— Осторожней, тут мазут, — предупредил Лесс, когда Полынов захотел подвинуться.
— Ничего, — пробормотал Полынов. — Я вижу.
Они помолчали, следя за полётом чаек.
— Дураки были эти кроманьонцы, — после недолгого молчания проговорил Лесс.
— Угу, — согласился Полынов. — А почему, собственно?
— Чего им не сиделось? Саблезубых тигров и всяких там пещерных медведей они уже победили, в их власти оказалась вся планета — и какая! Без промышленных комплексов, ядерных бомб, грязи, неврозов, проблем и наркотиков. Зачем их потянуло к цивилизации? Ловили бы себе мамонтов, ели, спали, нежились, как мы, на бережку, жили бы, не считая веков, — просто, спокойно, долго.
— Считаешь, могли бы? — Полынов лениво пересыпал меж пальцами песок.
— А разве нет?
— Конечно, нет.
— Так уж и нет? Неисчерпаемые ресурсы, никаких серьёзных соперников, никаких, стало быть, стимулов прогрессировать.
— Сладкий сон о несбывшемся, — Полынов прикрыл глаза. Солнце светило в лицо и пронизывало тьму сомкнутых век всплесками багровых протуберанцев. — Прикончить бы того пещерного гения, которому не жилось спокойно, А? И не надо было бы старине Лессу спешить по своим высоконаучным делам, соорудили бы вместо этого шашлычок из мамонта, чем плохо?… Вот только прежде огонь следовало изобрести.
— Как знать, может, и стоило гения-то, — пробормотал Лесс.
— Идеалист несчастный! — Полынов перевернулся на бок. — Кто только что говорил о ловушках эволюции? Никаких конкурентов, планета неисчерпаема, плодись, значит, кроманьонец и процветай? Славно! Кроманьонец радостно последовал этому рецепту и размножился, как треска. А дальше? Дальше повальный голод. Много ли возьмёшь с земли без скотоводства, посевов, — прогресса то есть? Помирай или прогрессируй! Кроманьонец не дурак, знал, что выбрать.
— И ни от чего не спасся, — кулак Лесса рубанул воздух. — Ни от голода, ни от смерти. В направленности эволюции я не хуже тебя разбираюсь. А что получается? Не вольны люди выбирать себе путь, вот что выходит! Мы создаём обстоятельства, они диктуют нам, как поступить, и мы поступаем, — о, по доброй воле, конечно! — с учётом обстоятельств. Смысл, смысл? Других планет достигли, а счастья? Грызём друг другу глотку, кто кого сильней, тот того и съел. И все, все говорят о благе. Как это у Платона в его законах устройства счастливого общества? Все должны не только повиноваться Закону, но и славить его. Что мы публично и делаем. Внезапная и яростная горечь Лесса, столь неуместная здесь, в солнечной неге, горечь без видимого повода, столь противоречащая характеру друга, так ошеломила Полынова, что он не сразу нашёлся с ответом. А когда нашёлся, то было уже поздно. Лицо друга обмякло, сконфузилось, взгляд, как бы ища отступления, метнулся к часам.
— Боже мой, — полдень!
Лесс вскочил, торопливо натягивая одежду.
— Ты извини, — бормотал он. — Веду я себя нескладно, говорю нескладно, но это в последний раз. Понимаешь…
— Нет.
— Разумеется, разумеется, — Лесс, пыхтя, заправлял рубашку. Полынов напрасно лобил его взгляд. — Я тут нафилософствовал… Пустое, не обращай внимания. Все нервы, жара и спешка.
Полынов тихонечко присвистнул. -Что?
— Так, ничего. Жара, нервы.
— Сердишься?
— Просто не понимаю.
— Порой я сам себя не понимаю. С тобой так не бывает?
— Бывает.
— Вот.
— А, может быть, все-таки…
— Нет. Надо бежать. Не умею опаздывать.
— Ладно. До вечера.
— Да, да. Успеем, все успеем. Ты останешься или пойдёшь куда?
Полынов заколебался. Ему показалось, что вопрос был задан не просто так. “Черт знает что, я становлюсь подозрительным…”
— Я ещё часик-другой поваляюсь на песке.
— Правильно, — Лесс кивнул. — Отдыхай. Когда проголодаешься, в трехстах метрах отсюда — вон там, — чудесный Ресторанчик. Кстати: я достал настоящую красную икру.
— Икру? Зачем?
— Тёмный ты, оказывается, человек, — Лесс с улыбкой покачал головой. — Не рыбак. Это лучшая наживка для форели, которую мы завтра будем ловить.
— А-а!
— И только настоящая, заметь. От синтетической форель нос воротит. Чуешь, какие у нас перспективы?
— Чуять-то я чую…
— Значит, до вечера. Успеем, все успеем! Держи ключ. Дома у меня неплохая библиотека. А в ресторанчике советую заказать шанчики в соусе. Не хочется мне тебя оставлять, ох, как не хочется, да только над всеми нами есть бог — дело. Смотри, не перегрейся.
— Уж как-нибудь.
— До вечера!
— До вечера.
Лесс помахал рукой, и Полынов помахал тоже. А ещё есть такая славная игра, подумал он. Детская. “Да” и “нет” не говорить, “чёрного” и “белого” не называть. Только она мне уже порядком надоела. Ну, посмотрим…
Уже с обрыва, прежде чем скрыться в зарослях, Лесс снова помахал рукой. Полынов ответил. На мгновение ему захотелось догнать Лесса. Он тихо зарычал и двинулся к морю.
Серенькая, с крохотным хоботком букашка карабкалась по откосу песчаной ямки. Съезжала вместе с песком, увязала всеми лапками и снова карабкалась. Иногда обвал переворачивал её на спину, она беспомощно трепыхалась, чудом вставала на ноги и, как ни в чем не бывало, продолжала свой путь. Полынов, наблюдая за букашкой из недоступной ей дали, попытался взглянуть на мир её глазами, и ему открылась огромная, безжалостно залитая солнцем пустыня с исполинскими барханами, которым не было ни конца ни края. Вот так же примерно они с Лессом карабкались когда-то по чёрным увалам Меркурия, так же оседал под ногами песок, только на них были скафандры, и жара их не мучила, а неподалёку находился готовый принять их вездеход. Ничего этого у букашки не было: она ползла себе и ползла, неизвестно куда и неведомо зачем.
Полынов осторожно смахнул песчаный гребень, чтобы облегчить ей путь, но букашка испугалась, суетливо забегала и повернула в сторону. “Я бы тоже испугался, если бы передо мной ни с того, ни с сего исчез целый хребет”, — лениво подумал Полынов. Он сел и огляделся.
Море вдали было ярким, как синий расплавленный металл. Людей на пляже прибавилось, но оживления не чувствовалось. Двое парней тащили вполне одетую девушку с явным намерением её окунуть. Девица притворно упиралась и повизгивала. Никого это не касалось. Один парень громко осведомился у другого, не пора ли устроить маленький стриптизик. Девица взвизгнула чуть громче. Никто и ухом не повёл. Кто не купался, тот млел на солнце. Ближе всего к Полынову был мужчина в клетчатых плавках. Он угрюмо заправлялся пивом.
— Хотите? — он перехватил взгляд Полынова. — Нет? Вы правы: истина в вине, отнюдь не в пиве. В прогрес-с-сирующей наркотизации человечества! Ваше здоровье.
Он опустошил банку.
Полынов встал и пошёл к морю. Строй медноствольных сосен скрывал близость посёлка. Лишь неподалёку, у причала возвышалась круглая, зеленовато-фарфоровая, с белой винтовой опояской башня, должно быть, какая-нибудь лаборатория. Впрочем, вида она не портила.
Взрезая волны, промчались влекомые дельфинами водные сани.
Полынов искупался в четвёртый раз и слегка заскучал. Все бы, казалось, вот так нежиться на песочке, а что-то мешает. И непонятно, что. Отсутствие привычки? Или взволнованность Лесса, которая не идёт из памяти?
Счастье пещерных жителей, хм… Сорок лет — уже дряхлость, а до этого переломы, болезни, включая кариес — и никто тебе не поставит пломбу. Завидная, что и говорить, участь.
Мужчина в клетчатых плавках осушил пятую банку пива и теперь закусывал какой-то рыбёшкой. У Полынова засосало под ложечкой. Видно, пора было отдать должное изумительному ресторанчику, о котором говорил Лесс.
Не торопясь, Полынов стал одеваться. Сосед принялся за шестую банку пива.
— Вредно столько на солнце, — сказал Полынов.
— А, — ответил тот. — Все едино.
Ему было далеко за пятьдесят. Почти недостижимый в пещерной эпохе возраст. Да и в более поздней — тоже.
Издали донеслись какие-то смутные крики. Все повернули головы в сторону башни. Там, похоже, сгущалась толпа. Вопили что-то, размахивая руками. Кусты мешали толком разглядеть, что происходит.
Мимо Полынова стрелой пронеслась молодая девица. Лязгая зубами, она поспешно натягивала джинсы. Точно холодный ветер подул над пляжем. Те, кто был ближе к пристани, выскакивали из моря и, хватая одежду, бежали к лесу.
Донёсся явно усиленный динамиком вопль:
— Вбить им в глотку!…
С пологой косы взлетели чайки.
Любитель пива торопливо обувался.
— Что происходит? — в недоумении спросил Полынов.
— Бабуины! — тот с треском затягивал ремешок сандалий.
— Ну и что?
— А вот увидите, что! Средь бела дня — надо же…
Он, наконец, справился с ремешками и, подхватив сумку, затрусил к обрыву.
Так, так… Кляксы на стене, полицейский, тишина на улицах, бабуины. А ведь, похоже, не в отпуск тут поразъехались! И Марта с детьми отправилась в горы не просто так. Но если бы сегодня назревала опасность, то Лесс предупредил бы. Остался бы с ним. Тут и думать нечего — остался бы. Правда, он мог не предусмотреть, всего не предусмотришь. Тогда… Однако полиция, похоже, начеку. Чего же все перетрусили?
Полынов прибавил шаг. Ноги увязали в песке. Не все покинули пляж. Лица тех, кто остался, были растерянно-злорадные. Никто, однако, не двигался. Крики смолкли, потом возобновились — неразборчивые и похожие на рычание. Полынов влез на обрыв и выглянул из-за кустов!
Ну и ну!
На площади перед башней неистовствовала толпа человек в пятьдесят. Все были в шкурах, с папками в руках, мокрые от пота, все тряслись и орали. Кое у кого с синеватых губ слетала пена.
Наркотический транс? Чтобы лучше видеть, Полынов подался вперёд, благо ни на что вокруг бабуины не обращали внимания. Их прыжки, конвульсии, приплясы напоминали и радения хлыстов, и камлание, и экстаз самобичевателей-шиитов. Но сходство было внешним и далеко неполным. Громче всех орал хвостатый предводитель (хвост был тигриным). Он стоял на возвышении, более чем странном: то была груда самых разных предметов — помятых стиральных машин, книг, разбитых компьютеров, стереовизоров, автомобильных колёс и тому подобного. Правую ногу хвостатый оратор установил на грудную клетку робота, левой он подпирал школьный глобус. С его губ слетали неистовые вопли.
— Вот они, вот они, клопиные гнёзда! Здесь, здесь воняет их тухлый мозг!
Указующий перст упёрся в башню. Его белое, жутко просветлённое лицо фанатика исказилось. Гримаса судорогой пробежала по лицам остальных.
Невольно Полынов поискал глазами съёмочную аппаратуру, — уж больно все это было нелепо. Никаких камер, разумеется, не было. И санитарных машин тоже. Улица, ведущая вглубь посёлка, была пуста, ни одно окно не распахнулось. Отсутствовали и обычные в таких случаях зеваки. Поодаль, ни во что не вмешиваясь, стояли угрюмые полицейские. Офицер, наклонившись к автомобилю, что-то говорил в микрофон рации. За спинами полицейских суетилась горсточка Репортёров. Над всем простиралось жаркое голубое небо.
— Где же учёные? — завывал оратор. — Где эти твари? Забились в норы, ха-ха! — он зашёлся лающим смехом, и тем же смехом ему ответила толпа. — Испугались, потому что с нами правда! Ага, ага! Кто создал ядерные бомбы? Мы? Они! Кто травит всех химией, микробами, лучами? Мы? Они! Кто выдумывает проблемы? Они, они! Стали мы счастливей после всех их дерьмовых открытий? Да или нет?
— Нет! — взвыла толпа.
— Так вбить их всех в землю!
Оратор топнул по грудной клетке робота, возвышение осело, и он покачнулся. На его потном лице мелькнуло изумление, но он тут же оправился.
— Друзья полицейские! — полицейские вздрогнули и подтянулись. — Вы же такие, как мы! Вам нужны звезды? Мегатроны? Телескопы и микроскопы? Или вас не посещает бессонница? Или ваши жены не рожают уродов? Вы с нами, да, да, с нами, наш враг — ваш враг!
Толпа устала кричать и бесноваться, все это чем далее, тем более напоминало исступлённый, но все же политический митинг. На шее оратора болталось ожерелье. Сначала Полынов решил, что это какие-то ракушки, но, вглядевшись, он обнаружил, что это самые обычные усилители. Толпа продолжала размахивать кулаками и палками, солнце палило, шкуры развевались, запёкшиеся губы извергали проклятия, все это выглядело омерзительно, но не зловеще, и Полынова даже разобрал смех. Это надо же — проклятия науке изрыгать в микрофон! Да и шкуры, конечно, из синтетики.
Его уже не удивляло отсутствие санитарных машин, — ведь там, где начинается политика, кончается психиатрия. Почему, однако, затаились обитатели вилл? Почему не пришли разогнать этот нелепый и дурной цирк? Подумаешь, пятьдесят человек… Одних лаборантов здесь наверняка втрое больше. Где же они? Конечно, Акутагава прав, говоря, что слабость свободного мыслителя в том, что он свободно мыслит и потому не может сражаться яростно, как фанатик. Но здесь и не надо сражаться, достаточно показать кулак!
А что, если… Полынов с досадой прогнал мысль, но она тут же вернулась. Ведь то, что орёт этот истерик, созвучно с тем, что недавно говорил Лесс!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11