня быстро продолжала:
– Не думай больше об этом, потому что ты должен собрать сейчас все свое мужество.
– Да? А зачем? Что сейчас произойдет, Материня?
– Сейчас в любой момент могут вызвать тебя – на твой собственный процесс.
Я не мог вымолвить ни слова, просто продолжал смотреть на нее. Я ведь решил, что все уже кончилось. Крошка побледнела еще больше, но не плакала. Облизав губы, она спросила:
– Вы пойдете с нами, Материня?
– О, мои дети! Я не могу. Вам придется предстать перед ними одним.
Я, наконец, обрел голос:
– Но за что нас судят? Мы никому не причинили зла. Мы же вообще ничего не сделали!
– Дело не в вас лично. Будет решаться вопрос о судьбе вашего человечества. О человечестве будут судить по вам.
Отвернувшись от Материни, Крошка посмотрела на меня – и я почувствовал гордость от того, что в выпавший нам тяжкий момент испытаний она повернулась не к Материне, а ко мне – к собрату-человеку.
И я знал, что думаем мы об одном и том же: о корабле, корабле, висящем неподалеку от Земли, всего лишь в мгновенье полета от нее и в то же время в неисчисленных триллионах миль, спрятанном в одной из складок пространства, куда не достанут ни радары, ни телескопы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34