– Застрелю! Ей-Богу, застрелю! Слышишь!
Но стрелять не смел: в приговорённых к казни, если не было настоящего бунта, никогда не стреляли. А Цыганок скрипел зубами, бранился и плевал – его человеческий мозг, поставленный на чудовищно острую грань между жизнью и смертью, распадался на части, как комок сухой и выветрившейся глины.
Когда явились ночью в камеру, чтобы везти Цыганка на казнь, он засуетился и как будто ожил. Во рту стало ещё слаще, и слюна набиралась неудержимо, но щеки немного порозовели, и в глазах заискрилось прежнее, немного дикое лукавство. Одеваясь, он спросил чиновника:
– Кто будет вешать-то? Новый? Поди, ещё руку не набил.
– Об этом вам нечего беспокоиться, – сухо ответил чиновник.
– Как же не беспокоиться, ваше благородие, вешать-то будут меня, а не вас. Вы хоть мыла-то казённого на удавочку не пожалейте.
– Хорошо, хорошо, прошу вас замолчать.
– А то он у вас тут все мыло поел, – указал Цыганок на надзирателя, – ишь как рожа-то лоснится.
– Молчать!
– Уж не пожалейте!
Цыганок захохотал, но во рту становилось все слаще, и вдруг как-то странно начали неметь ноги. Все же, выйдя на двор, он сумел крикнуть:
– Карету графа Бенгальского!
«5. ПОЦЕЛУЙ – И МОЛЧИ»
Приговор относительно пяти террористов был объявлен в окончательной форме и в тот же день конфирмован. Осуждённым не сказали, когда будет казнь, но по тому, как делалось обычно, они знали, что их повесят в эту же ночь или, самое позднее, в следующую. И когда им предложили видеться на следующий день, то есть в четверг, с родными, они поняли, что казнь будет в пятницу на рассвете.
У Тани Ковальчук близких родных не было, а те, что и были, находились где-то в глуши, в Малороссии, и едва ли даже знали о суде и предстоящей казни; у Муси и Вернера, как неизвестных, родных совсем не предполагалось, и только двоим, Сергею Головину и Василию Каширину, предстояло свидание с родителями. И оба они с ужасом и тоскою думали об этом свидании, но не решились отказать старикам в последнем разговоре, в последнем поцелуе.
Особенно мучился предстоящим свиданием Сергей Головин. Он очень любил отца своего и мать, ещё совсем недавно виделся с ними и теперь был в ужасе – что это будет такое. Самая казнь, во всей её чудовищной необычности, в поражающем мозг безумии её, представлялась воображению легче и казалась не такою страшною, как эти несколько минут, коротких и непонятных, стоящих как бы вне времени, как бы вне самой жизни. Как смотреть, что думать, что говорить – отказывался понять его человеческий мозг. Самое простое и обычное: взять за руку, поцеловать, сказать: ?Здравствуй, отец?, – казалось непостижимо ужасным в своей чудовищной, нечеловеческой, безумной лживости.
После приговора осуждённых не посадили вместе, как предполагала Ковальчук, а оставили каждого в своей одиночке; и все утро, до одиннадцати часов, когда пришли родители, Сергей Головин шагал бешено по камере, щипал бородку, морщился жалко и что-то ворчал. Иногда на всем ходу останавливался, набирал полную грудь воздуха и отдувался, как человек, который слишком долго пробыл под водою. Но так он был здоров, так крепко сидела в нем молодая жизнь, что даже в эти минуты жесточайших страданий кровь играла под кожей и окрашивала щеки, и светло и наивно голубели глаза.
Произошло все, однако, гораздо лучше, чем ожидал Сергей.
Первым вошёл в комнату, где происходило свидание, отец Сергея, полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин. Был он весь ровно белый, лицо, борода, волосы и руки, как будто снежную статую обрядили в человеческое платье; и все тот же был сюртучок, старенький, но хорошо вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошёл он твёрдо, парадно, крепкими, отчётливыми шагами. Протянул белую сухую руку и громко сказал:
– Здравствуй, Сергей!
За ним мелко шагала мать и странно улыбалась. Но тоже пожала руку и громко повторила:
– Здравствуй, Сереженька!
Поцеловала в губы – и молча села. Не бросилась, не заплакала, не закричала, не сделала чего-то ужасного, чего ожидал Сергей, – а поцеловала и молча села. И даже расправила дрожащими руками чёрное шёлковое платье.
Сергей не знал, что всю предыдущую ночь, затворившись в своём кабинетике, полковник с напряжением всех своих сил обдумывал этот ритуал. ?Не отягчить, а облегчить должны мы последнюю минуту нашему сыну?, – твёрдо решил полковник и тщательно взвешивал каждую возможную фразу завтрашнего разговора, каждое движение. Но иногда запутывался, терял и то, что успел приготовить, и горько плакал в углу клеёнчатого дивана. А утром объяснил жене, как нужно держать себя на свидании.
– Главное, поцелуй – и молчи! – учил он. – Потом можешь и говорить, несколько спустя, а когда поцелуешь, то молчи. Не говори сразу после поцелуя, понимаешь? – а то скажешь не то, что следует.
– Понимаю, Николай Сергеевич, – отвечала мать, плача.
– И не плачь. Избавь тебя Господи плакать! Да ты его убьёшь, если плакать будешь, старуха!
– А зачем же ты сам плачешь?
– С вами заплачешь! Не должна плакать, слышишь?
– Хорошо, Николай Сергеевич.
На извозчике он хотел ещё раз повторить наставление, но позабыл. И так и ехали они молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а город весело шумел: была масленая неделя и на улицах было шумно и людно.
Сели. Полковник стал в приготовленной позе, заложив правую руку за борт сюртука. Сергей посидел одно мгновение, встретил близко морщинистое лицо матери и вскочил.
– Посиди, Сереженька, – попросила мать.
– Сядь, Сергей, – подтвердил отец.
Помолчали. Мать странно улыбалась.
– Как мы хлопотали за тебя, Сереженька.
– Напрасно это, мамочка…
Полковник твёрдо сказал:
– Мы должны были сделать это, Сергей, чтобы ты не думал, что родители оставили тебя.
Опять помолчали. Было страшно произнести слово, как будто каждое слово в языке потеряло своё значение и значило только одно: смерть. Сергей посмотрел на чистенький, пахнущий бензином сюртучок отца и подумал: ?Теперь денщика нет, значит, он сам его чистил. Как же это я раньше не замечал, когда он чистит сюртук? Утром, должно быть?. И вдруг спросил:
– А как сестра? Здорова?
– Ниночка Ничего не знает, – поспешно ответила мать.
Но полковник строго остановил её:
– Зачем лгать? Девочка прочла в газетах. Пусть Сергей знает, что все… близкие его… в это время… думали и…
Дальше он не сумел продолжать и остановился. Вдруг лицо матери как-то сразу смялось, расплылось, заколыхалось, стало мокрым и диким. Выцветшие глаза безумно таращились, дыхание делалось все чаще и короче и громче.
– Се… Сер… Се… Се…– повторяла она, не сдвигая губ. – Се…
– Мамочка!
Полковник шагнул вперёд и, весь трясясь, каждой складкой своего сюртука, каждою морщинкою лица, не понимая, как сам он ужасен в своей мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твёрдости, заговорил жене:
– Молчи! Не мучь его! Не мучь! Не мучь! Ему умирать! Не мучь!
Испуганная, она уже молчала, а он все ещё сдержанно тряс перед грудью сжатыми кулаками и твердил:
– Не мучь!
Потом отошёл назад, заложил за борт сюртука дрожащую руку и громко, с выражением усиленного спокойствия, спросил белыми губами:
– Когда?
– Завтра утром, – такими же белыми губами ответил Сергей.
Мать смотрела вниз, жевала губами и как будто ничего не слышала. И, продолжая жевать, точно выронила простые и странные слова:
– Ниночка велела поцеловать тебя, Сереженька.
– Поцелуй её от меня, – сказал Сергей.
– Хорошо. Ещё Хвостовы тебе кланяются.
– Какие Хвостовы? Ах, да!
Полковник перебил:
– Ну, надо идти. Поднимайся, мать, надо.
Вдвоём они подняли ослабевшую мать.
– Простись! – приказал полковник. – Перекрести.
Она сделала все, что ей говорили. Но, крестя и целуя сына коротким поцелуем, она качала головою и твердила бессмысленно:
– Нет, это не так. Нет, не так. Нет, нет. Как же я потом? Как же я скажу? Нет, не так.
– Прощай, Сергей! – сказал отец.
Они пожали руки и крепко, но коротко поцеловались.
– Ты…– начал Сергей.
– Ну? – отрывисто спросил отец.
– Нет, не так. Нет, нет. Как же я скажу? – твердила мать, покачивая головою. Она уже опять успела сесть и вся покачивалась.
– Ты…– опять начал Сергей.
Вдруг лицо его жалко, по-ребячьи сморщилось, и глаза сразу залило слезами. Сквозь их искрящуюся грань он близко увидел белое лицо отца с такими же глазами.
– Ты, отец, благородный человек.
– Что ты! Что ты! – испугался полковник.
И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к сыну. Был он когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова беленьким комочком лежала на плече сына. И оба молча жадно целовали: Сергей
– пушистые белые волосы, а он – арестантский халат.
– А я? – вдруг сказал громкий голос.
Оглянулись: мать стояла и, закинув голову, смотрела с гневом, почти с ненавистью.
– Что ты, мать? – крикнул полковник.
– А я? – говорила она, качая головою, с безумной выразительностью. – Вы целуетесь, а я? Мужчины, да? А я? А я?
– Мамочка! – бросился к ней Сергей.
Тут было то, о чем нельзя и не надо рассказывать.
Последними словами полковника были:
– Благословляю тебя на смерть, Серёжа. Умри храбро, как офицер.
И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли, говорили – и вдруг ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял отец – и вдруг как-то ушли. Вернувшись в камеру, Сергей лёг на койку, лицом к стене, чтобы укрыться от солдат, и долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.
К Василию Каширину пришла только мать – отец, богатый торговец, не пожелал прийти. Василий встретил старуху, шагая по комнате и дрожа от холода, хотя было тепло и даже жарко. И разговор был короткий, тяжёлый.
– Не стоило вам, мамаша, приходить. Только себя и меня измучите.
– Зачем ты это, Вася! Зачем ты это сделал! Господи!
Старуха заплакала, утираясь кончиками чёрного шерстяного платка. И с привычкою, которая была у него и его братьев, кричать на мать, которая ничего не понимает, он остановился и, дрожа от холода, сердито заговорил:
– Ну вот! Так я и знал! Ведь вы же ничего не понимаете, мамаша! Ничего!
– Ну, ну, хорошо. Что тебе – холодно?
– Холодно…– отрезал Василий и опять зашагал, искоса, сердито глядя на мать.
– Может, простудился?
– Ах, мамаша, какая тут простуда, когда…
И безнадёжно махнул рукою. Старуха хотела сказать: ?А наш-то с понедельника велел блины ставить?, – но испугалась и заголосила:
– Говорила я ему: ведь сын ведь, пойди, дай отпущение. Нет, упёрся, старый козёл…
– Ну его к черту! Какой он мне отец! Как был всю жизнь мерзавцем, так и остался.
– Васенька, это про отца-то! – Старуха вся укоризненно вытянулась.
– Про отца.
– Про родного отца!
– Какой он мне родной отец.
Было дико и нелепо. Впереди стояла смерть, а тут вырастало что-то маленькое, пустое, ненужное, и слова трещали, как пустая скорлупа орехов под ногою. И, почти плача – от тоски, от того вечного непонимания, которое стеною всю жизнь стояло между ним и близкими и теперь, в последний предсмертный час, дико таращило свои маленькие глупые глаза, Василий закричал:
– Да поймите же вы, что меня вешать будут! Вешать! Понимаете или нет? Вешать!
– А ты бы не трогал людей, тебя бы…– кричала старуха.
– Господи! Да что же это! Ведь этого даже у зверей не бывает. Сын я вам или нет?
Он заплакал и сел в угол. Заплакала и старуха в своём углу. Бессильные хоть на мгновение слиться в чувстве любви и противопоставить его ужасу грядущей смерти, плакали они холодными, не согревающими сердца слезами одиночества. Мать сказала:
– Ты вот говоришь, мать я тебе или нет, упрекаешь. А я за эти дни совсем поседела, старухой стала. А ты говоришь, упрекаешь.
– Ну хорошо, хорошо, мамаша. Простите. Идти вам надо. Братьев там поцелуйте.
– Разве я не мать? Разве мне не жалко?
Наконец ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела дороги. И чем дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла назад к тюрьме, потом заблудилась дико в городе, где родилась, выросла, состарилась. Забрела в какой-то пустынный садик с несколькими старыми, обломанными деревьями и села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его завтра будут вешать.
Старуха вскочила, хотела бежать, но вдруг крепко закружилась голова, и она упала. Ледяная дорожка обмокла, была скользкая, и старуха никак не могла подняться: вертелась, приподнималась на локтях и коленях и снова валилась на бок. Чёрный платок сполз с головы, открыв на затылке лысинку среди грязно-седых волос; и почему-то чудилось ей, что она пирует на свадьбе: женят сына, и она выпила вина и захмелела сильно.
– Не могу. Ей-же-Богу, не могу! – отказывалась она, мотая головою, и ползала по ледяному мокрому насту, а ей все лили вино, все лили.
И уже больно становилось сердцу от пьяного смеха, от угощений, от дикого пляса, – а ей все лили вино. Все лили.
«6. ЧАСЫ БЕГУТ»
В крепости, где сидели осуждённые террористы, находилась колокольня с старинными часами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11