Он ощерился,
злобно порадовавшись, что хоть так сумел досадить собаке-изменнику, разжал
ладони, и тяжелая твердая земля ударила его по ногам.
Падение было неудачным. Глухо рыча от острой боли, будто стальной
иглой проколовшей подвернувшуюся лодыжку, Чекан понял, что спасение теперь
не в скрытности, а в быстроте. Он никогда не привязывал коня, веря в его
собачью преданность, и теперь тому ничто не помешало примчаться на
пронзительный свист раненого хозяина. Темные фигуры уже выбегали на
крыльцо, несколько выстрелов грохнуло вслед перемахнувшему через частокол
всаднику, но конская прыть и предутренняя темень уберегли его от свинца.
В полуверсте от острога Чекан отпустил поводья, и конь, по-лучив
свободу, пошел осторожным шагом, недоверчиво обнюхивая предательскую
землю, в любой миг способную раздаться под копытом бездонной прожорливой
хлябью. Василий не шпорил его, не понукал. Малознакомая тропа через ночные
болота страшила больше, чем возможная погоня.
Восток серел, ночные птицы умолкли, дневные же еще не отваживались
подавать голос; из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное
комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными
звуками в ночной тишине.
Утомленный бессонницей и переживаниями Чекан начал было задремывать в
плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая ему на спину внезапная
тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой
хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши,
и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь, а
заткнутый за пояс пистоль притиснут к земле, его не достать, как не
достать и к чертям отлетевшую саблю. Наверное, уже в последний
предсмертный миг пальцы сами сумели нащупать за правым голенищем рукоять
ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием это, уже обжигающее
хриплым смрадным дыханием шею, и еще раз ударить, и снова, и опять, пока
не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под
себя, и снова бить, бить, бить...
Уже было достаточно светло, но ярость, багровым туманом застившая
Чекановы глаза, мешала ему заметить, как непостижимо меняется дергающееся
под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в
висках перестала грохотать барабаном дурная кровь и постепенно вернулась
способность мыслить и узнавать, но изменить что-либо было поздно.
И Чекан заплакал - неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам
кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной
траве, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице
безвозвратно меркли огромные серые глаза.
Ведьмой ли была Чеканова любовь, бог ли, дьявол уберег ее от погибели
звериным обличьем - какая разница, если можно было просто подставить горло
под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить. А он... Он снова
убил ее. Собственными руками. О боже, как сурово караешь ты раба своего!
Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный
туман растворяет в себе тело любимой. Вот и все. Без следа. Навсегда.
Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет.
Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за
крепкий корявый сук, и шпорит его, и хлещет, пытаясь угнать Чеканова друга
в лес. Это кстати. Хоть есть теперь, на ком злобу сорвать. Ну, молись,
конокрад...
Руки тряслись, но расстояние было невелико - под грохот выстрела
нераспознанный тать кубарем покатился с седла, дернулся раз-другой и
затих. Без особого желания, просто чтоб не стоять столбом посреди болота,
Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным
криком, вновь увидев смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.
Целованный в лоб Государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул
в горькие травы, заколотился головой о мягкую лесную землю. Понял он, на
что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие - на самое страшное
обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это за разом
раз, без конца.
Утром к разоренному княжескому острогу выбрался из болотной чащи
невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого старца, седой
как лунь, он грохнулся на колени перед вышедшими навстречу ему барскими
холопами, обеими руками оттянул ворот залитых кровью и грязью лохмотьев,
выпрашивая величайшую из мыслимых милостей - смертельный удар наотмашь.
1 2 3
злобно порадовавшись, что хоть так сумел досадить собаке-изменнику, разжал
ладони, и тяжелая твердая земля ударила его по ногам.
Падение было неудачным. Глухо рыча от острой боли, будто стальной
иглой проколовшей подвернувшуюся лодыжку, Чекан понял, что спасение теперь
не в скрытности, а в быстроте. Он никогда не привязывал коня, веря в его
собачью преданность, и теперь тому ничто не помешало примчаться на
пронзительный свист раненого хозяина. Темные фигуры уже выбегали на
крыльцо, несколько выстрелов грохнуло вслед перемахнувшему через частокол
всаднику, но конская прыть и предутренняя темень уберегли его от свинца.
В полуверсте от острога Чекан отпустил поводья, и конь, по-лучив
свободу, пошел осторожным шагом, недоверчиво обнюхивая предательскую
землю, в любой миг способную раздаться под копытом бездонной прожорливой
хлябью. Василий не шпорил его, не понукал. Малознакомая тропа через ночные
болота страшила больше, чем возможная погоня.
Восток серел, ночные птицы умолкли, дневные же еще не отваживались
подавать голос; из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное
комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными
звуками в ночной тишине.
Утомленный бессонницей и переживаниями Чекан начал было задремывать в
плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая ему на спину внезапная
тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой
хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши,
и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь, а
заткнутый за пояс пистоль притиснут к земле, его не достать, как не
достать и к чертям отлетевшую саблю. Наверное, уже в последний
предсмертный миг пальцы сами сумели нащупать за правым голенищем рукоять
ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием это, уже обжигающее
хриплым смрадным дыханием шею, и еще раз ударить, и снова, и опять, пока
не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под
себя, и снова бить, бить, бить...
Уже было достаточно светло, но ярость, багровым туманом застившая
Чекановы глаза, мешала ему заметить, как непостижимо меняется дергающееся
под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в
висках перестала грохотать барабаном дурная кровь и постепенно вернулась
способность мыслить и узнавать, но изменить что-либо было поздно.
И Чекан заплакал - неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам
кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной
траве, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице
безвозвратно меркли огромные серые глаза.
Ведьмой ли была Чеканова любовь, бог ли, дьявол уберег ее от погибели
звериным обличьем - какая разница, если можно было просто подставить горло
под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить. А он... Он снова
убил ее. Собственными руками. О боже, как сурово караешь ты раба своего!
Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный
туман растворяет в себе тело любимой. Вот и все. Без следа. Навсегда.
Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет.
Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за
крепкий корявый сук, и шпорит его, и хлещет, пытаясь угнать Чеканова друга
в лес. Это кстати. Хоть есть теперь, на ком злобу сорвать. Ну, молись,
конокрад...
Руки тряслись, но расстояние было невелико - под грохот выстрела
нераспознанный тать кубарем покатился с седла, дернулся раз-другой и
затих. Без особого желания, просто чтоб не стоять столбом посреди болота,
Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным
криком, вновь увидев смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.
Целованный в лоб Государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул
в горькие травы, заколотился головой о мягкую лесную землю. Понял он, на
что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие - на самое страшное
обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это за разом
раз, без конца.
Утром к разоренному княжескому острогу выбрался из болотной чащи
невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого старца, седой
как лунь, он грохнулся на колени перед вышедшими навстречу ему барскими
холопами, обеими руками оттянул ворот залитых кровью и грязью лохмотьев,
выпрашивая величайшую из мыслимых милостей - смертельный удар наотмашь.
1 2 3