Я опоздал на десять минут, и едва она подняла на меня глаза, как проблема свободной воли отпала сама собой, оба мы уже находились в некоей данности. Я сел на банкетку напротив неё примерно с тем же ощущением, какое испытал несколько лет назад под общим наркозом: ощущением лёгкого, добровольного ухода из жизни, с интуитивным сознанием того, что смерть в конечном счёте, наверное, очень простая штука. Она носила тесные джинсы с заниженной талией и розовый топ в обтяжку, открывавший плечи. Когда она встала заказать нам что-нибудь, я увидел её стринги, тоже розовые; они виднелись из-под джинсов, и я немедленно её захотел. Она вернулась от стойки, и я с величайшим усилием оторвал взгляд от её пупка. Она заметила, улыбнулась, села на банкетку рядом со мной. Очень светлые волосы, очень белая кожа — она не походила на типичную испанку, я бы сказал, скорее на русскую. У неё были красивые карие, внимательные глаза, и не помню, что я сказал ей для начала, но, по-моему, почти сразу же предупредил, что фильм снимать не собираюсь. Она, похоже, не столько расстроилась, сколько удивилась. И спросила почему.
В сущности, я и сам этого не знал и, помнится, пустился в довольно длинные объяснения, уходившие во времена, когда мне было столько же лет, сколько ей — её агент успел сообщить мне, что ей двадцать два. Из объяснений этих следовало, что я прожил в целом печальную, одинокую жизнь, в которой не было ничего, кроме упорного труда и долгих периодов депрессии. Я говорил по-английски, слова приходили легко, время от времени она просила повторить какую-нибудь фразу. Короче, я собирался бросить не только этот фильм, но и вообще почти все, сказал я в заключение; во мне не осталось ни капли честолюбия, или воли к победе, или чего бы то ни было в этом роде, на сей раз я, кажется, действительно устал.
Она взглянула на меня озадаченно, так, словно ей показалось, что я неудачно выразился. Но я сказал правду, может, в моём случае это была не физическая усталость, а скорее нервная, но какая разница? «Я больше ни во что не верю», — подытожил я.
— Maybe, it's better, — произнесла она; а потом положила руку мне на пах. Уткнувшись головой в моё плечо, она легонько сжала пальцами член.
В гостиничном номере она немного рассказала о себе. Конечно, её можно было считать актрисой: она играла в сериалах, в детективах — где её обычно насиловали и душили разные психопаты, — и ещё в нескольких рекламных роликах. Её даже пригласили на главную роль в одном полнометражном испанском фильме, но фильм пока не вышел в прокат, да и вообще это плохой фильм; по её словам, испанское кино скоро отомрёт само собой.
Можно уехать за границу, возразил я; во Франции, например, пока ещё снимают фильмы. Да, но неизвестно, насколько она хорошая актриса, да и хочет ли вообще быть актрисой. В Испании ей время от времени удавалось найти работу благодаря нетипичной внешности; она знала, что ей повезло и что это везение относительно. В сущности, она считала актёрское ремесло просто подработкой: по деньгам лучше, чем разносить пиццу или раздавать флаеры на вечеринке в дискотеке, но и найти труднее. Ещё она занималась фортепьяно и философией. А главное — хотела жить.
В XIX веке примерно тому же учили благородных девиц, машинально отметил я, расстёгивая её джинсы. Я никогда не умел управляться с джинсами, с их большими металлическими пуговицами, ей пришлось мне помочь. Зато в ней мне сразу стало хорошо, похоже, я уже успел забыть, как это хорошо. А может, мне никогда и не было настолько хорошо, может, я никогда и не испытывал такого удовольствия. В сорок семь-то лет; странная штука жизнь.
Эстер жила вместе с сестрой, сестра была ей почти как мать, в конце концов, ей было сорок два года. Настоящая мать сошла с ума или вроде того. Отца Эстер не знала, даже по имени, никогда не видела его фотографий, ничего.
Кожа у неё была очень нежная.
Даниель25,1
Когда ограждение за мной закрылось, сквозь облака на миг пробился луч солнца, и виллу залил ослепительный свет. В краску, которой выкрасили наружные стены, было добавлено небольшое количество радия с пониженной радиоактивностью: это создавало эффективную защиту от магнитных бурь, но повышало коэффициент отражения зданий; в первые дни рекомендовалось носить защитные очки.
Фокс подошёл ко мне, слабо помахивая хвостом. Собака-спутник редко переживает неочеловека, с которым прошла её жизнь. Конечно, она опознает генетическое тождество преемника, поскольку запах тела тождествен, но в большинстве случаев этого оказывается мало, собака прекращает играть и питаться и быстро, в течение нескольких недель, погибает. Поэтому я знал, что начало моего реального существования будет отмечено трауром; я знал и то, что существование моё будет протекать в регионе с высокой плотностью дикого населения, где требуется неукоснительно соблюдать правила безопасности; кроме того, меня подготовили к основным составляющим стандартной жизни.
Но чего я не знал и что обнаружил, лишь попав в кабинет моего предшественника, — это что Даниель24 делал рукописные заметки, не выкладывая их в комментарий по своему IP-адресу; это было необычно. Большинство заметок свидетельствовало о странной горечи и разочаровании, как, например, вот эта, нацарапанная на листке, вырванном из блокнота на спирали:
Насекомые бьются о стены
В бесконечном постылом полёте,
Кружат без цели и смысла,
Поднимая весь мусор жизни.
Другие несли печать какой-то поразительно человеческой усталости, ощущения пустоты:
Дни сменяют друг друга, записей не оставляя.
На свете нет ничего, что стоило бы записать.
В обоих случаях он прибегнул к некодированному формату. Я не ожидал именно этой конкретной случайности, но отчасти предвидел нечто подобное, ибо знал, что весь род Даниелей, начиная с основоположника, склонен к некоторым формам сомнения и заниженной самооценке. И всё же последняя обнаруженная мною запись, которую он оставил у изголовья и, судя по состоянию бумаги, сделал совсем недавно, меня потрясла:
Я читаю Библию в бассейне,
И отель не то чтобы приличный.
Грозны, Даниил, твои виденья,
В небесах темно и драматично.
Лёгкий юмор и самоирония — как, впрочем, и прямая аллюзия на составные элементы человеческой жизни — выражены здесь настолько ярко, что эту запись без труда можно было бы атрибутировать Даниелю1, нашему далёкому предку, а не одному из его преемников, неолюдей. Вывод напрашивался сам собой: благодаря погружению в трагикомическую биографию Даниеля1 мой предшественник мало-помалу вобрал в себя некоторые черты его личности; в известном смысле именно эту цель и преследовали Основоположники; однако, вопреки наставлениям Верховной Сестры, он не сумел сохранить необходимую критическую дистанцию. Такая опасность существовала, её учли, и я чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы ей противостоять; а главное, я знал, что иного выхода нет. Если мы хотим подготовить пришествие Грядущих, мы должны на предварительном этапе следовать человеческой природе со всеми её слабостями, сомнениями, неврозами; мы должны усвоить их целиком, сделать своими собственными, дабы затем преодолеть. Точное воспроизведение генетического кода, постоянное размышление над рассказом о жизни предшественника, написание комментария — вот три непреложных столпа нашей веры, начиная с эпохи Основоположников. Я сложил ладони, вознося краткую молитву Верховной Сестре, затем приготовил себе лёгкий ужин и вновь почувствовал себя ясно мыслящим, уравновешенным, активным.
Перед сном я просмотрел комментарий Марии22; я знал, что вскоре возобновлю контакт с Марией23. Фокс улёгся рядом, тихонько вздохнул. Он был уже старым псом и знал, что скоро умрёт подле меня; уснул он почти сразу.
Даниель1,13
Это был иной мир, отделённый от обычного мира лишь несколькими сантиметрами ткани: она служила необходимой мерой общественной безопасности, ибо девяносто процентов мужчин, которых суждено было встретить Эстер на своём веку, не могли не захотеть взять её немедленно. Стянув наконец джинсы, я немножко поиграл с розовыми стрингами и убедился, что её влагалище быстро увлажняется; было пять часов пополудни. Да, это был иной мир, и я пребывал в нём до одиннадцати утра — позже позавтракать было нельзя, а я начинал всерьёз нуждаться в пище. Наверное, иногда я ненадолго засыпал. В остальном же эти несколько часов были оправданием всей моей жизни. Я нисколько не преувеличивал и знал, что не преувеличиваю: для нас обоих всё стало абсолютно просто. Конечно, я много раз затрагивал тему сексуальности, или, вернее, вожделения, в своих скетчах; я не хуже любого другого — а может, и получше многих — понимал, что вокруг сексуальности, или, вернее, вожделения, вращается очень многое в этом мире. В этой ситуации я, стареющий комик, случалось, поддавался скептицизму, чувствовал себя опустошённым: возможно, сексуальность, как и многое, как почти все в этом мире, — штука дутая ; возможно, это лишь банальная уловка, призванная усилить соперничество между отдельными людьми и тем самым улучшить функционирование всего сообщества. Возможно, в сексуальности нет ничего особенного, ничего, что сильно отличало бы её от обеда в «Тайеване» или от «бентли-континентал-GT» и из-за чего стоило бы так суетиться.
Эта ночь показала, что я был неправ, и вернула мне более непосредственный взгляд на вещи. Назавтра, возвратившись в Сан-Хосе, я спустился на Плайя-де-Монсул. Любуясь морем и солнцем, спускавшимся в море, я написал стихотворение. Это было занятно уже само по себе: прежде я не только никогда не писал стихов, но и практически не читал их, за исключением Бодлера. Впрочем, по моим сведениям, поэзия умерла. Я довольно регулярно покупал ежеквартальный литературный журнал, более или менее эзотерической направленности, — хоть я и не был настоящим литератором, но временами ощущал свою близость к литературе: как бы то ни было, я сам писал скетчи, хоть и не пытался подняться выше весьма условной пародии на «разговорный стиль», и понимал, насколько тяжело подбирать слова и складывать из них фразы так, чтобы получившееся целое не рухнуло под грузом собственной бессвязности и не потонуло в тягомотине. Года два назад я прочёл в этом журнале длинную статью про смерть поэзии; автор статьи полагал, что она умирает окончательно и бесповоротно. По его мнению, поэзия как внеконтекстуальный язык, возникший до разграничения объектов и их свойств, окончательно покинула мир людей. Она пребывает в пространстве примитива, доступ к которому мы утратили навсегда, ибо оно предшествует реальному возникновению объекта и естественного языка. Она не способна переносить более точную информацию, нежели простейшие телесные и эмоциональные вибрации, и по самой своей природе неразрывно связана с магической эпохой в развитии человеческого разума, а значит, безнадёжно устарела с появлением верифицируемых процедур объективного утверждения. Тогда все это показалось мне убедительным, но сегодня утром я не умывался, я был ещё весь пропитан запахом Эстер, её вкусом, — между нами ни разу не встала проблема презерватива, просто никто из нас не заговорил на эту тему, по-моему, ей это даже в голову не пришло — и мне не пришло, что уже совсем странно, поскольку первые мои любовные связи пришлись на время, когда появился СПИД, причём СПИД тогда предполагал неизбежный летальный исход, должно же было это как-то на мне сказаться. В общем, СПИД, наверное, относился к контекстуальной сфере, вот и все; как бы то ни было, в то утро я, ещё купаясь в запахах Эстер, написал свои первые стихи. Вот они, эти стихи:
В глубине души я знал,
Что дотянусь до любви
И что это случится
Незадолго до смерти.
Просто я в тебя верил
И всегда тебя ждал,
Все былые потери
Твой приход оправдал.
Значит, я — это ты,
Я в тебе существую,
Ухожу из мечты
В бесконечно живую,
В твоей ласки безгрешность,
В гладкой кожи тепло.
Нет, ты не божество,
Ты — животное-нежность.
Та ночь кончилась, и над Мадридом вновь поднялось солнце. Я вызвал такси, потом несколько минут ждал его в гостиничном холле вместе с Эстер, отвечавшей на множество сообщений, которые скопились на её мобильнике. Ночью она несколько раз кому-то звонила, судя по всему, её социальная жизнь была весьма насыщенной; чаще всего разговор завершался формулой «un besito», иногда «un beso». Я не настолько хорошо говорил по-испански, чтобы уловить смысловой оттенок, если он вообще здесь присутствовал, но в ту минуту, когда такси остановилось перед гостиницей, мне пришло в голову, что на практике она почти не целовалась. Любопытно: она с удовольствием позволяла входить в неё всеми возможными способами, очень изящно подставляла зад (у неё были маленькие, круто очерченные ягодицы, такая мальчишеская попка), без колебаний, даже с энтузиазмом сосала, зато всякий раз, как мои губы приближались к её губам, отворачивалась в некотором смущении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
В сущности, я и сам этого не знал и, помнится, пустился в довольно длинные объяснения, уходившие во времена, когда мне было столько же лет, сколько ей — её агент успел сообщить мне, что ей двадцать два. Из объяснений этих следовало, что я прожил в целом печальную, одинокую жизнь, в которой не было ничего, кроме упорного труда и долгих периодов депрессии. Я говорил по-английски, слова приходили легко, время от времени она просила повторить какую-нибудь фразу. Короче, я собирался бросить не только этот фильм, но и вообще почти все, сказал я в заключение; во мне не осталось ни капли честолюбия, или воли к победе, или чего бы то ни было в этом роде, на сей раз я, кажется, действительно устал.
Она взглянула на меня озадаченно, так, словно ей показалось, что я неудачно выразился. Но я сказал правду, может, в моём случае это была не физическая усталость, а скорее нервная, но какая разница? «Я больше ни во что не верю», — подытожил я.
— Maybe, it's better, — произнесла она; а потом положила руку мне на пах. Уткнувшись головой в моё плечо, она легонько сжала пальцами член.
В гостиничном номере она немного рассказала о себе. Конечно, её можно было считать актрисой: она играла в сериалах, в детективах — где её обычно насиловали и душили разные психопаты, — и ещё в нескольких рекламных роликах. Её даже пригласили на главную роль в одном полнометражном испанском фильме, но фильм пока не вышел в прокат, да и вообще это плохой фильм; по её словам, испанское кино скоро отомрёт само собой.
Можно уехать за границу, возразил я; во Франции, например, пока ещё снимают фильмы. Да, но неизвестно, насколько она хорошая актриса, да и хочет ли вообще быть актрисой. В Испании ей время от времени удавалось найти работу благодаря нетипичной внешности; она знала, что ей повезло и что это везение относительно. В сущности, она считала актёрское ремесло просто подработкой: по деньгам лучше, чем разносить пиццу или раздавать флаеры на вечеринке в дискотеке, но и найти труднее. Ещё она занималась фортепьяно и философией. А главное — хотела жить.
В XIX веке примерно тому же учили благородных девиц, машинально отметил я, расстёгивая её джинсы. Я никогда не умел управляться с джинсами, с их большими металлическими пуговицами, ей пришлось мне помочь. Зато в ней мне сразу стало хорошо, похоже, я уже успел забыть, как это хорошо. А может, мне никогда и не было настолько хорошо, может, я никогда и не испытывал такого удовольствия. В сорок семь-то лет; странная штука жизнь.
Эстер жила вместе с сестрой, сестра была ей почти как мать, в конце концов, ей было сорок два года. Настоящая мать сошла с ума или вроде того. Отца Эстер не знала, даже по имени, никогда не видела его фотографий, ничего.
Кожа у неё была очень нежная.
Даниель25,1
Когда ограждение за мной закрылось, сквозь облака на миг пробился луч солнца, и виллу залил ослепительный свет. В краску, которой выкрасили наружные стены, было добавлено небольшое количество радия с пониженной радиоактивностью: это создавало эффективную защиту от магнитных бурь, но повышало коэффициент отражения зданий; в первые дни рекомендовалось носить защитные очки.
Фокс подошёл ко мне, слабо помахивая хвостом. Собака-спутник редко переживает неочеловека, с которым прошла её жизнь. Конечно, она опознает генетическое тождество преемника, поскольку запах тела тождествен, но в большинстве случаев этого оказывается мало, собака прекращает играть и питаться и быстро, в течение нескольких недель, погибает. Поэтому я знал, что начало моего реального существования будет отмечено трауром; я знал и то, что существование моё будет протекать в регионе с высокой плотностью дикого населения, где требуется неукоснительно соблюдать правила безопасности; кроме того, меня подготовили к основным составляющим стандартной жизни.
Но чего я не знал и что обнаружил, лишь попав в кабинет моего предшественника, — это что Даниель24 делал рукописные заметки, не выкладывая их в комментарий по своему IP-адресу; это было необычно. Большинство заметок свидетельствовало о странной горечи и разочаровании, как, например, вот эта, нацарапанная на листке, вырванном из блокнота на спирали:
Насекомые бьются о стены
В бесконечном постылом полёте,
Кружат без цели и смысла,
Поднимая весь мусор жизни.
Другие несли печать какой-то поразительно человеческой усталости, ощущения пустоты:
Дни сменяют друг друга, записей не оставляя.
На свете нет ничего, что стоило бы записать.
В обоих случаях он прибегнул к некодированному формату. Я не ожидал именно этой конкретной случайности, но отчасти предвидел нечто подобное, ибо знал, что весь род Даниелей, начиная с основоположника, склонен к некоторым формам сомнения и заниженной самооценке. И всё же последняя обнаруженная мною запись, которую он оставил у изголовья и, судя по состоянию бумаги, сделал совсем недавно, меня потрясла:
Я читаю Библию в бассейне,
И отель не то чтобы приличный.
Грозны, Даниил, твои виденья,
В небесах темно и драматично.
Лёгкий юмор и самоирония — как, впрочем, и прямая аллюзия на составные элементы человеческой жизни — выражены здесь настолько ярко, что эту запись без труда можно было бы атрибутировать Даниелю1, нашему далёкому предку, а не одному из его преемников, неолюдей. Вывод напрашивался сам собой: благодаря погружению в трагикомическую биографию Даниеля1 мой предшественник мало-помалу вобрал в себя некоторые черты его личности; в известном смысле именно эту цель и преследовали Основоположники; однако, вопреки наставлениям Верховной Сестры, он не сумел сохранить необходимую критическую дистанцию. Такая опасность существовала, её учли, и я чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы ей противостоять; а главное, я знал, что иного выхода нет. Если мы хотим подготовить пришествие Грядущих, мы должны на предварительном этапе следовать человеческой природе со всеми её слабостями, сомнениями, неврозами; мы должны усвоить их целиком, сделать своими собственными, дабы затем преодолеть. Точное воспроизведение генетического кода, постоянное размышление над рассказом о жизни предшественника, написание комментария — вот три непреложных столпа нашей веры, начиная с эпохи Основоположников. Я сложил ладони, вознося краткую молитву Верховной Сестре, затем приготовил себе лёгкий ужин и вновь почувствовал себя ясно мыслящим, уравновешенным, активным.
Перед сном я просмотрел комментарий Марии22; я знал, что вскоре возобновлю контакт с Марией23. Фокс улёгся рядом, тихонько вздохнул. Он был уже старым псом и знал, что скоро умрёт подле меня; уснул он почти сразу.
Даниель1,13
Это был иной мир, отделённый от обычного мира лишь несколькими сантиметрами ткани: она служила необходимой мерой общественной безопасности, ибо девяносто процентов мужчин, которых суждено было встретить Эстер на своём веку, не могли не захотеть взять её немедленно. Стянув наконец джинсы, я немножко поиграл с розовыми стрингами и убедился, что её влагалище быстро увлажняется; было пять часов пополудни. Да, это был иной мир, и я пребывал в нём до одиннадцати утра — позже позавтракать было нельзя, а я начинал всерьёз нуждаться в пище. Наверное, иногда я ненадолго засыпал. В остальном же эти несколько часов были оправданием всей моей жизни. Я нисколько не преувеличивал и знал, что не преувеличиваю: для нас обоих всё стало абсолютно просто. Конечно, я много раз затрагивал тему сексуальности, или, вернее, вожделения, в своих скетчах; я не хуже любого другого — а может, и получше многих — понимал, что вокруг сексуальности, или, вернее, вожделения, вращается очень многое в этом мире. В этой ситуации я, стареющий комик, случалось, поддавался скептицизму, чувствовал себя опустошённым: возможно, сексуальность, как и многое, как почти все в этом мире, — штука дутая ; возможно, это лишь банальная уловка, призванная усилить соперничество между отдельными людьми и тем самым улучшить функционирование всего сообщества. Возможно, в сексуальности нет ничего особенного, ничего, что сильно отличало бы её от обеда в «Тайеване» или от «бентли-континентал-GT» и из-за чего стоило бы так суетиться.
Эта ночь показала, что я был неправ, и вернула мне более непосредственный взгляд на вещи. Назавтра, возвратившись в Сан-Хосе, я спустился на Плайя-де-Монсул. Любуясь морем и солнцем, спускавшимся в море, я написал стихотворение. Это было занятно уже само по себе: прежде я не только никогда не писал стихов, но и практически не читал их, за исключением Бодлера. Впрочем, по моим сведениям, поэзия умерла. Я довольно регулярно покупал ежеквартальный литературный журнал, более или менее эзотерической направленности, — хоть я и не был настоящим литератором, но временами ощущал свою близость к литературе: как бы то ни было, я сам писал скетчи, хоть и не пытался подняться выше весьма условной пародии на «разговорный стиль», и понимал, насколько тяжело подбирать слова и складывать из них фразы так, чтобы получившееся целое не рухнуло под грузом собственной бессвязности и не потонуло в тягомотине. Года два назад я прочёл в этом журнале длинную статью про смерть поэзии; автор статьи полагал, что она умирает окончательно и бесповоротно. По его мнению, поэзия как внеконтекстуальный язык, возникший до разграничения объектов и их свойств, окончательно покинула мир людей. Она пребывает в пространстве примитива, доступ к которому мы утратили навсегда, ибо оно предшествует реальному возникновению объекта и естественного языка. Она не способна переносить более точную информацию, нежели простейшие телесные и эмоциональные вибрации, и по самой своей природе неразрывно связана с магической эпохой в развитии человеческого разума, а значит, безнадёжно устарела с появлением верифицируемых процедур объективного утверждения. Тогда все это показалось мне убедительным, но сегодня утром я не умывался, я был ещё весь пропитан запахом Эстер, её вкусом, — между нами ни разу не встала проблема презерватива, просто никто из нас не заговорил на эту тему, по-моему, ей это даже в голову не пришло — и мне не пришло, что уже совсем странно, поскольку первые мои любовные связи пришлись на время, когда появился СПИД, причём СПИД тогда предполагал неизбежный летальный исход, должно же было это как-то на мне сказаться. В общем, СПИД, наверное, относился к контекстуальной сфере, вот и все; как бы то ни было, в то утро я, ещё купаясь в запахах Эстер, написал свои первые стихи. Вот они, эти стихи:
В глубине души я знал,
Что дотянусь до любви
И что это случится
Незадолго до смерти.
Просто я в тебя верил
И всегда тебя ждал,
Все былые потери
Твой приход оправдал.
Значит, я — это ты,
Я в тебе существую,
Ухожу из мечты
В бесконечно живую,
В твоей ласки безгрешность,
В гладкой кожи тепло.
Нет, ты не божество,
Ты — животное-нежность.
Та ночь кончилась, и над Мадридом вновь поднялось солнце. Я вызвал такси, потом несколько минут ждал его в гостиничном холле вместе с Эстер, отвечавшей на множество сообщений, которые скопились на её мобильнике. Ночью она несколько раз кому-то звонила, судя по всему, её социальная жизнь была весьма насыщенной; чаще всего разговор завершался формулой «un besito», иногда «un beso». Я не настолько хорошо говорил по-испански, чтобы уловить смысловой оттенок, если он вообще здесь присутствовал, но в ту минуту, когда такси остановилось перед гостиницей, мне пришло в голову, что на практике она почти не целовалась. Любопытно: она с удовольствием позволяла входить в неё всеми возможными способами, очень изящно подставляла зад (у неё были маленькие, круто очерченные ягодицы, такая мальчишеская попка), без колебаний, даже с энтузиазмом сосала, зато всякий раз, как мои губы приближались к её губам, отворачивалась в некотором смущении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51