Этот храм, сохранивший свою изначальную красоту, высился в опустевшем городе творцов, памятном мне по моим снам.
Но все равно храм показался истинным чудом, особенно залитый серебристым лунным светом. А перед ним стояла гигантская статуя Афины, богини-воительницы, мудрой покровительницы города, чьим священным символом была сова. Все стояли, созерцая мраморное великолепие храма и статуи… Все, кроме Александра. Охватив панораму единым взглядом, царевич направился прямо к изваянию Афины. Я поспешил за ним.
– Утверждают, что блеск наконечника ее копья виден из гавани Пирея, – сказал он.
Снаружи гигантская статуя была покрыта слоновой костью. Острие копья возносилось над крышей Парфенона. Освещенная лунным светом статуя Афины подобно башне высилась над нами. Лицо богини было раскрашено… Глаза казались серыми, как мои собственные. Но слоновая кость оставалась холодной и безжизненной.
Александр поднялся по ступеням храма.
– Там внутри есть статуя поменьше, – сказал он. – Говорят, что она вся покрыта золотом.
Так и было. Изваяние всего лишь в два раза выше человеческого роста выглядело куда более изящным и казалось полным жизни. Во мраке храма оно как бы изливало внутренний свет.
«Это золоченые одеяния отражают лучи луны», – сказал я себе и заглянул в лицо статуи.
Я узнал ее: Афина, Аня, Ардра… любимая мной под многими именами, во многих временах и пространствах. Да, я знал и любил ее. И она любила меня. Но теперь я остался один в чужом времени и потерял свою любовь, забытый ею и брошенный.
Холодное темное ненастье поползло, обволакивая меня. Да, я помнил немногое, но лицо этого изваяния было лицом женщины, которую я любил. Нет, не смертной женщины, а богини.
А я был тварью, смертным, созданным творцами ради их собственных, неизвестных мне целей. И я осмелился полюбить богиню, которая приняла человеческий облик и ответила на мою любовь. Но теперь я лишился ее.
Напрягая всю свою волю, я пытался оживить статую, заставить ее шевельнуться, начать дышать, двигаться и улыбаться.
Но она оставалась холодным, мраморным, покрытым золотом изваянием. И я не мог отыскать в ней богиню, которую оно изображало.
– Пошли, – отрывисто бросил Александр. – Я замерз. Пора и в постель.
Омертвевший от тоски, уподобившийся камням, которые нас окружали, я последним возвратился в дом Эсхина.
10
Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще – мух.
Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами.
– Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? – вопрошал Демад. – Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война?
Голос из толпы прогудел:
– Он похитил наше зерно!
– Эта бессмысленная война, – как будто не расслышав, продолжал Демад, – приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город.
Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война.
– И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас.
По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя.
Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев.
Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе.
Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти.
– Афины – это свет мира, в нашем городе нашли воплощение надежды на свободу всего человечества. Наша демократия словно маяк светит во тьме тирании. Пусть Филипп знает, что мы отстоим демократию, которую кровью и жертвами завоевали наши отцы и деды. Пусть Филипп знает: на что бы он ни отважился, афинский народ заплатит любую цену, вынесет все тяготы и одолеет любого врага, но сохранит в городе демократию и добьется ее распространения по всему миру.
Толпа отвечала единодушным одобрительным воплем. Примерно четверть часа афиняне аплодировали, кричали, свистели и топали ногами. Сложив руки и склонив голову, Демосфен терпеливо стоял, ожидая, пока они успокоятся, и, дождавшись наконец тишины, продолжил:
– Увы, находятся среди нас и такие, кто полагает, что Филипп не желает нам зла. Но откуда им это известно? Или сам Филипп делится с ними своими мыслями? Нет, он им платит. Они берут серебро и золото у тирана и пытаются успокоить нас, заставить отказаться от действий. Кого легче обмануть, чем себя самого? Каждый верит в то, во что хочет. Но дела царя говорят сами за себя. Филипп продолжает собирать армию. Зачем? Зачем он осаждает демократические города, основанные афинянами и населенные выходцами из Афин? Неужели у Филиппа по всей Греции найдется хотя бы один враг, против которого необходимо выставить столь могучую армию? Нет у него такого врага. И свое войско он собирает, чтобы напасть на нас, и ни на кого иного. Македонский царь мечтает покорить наш город, отдать в рабство его жителей, испепелить дома… Он всех скует цепями – ваших жен, дочерей, сестер и матерей, чтобы они стали рабами. Как и ваши сыновья.
Затем Демосфен осудил саму идею единоличной власти как таковой и заявил, что демократия и тирания не могут иметь ничего общего, не могут даже мирно сосуществовать.
– Нет ничего более достойного осуждения, чем личная власть одного человека над целым народом. И пусть лучше Афины воюют со всеми народами Греции, если в них будет господствовать демократия, чем дружат со всеми ними, если там будут править цари. Потому что со свободным государством нетрудно заключить мир, когда мы этого захотим, а тиран просто не захочет даже разговаривать с нами. Демократия и личная тирания не могут сосуществовать. Всякий тиран – враг свободы, и Филипп стремится лишить свободы нас!
Толпа снова взревела, выражая свое одобрение топаньем, рукоплесканиями, криком и свистом. Некоторые даже махали платками.
Всеобщее ликование все продолжалось, а на нас напали убийцы.
Я стоял позади Александра и его четырех Соратников. Молодые люди были в простых домотканых хитонах и кожаных жилетах. Никто из нас не стал надевать драгоценности и брать лишнее оружие: даже Александр обошелся без перстней. Мы имели при себе только короткие мечи.
Пока Демосфен говорил, толпа качнулась вперед, словно бы стремясь приблизиться к своему идолу. Несколько мужчин оттолкнули меня от Гефестиона, стоящего рядом с Александром. Царевич положил руку на плечо более высокого друга и приподнялся на цыпочках. Еще один незнакомец вклинился между мной и молодыми людьми. Я обернулся и заметил, как позади Птолемея и худощавого Гарпала появились еще трое. Невысокий Неарх затерялся в обступившей нас толпе, но я легко мог видеть золотые волосы Александра, как и всякий, кто знал царевича и хотел отыскать его. Едва толпа разразилась бурными овациями, один из неприметных, просто одетых незнакомцев шагнул за спину Александра. Рука его нырнула к поясу, и я понял, что злоумышленник намеревается ударить царевича кинжалом в спину.
– Сзади! – взревел я по-македонски, стараясь перекрыть шум толпы, и бросился вперед, пытаясь разметать людей, разделивших нас. Кто-то попробовал прижать мои руки к телу, а коренастый крепкий мужчина со страшным шрамом на лице ударил меня кинжалом прямо в живот. Мое восприятие мира снова ускорилось, все вокруг меня разом застыло в подобном сну забытьи. Я подсек ногу человека со шрамом и нырком ушел в сторону так, что кинжал только задел мой бок. Я почувствовал боль, которую немедленно подавил в себе, стянув при этом усилием воли разрезанные кровеносные сосуды и нервы. Мой удар отбросил человека с кинжалом на шаг. Всем весом наступив на ногу тому, кто держал меня за руки, я вырвался, успев при этом заметить, что Гефестион сумел отбросить второго убийцу от Александра, однако теперь юношей окружало не менее дюжины вооруженных людей.
Я ударил между глаз человека, который вцепился в мою левую руку. Он еще не упал, когда локтем правой я свалил второго. Моя левая рука освободилась, а незнакомец со шрамом на лице все еще пытался удержаться на ногах. Я ударил его прямо в челюсть. Он рухнул, и кровь хлынула у него изо рта. Затем я прыгнул, разрывая кольцо вооруженных мужчин, которые обступили Александра.
Схватка закончилась столь же быстро, как и началась. Злоумышленники бросились врассыпную, растаяв в толпе. Словом, когда явился местный блюститель порядка, державшийся неприветливо и официально, все было кончено. Гефестион получил ранение в руку, мне порезали бок, но я усилием воли стянул рану, и кровь уже запеклась.
Блюститель порядка захотел узнать наши имена и причину стычки.
– Это все ваши карманники, – бросил я. – Глупые они здесь! Посмотри, едва ли у нас найдется один кошелек на пятерых.
Тот, нахмурясь, посмотрел на меня, затем обратился к молодым.
– Назовите свои имена, – потребовал он. – Я хочу знать, как зовут вас и где вы живете?
– Считай меня Александром, сыном Филиппа, – бросил багровый от ярости Александр. – Если в вашем благородном городе так обращаются с гостями, мой отец проявляет по отношению к нему излишнее терпение.
И отправился прочь, окруженный Соратниками. Я последовал за юношами, оставив блюстителя порядка в полном недоумении.
– Это была преднамеренная попытка убийства. Преднамеренная! – ярился Александр всю дорогу до дома Эсхина. – Они пытались убить меня!
– Но кто послал убийц? – осведомился Гефестион.
Александр оторвал полоску от собственного хитона и заботливо перевязал ею царапину на руке своего друга.
– Демосфен, – отвечал Птолемей. – Кто же еще?
– Ему это невыгодно, – объявил Александр.
Никто из них и не подумал перевязать мою рану. Однако я знал, насколько быстро заживают они на мне, тем более легкие. Рассудок отключил рецепторы боли, и все же я чувствовал, что рана не глубока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Но все равно храм показался истинным чудом, особенно залитый серебристым лунным светом. А перед ним стояла гигантская статуя Афины, богини-воительницы, мудрой покровительницы города, чьим священным символом была сова. Все стояли, созерцая мраморное великолепие храма и статуи… Все, кроме Александра. Охватив панораму единым взглядом, царевич направился прямо к изваянию Афины. Я поспешил за ним.
– Утверждают, что блеск наконечника ее копья виден из гавани Пирея, – сказал он.
Снаружи гигантская статуя была покрыта слоновой костью. Острие копья возносилось над крышей Парфенона. Освещенная лунным светом статуя Афины подобно башне высилась над нами. Лицо богини было раскрашено… Глаза казались серыми, как мои собственные. Но слоновая кость оставалась холодной и безжизненной.
Александр поднялся по ступеням храма.
– Там внутри есть статуя поменьше, – сказал он. – Говорят, что она вся покрыта золотом.
Так и было. Изваяние всего лишь в два раза выше человеческого роста выглядело куда более изящным и казалось полным жизни. Во мраке храма оно как бы изливало внутренний свет.
«Это золоченые одеяния отражают лучи луны», – сказал я себе и заглянул в лицо статуи.
Я узнал ее: Афина, Аня, Ардра… любимая мной под многими именами, во многих временах и пространствах. Да, я знал и любил ее. И она любила меня. Но теперь я остался один в чужом времени и потерял свою любовь, забытый ею и брошенный.
Холодное темное ненастье поползло, обволакивая меня. Да, я помнил немногое, но лицо этого изваяния было лицом женщины, которую я любил. Нет, не смертной женщины, а богини.
А я был тварью, смертным, созданным творцами ради их собственных, неизвестных мне целей. И я осмелился полюбить богиню, которая приняла человеческий облик и ответила на мою любовь. Но теперь я лишился ее.
Напрягая всю свою волю, я пытался оживить статую, заставить ее шевельнуться, начать дышать, двигаться и улыбаться.
Но она оставалась холодным, мраморным, покрытым золотом изваянием. И я не мог отыскать в ней богиню, которую оно изображало.
– Пошли, – отрывисто бросил Александр. – Я замерз. Пора и в постель.
Омертвевший от тоски, уподобившийся камням, которые нас окружали, я последним возвратился в дом Эсхина.
10
Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще – мух.
Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами.
– Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? – вопрошал Демад. – Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война?
Голос из толпы прогудел:
– Он похитил наше зерно!
– Эта бессмысленная война, – как будто не расслышав, продолжал Демад, – приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город.
Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война.
– И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас.
По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя.
Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев.
Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе.
Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти.
– Афины – это свет мира, в нашем городе нашли воплощение надежды на свободу всего человечества. Наша демократия словно маяк светит во тьме тирании. Пусть Филипп знает, что мы отстоим демократию, которую кровью и жертвами завоевали наши отцы и деды. Пусть Филипп знает: на что бы он ни отважился, афинский народ заплатит любую цену, вынесет все тяготы и одолеет любого врага, но сохранит в городе демократию и добьется ее распространения по всему миру.
Толпа отвечала единодушным одобрительным воплем. Примерно четверть часа афиняне аплодировали, кричали, свистели и топали ногами. Сложив руки и склонив голову, Демосфен терпеливо стоял, ожидая, пока они успокоятся, и, дождавшись наконец тишины, продолжил:
– Увы, находятся среди нас и такие, кто полагает, что Филипп не желает нам зла. Но откуда им это известно? Или сам Филипп делится с ними своими мыслями? Нет, он им платит. Они берут серебро и золото у тирана и пытаются успокоить нас, заставить отказаться от действий. Кого легче обмануть, чем себя самого? Каждый верит в то, во что хочет. Но дела царя говорят сами за себя. Филипп продолжает собирать армию. Зачем? Зачем он осаждает демократические города, основанные афинянами и населенные выходцами из Афин? Неужели у Филиппа по всей Греции найдется хотя бы один враг, против которого необходимо выставить столь могучую армию? Нет у него такого врага. И свое войско он собирает, чтобы напасть на нас, и ни на кого иного. Македонский царь мечтает покорить наш город, отдать в рабство его жителей, испепелить дома… Он всех скует цепями – ваших жен, дочерей, сестер и матерей, чтобы они стали рабами. Как и ваши сыновья.
Затем Демосфен осудил саму идею единоличной власти как таковой и заявил, что демократия и тирания не могут иметь ничего общего, не могут даже мирно сосуществовать.
– Нет ничего более достойного осуждения, чем личная власть одного человека над целым народом. И пусть лучше Афины воюют со всеми народами Греции, если в них будет господствовать демократия, чем дружат со всеми ними, если там будут править цари. Потому что со свободным государством нетрудно заключить мир, когда мы этого захотим, а тиран просто не захочет даже разговаривать с нами. Демократия и личная тирания не могут сосуществовать. Всякий тиран – враг свободы, и Филипп стремится лишить свободы нас!
Толпа снова взревела, выражая свое одобрение топаньем, рукоплесканиями, криком и свистом. Некоторые даже махали платками.
Всеобщее ликование все продолжалось, а на нас напали убийцы.
Я стоял позади Александра и его четырех Соратников. Молодые люди были в простых домотканых хитонах и кожаных жилетах. Никто из нас не стал надевать драгоценности и брать лишнее оружие: даже Александр обошелся без перстней. Мы имели при себе только короткие мечи.
Пока Демосфен говорил, толпа качнулась вперед, словно бы стремясь приблизиться к своему идолу. Несколько мужчин оттолкнули меня от Гефестиона, стоящего рядом с Александром. Царевич положил руку на плечо более высокого друга и приподнялся на цыпочках. Еще один незнакомец вклинился между мной и молодыми людьми. Я обернулся и заметил, как позади Птолемея и худощавого Гарпала появились еще трое. Невысокий Неарх затерялся в обступившей нас толпе, но я легко мог видеть золотые волосы Александра, как и всякий, кто знал царевича и хотел отыскать его. Едва толпа разразилась бурными овациями, один из неприметных, просто одетых незнакомцев шагнул за спину Александра. Рука его нырнула к поясу, и я понял, что злоумышленник намеревается ударить царевича кинжалом в спину.
– Сзади! – взревел я по-македонски, стараясь перекрыть шум толпы, и бросился вперед, пытаясь разметать людей, разделивших нас. Кто-то попробовал прижать мои руки к телу, а коренастый крепкий мужчина со страшным шрамом на лице ударил меня кинжалом прямо в живот. Мое восприятие мира снова ускорилось, все вокруг меня разом застыло в подобном сну забытьи. Я подсек ногу человека со шрамом и нырком ушел в сторону так, что кинжал только задел мой бок. Я почувствовал боль, которую немедленно подавил в себе, стянув при этом усилием воли разрезанные кровеносные сосуды и нервы. Мой удар отбросил человека с кинжалом на шаг. Всем весом наступив на ногу тому, кто держал меня за руки, я вырвался, успев при этом заметить, что Гефестион сумел отбросить второго убийцу от Александра, однако теперь юношей окружало не менее дюжины вооруженных людей.
Я ударил между глаз человека, который вцепился в мою левую руку. Он еще не упал, когда локтем правой я свалил второго. Моя левая рука освободилась, а незнакомец со шрамом на лице все еще пытался удержаться на ногах. Я ударил его прямо в челюсть. Он рухнул, и кровь хлынула у него изо рта. Затем я прыгнул, разрывая кольцо вооруженных мужчин, которые обступили Александра.
Схватка закончилась столь же быстро, как и началась. Злоумышленники бросились врассыпную, растаяв в толпе. Словом, когда явился местный блюститель порядка, державшийся неприветливо и официально, все было кончено. Гефестион получил ранение в руку, мне порезали бок, но я усилием воли стянул рану, и кровь уже запеклась.
Блюститель порядка захотел узнать наши имена и причину стычки.
– Это все ваши карманники, – бросил я. – Глупые они здесь! Посмотри, едва ли у нас найдется один кошелек на пятерых.
Тот, нахмурясь, посмотрел на меня, затем обратился к молодым.
– Назовите свои имена, – потребовал он. – Я хочу знать, как зовут вас и где вы живете?
– Считай меня Александром, сыном Филиппа, – бросил багровый от ярости Александр. – Если в вашем благородном городе так обращаются с гостями, мой отец проявляет по отношению к нему излишнее терпение.
И отправился прочь, окруженный Соратниками. Я последовал за юношами, оставив блюстителя порядка в полном недоумении.
– Это была преднамеренная попытка убийства. Преднамеренная! – ярился Александр всю дорогу до дома Эсхина. – Они пытались убить меня!
– Но кто послал убийц? – осведомился Гефестион.
Александр оторвал полоску от собственного хитона и заботливо перевязал ею царапину на руке своего друга.
– Демосфен, – отвечал Птолемей. – Кто же еще?
– Ему это невыгодно, – объявил Александр.
Никто из них и не подумал перевязать мою рану. Однако я знал, насколько быстро заживают они на мне, тем более легкие. Рассудок отключил рецепторы боли, и все же я чувствовал, что рана не глубока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38