Тоже не похоже оно было на сердце.
Мутно-белая стенка, выложенная многоугольными плитками, словно ванная комната, но не гладкими плитками, а шершавыми, волокнистыми. Впереди, там, где был клапан, плитки эти сминались складками, вздымались буграми, целыми горами, и бугры эти ходили ходуном, когда клапан приоткрывался, выпуская кровь в аорту. А лепёшечки так и плясали вокруг, образуя завихрения, кровевороты, и вдруг, устремляясь вперёд, высыпались наружу в аорту, словно зерно из зева комбайна.
Тетеас наблюдал эту картину несколько минут, потом предложил:
— Давайте я срежу эти бугры. Они на клапане лишние. Жёсткие, торчат, мешают потоку крови, совершенно безграмотны с точки зрения гидравлики.
Граве сказал:
— Ису, не отвлекайся. Выполняй своё прямое задание. Ты застрянешь тут на неделю.
— А мне трудов не жалко. Меня послали навести порядок, я и наведу порядок. Неисправный шлюз на главном кровоспуске! Это же ужасно!
Пока что в ужас пришёл я. Впервые почувствовал, какую неосторожность я совершил, впустив в своё тело эту металлическую тётю Асю. Вспомнил, как, бывало, вернувшись после генеральной уборки в свой кабинет, по неделям разыскивал свои же рукописи в дальних углах шкафа, изучая идеальный “новый порядок”, установленный ретивой ревнительницей чистоты. Но тогда я мог хотя бы убегать из дому, спасаться в городской читальне. А куда убежишь из своего тела?
Граве проявил твёрдость:
— Ису, выполняй прямое задание. Тебя послали сделать человека молодым. Следуй по назначению.
— Но пойми, есу Граве, этот обросший бляхами клапан не сможет снабжать молодое тело кровью — не справится.
— А в старом теле бляхи вырастут снова, и вся твоя работа пойдёт насмарку. Ису, начинай с первопричины, не разменивайся на борьбу с последствиями.
После некоторого размышления Тетеас сдался. Логика победила в нём старательность.
— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я ещё вернусь сюда.
У меня отлегло от сердца, когда он покинул моё сердце. Я начал думать даже, что идея Тетеаса не так плоха. В самом деле, сколько мы тратим героических усилий, стараясь великанскими нашими руками починить микроскопические прорехи тканей. Сколько мы режем и рвём напрасно только для того, чтобы добраться ножом и пальцами до больных внутренностей. Ведь для того чтобы исправить порок сердца, вспарывают кожу и мускулы, перекусывают ребра, сердце прорезают насквозь. Нам нужно, собственно, расширить дверь в комнате, а мы ломаем наружные стены, крушим перегородки, водопровод, телефонную связь. Насколько удобней было бы присылать хирурга внутрь, даже не обязательно такого миниатюрного, как Тетеас. Хирург по сердечным порокам мог бы быть раз в десять больше, хирург по желудочным болезням или по раковым опухолям даже в сто раз больше. Это уже приближается к возможностям земной техники. Обязательно нужно будет захватить чертежи Тетеаса, когда я вернусь на Землю.
Мой лейб-врач между тем пробирался к выходу из сердца, преодолевая бугорки и бляшки, словно скалы, переплывая застойные заводи карманов, где сонно колыхались попавшие в тупик эритроциты. Но вот и основное русло. Течение все быстрее, стремительнее. Тетеас кидается в густой поток лепёшек. Кричит: “Выскочил! Аорта!”
Через секунду: “Дуга аорты!” Мелькает тёмное жерло. “Это, что ли, сонная артерия?” И мчится куда-то вперёд и вперёд во тьму.
Так совершались его путешествия по телу. Бросок! Вынесло куда-то. Осмотрелся. Кидается в русло опять. Вынесло, осмотрелся. И снова вниз головой в кисель с красными лепёшками.
Ну, куда занесло на этот раз?
Темно что-то. Экран померк, и голос не слышен.
— Тетеас, где ты?
Молчание.
— Ису-врач, я Граве, есу Граве. Тебя не слышим, не слышим. Перехожу на приём.
Молчание.
— Затерян в дебрях тела, в джунглях клеток и капилляров, — мрачно сказал Гилик. — Ну где он? Он же в тебе, Человек. Не знаешь7 Тоже мне венец творения!
Весь вечер и весь день после этого я слышал только одно: “Ису, ису-врач, где ты? Тебя не слышим, тебя не видим. Где ты, где ты? Перехожу на приём”.
И ночью, когда полагается спать человеку, Граве, или Гилик, или кто-либо из незасыпающих ису, сидел возле меня и, прикладывая шарик антенны к моей голове, шее, затылку, шептал монотонно: “Ису, ису, перехожу на приём”. Шептали, чтобы не помешать моему сну. Все равно я не спал. Как я мог заснуть, когда рушились лучшие мои надежды? Ведь я уже настроился на молодость. Мысленно распорядился будущими десятилетиями, отобранными у старости, и часами, отобранными у отдыха. Составил расписание — страсть как люблю составлять расписания! Обдумал предисловие для “Книги обо всём”, написал первую страничку.
И вот все идёт прахом. Ничего не добившись, ещё не разобравшись, даже не дойдя до места назначения, мой целитель теряется, терпит аварию. Хоть бы бляшку с сердечного клапана сорвал, и то был бы толк.
Плакала моя молодость!
И, наконец, просто жалко было (не упрекайте меня за эгоизм; я эгоист, но не стопроцентный), жалко было моего стального, змееподобного телоправителя, такого ревностного, преданного, ко мне внимательного, не по-людски бескорыстного. Вот сидит он сейчас в темноте, один, беспомощный, и на помощь не надеется, может быть, знает уже, что жизнь кончена, “поломки” безнадёжны…
Так рано погиб, так мало успел, так ничтожно мало видел хорошего.
Сутки напрасных поисков. Радио молчало, малый рентген не брал такую мелочь, большой рентген для меня был небезопасен. Но вот на вторую ночь я почувствовал, что у меня чешется левая ладонь. Деньги в шаровом не в ходу, так что я не воспринял этот зуд как благоприятную примету. Часа через два ладонь покраснела, припухла, а потом как начало гореть и дёргать, словно кто-то у меня внутри, уцепившись за нерв крючком, старался его порвать. А снаружи ничего — ни царапины, ни ссадины, ни прыщика.
Я поспешил вызвать Граве, сообщил радостно:
— Нарывает! Левая ладонь. Как вы думаете, не могло его занести в левую руку?
Рассмотрели схему моего тела; оказалось, что от дуги аорты в непосредственной близости ответвляются сонная артерия, идущая в мозг, и левая плечевая, снабжающая кровью левую руку. Стремительно проносясь в токе крови, Тетеас легко мог спутать эти сосуды. (“Надо будет повесить указатели со светящимися надписями”, — заметил Гилик по этому поводу.)
— Попробуем наладить связь, — сказал Граве.
Он миллитировал иглу и ввёл её, тончайшую, почти невесомую, в самый центр нарывчика — я ахнул от боли. И почти сразу же передатчик, молчавший больше полутора суток, загрохотал на всю лабораторию:
— …кусаются, как собаки! Они отгрызли мою антенну, глаза и всё, что можно отгрызть. Какой дурак сделал мне эластичные, неметаллические тяжи? Боялись, что металл устанет через год, а эластик тут перегрызли за день. Алло, алло, да это я, ису-врач 124/Б. Пришлите мне запасные фотоглаза. Да, я чувствую иглу. Наклейте глаза на иглу, я их нащупаю.
Нашёлся! Ура, ура, трижды ура!!!
Глаза были наклеены, игла вошла в нарыв, опять я закряхтел от боли. Тетеас прозрел, но на том приключения не кончились. Оказывается, в джунглях моего тела, в каком-то закоулке ладони, он вёл бой не на жизнь, а на смерть с полчищами амебоподобных лейкоцитов. Уже тысячи Тетеас раскромсал своими лучами и лопатками, но все новые лезли в драку, обволакивали членики змеиного туловища, стараясь оторвать и переварить всё, что можно было оторвать и переварить. И доктор мой явно изнемогал в этой борьбе.
— Человек, что ты смотришь? Прекрати немедленно! Это же твоя внутренняя охрана. Отзови её!
— Но они не подчиняются мне.
Гилик воздел лапки к небу:
— О разумный, образумь себя для начала!
— Помогите, они залепили мне глаз. Ой, кажется, опять оторвут!
Граве спросил:
— Слушай, Человек, почему они кидаются так на него?
— Но он же чужеродное тело.
— А как они распознают чужеродное тело?
— Да-да, у них же нет ни глаз, ни ушей, ни носа, — подхватил и Гилик.
— Не знаю, какая-то антигенность есть. Свои белки не принимают чужие.
— Но как они узнают чужих, как? Как отличают красные шарики от бактерий?
— Знать надо, а потом уж лечиться! — проворчал Гилик.
Граве прекратил бесполезные сетования.
— Слушай, ису-врач, слушай меня внимательно и действуй быстро. У организма человека есть какой-то способ распознавать чужих. Тебя грызут потому, что тебя воспринимают как чужака. Но своих лейкоциты не трогают. Постарайся замаскироваться под своего. Налови красных шариков, обложись ими, натыкай на все шипы и лопаточки и удирай — тебя пропустят. Позже в дороге разберёшься, что там ощупывают лейкоциты. По всей вероятности, есть какая-то группа молекул или часть молекулы — некий отличительный знак, пароль.
Совет оказался удачным. Мы и сами на экране увидели, как неразумно вели себя слепорождённые стражи моего тела. Как только Тетеас унизал себя красными тарелочками, лейкоциты перестали его замечать. Под эритроцитовым плащом-невидимкой он спокойно привинтил себе глаза и антенны, неторопливо отремонтировал ходовую часть и двинулся вперёд. И лейкоциты расступились, словно “руки” у них не поднимались на этого бесчестного агрессора, который уходил, прячась за спины пленников.
Вот где идёт война без конвенций и запрещённых приёмов — в нашем собственном теле!
И ещё я подумал, что в этой войне, где все позволено, наверное, природа уже испробовала все хитрости и контрхитрости. Возможно, некоторые бактерии научились прикидываться своими, приклеивая опознавательные знаки эритроцитов или имитируя их. Не потому ли так заразительна чума для человека, а для животных сибирская язва. Ведь одна-единственная бацилла сибирской язвы смертельна для мыши. Почему мышиный организм не может побороть одну бациллу? Может быть, потому, что не борется, считает своей клеткой?
А путешествие Тетеаса пока что возобновилось. Чтобы не заблудиться вторично, он решил не пробиваться в ближайшую вену, а возвращаться к нужному перекрёстку назад по артерии, против тока крови.
Путешествие возобновилось, но совсем в ином темпе. Забылись стремительные броски, кидавшие Тетеаса то в лёгкое, то в сердце, то в руку. Теперь мой доктор медлительно полз вдоль стенки артерии, упираясь лопаточками в эпителий. Содрогаясь, выдерживал бомбардировку встречных эритроцитов, сыпавшихся сверху, словно из мешка. Полз медлительно, по миллиметру за минуту, в час сантиметра три, с остановками — сутки от ладони до локтя, ещё сутки — от локтя до плеча. Впервые я ощутил всю громадность моего тела. Шутка сказать: по одной руке два дня пути. Обширное государство!
Впрочем, Тетеас не потерял времени напрасно. За эти два дня он разобрался, какие именно группы атомов служат опознавательными знаками для моего организма. Формула записана у меня, но для вас она не представляет интереса, у вас формула иная. И теперь вместо красных тарелочек он мог понавешать на себя маленькие кусочки их тела. Все вместе они так громко кричали “Я свой, я свой!” на биохимическом языке, что встречные лейкоциты даже отшатывались, минуя Тетеаса.
Для безопасности Тетеас нанизал на себя добрую тысячу кусочков, перепортил тысячу эритроцитов. Мне даже захотелось крикнуть: “Осторожнее, что ты там распоряжаешься чужим добром?” Как-никак мои эритроциты, моя кровь и плоть. Умом-то я понимал, что эта скупость неосмысленная. В теле 25 триллионов эритроцитов, донор жертвует без вреда триллион сразу, в поликлинике для анализа мы отдаём миллионов сто. Естественным порядком ежедневно умирает четверть триллиона эритроцитов и столько же рождается взамен. Что там скупиться на тысячу, когда счёт идёт на триллионы? А всё-таки жалко было. Своё!
Итак, к концу второго дня пути по руке Тетеас вновь достиг развилки артерий: из артерии плечевой выбрался в дугу аорты. Из плечевой выбрался, вторично по ошибке попасть туда уже не мог. Столь же неторопливо пробираясь против тока крови, через некоторое время оказался на следующем кроверазделе. Завернул туда. Удержался от соблазна кинуться в плазменные волны и в мгновение ока очутиться в мозгу. Плыл у самого берега — я подразумеваю: возле стенки сосуда. Отцепившись на долю секунды, тут же хватался за эпителий и ждал, ждал терпеливо, пока Граве не удавалось запеленговать его сигналы, подтвердить, что он движется правильно — вдоль шейных позвонков, от ключицы к черепу.
— И ты ничего-ничегошеньки не чувствуешь? — допытывался Гилик.
Нет, я не ощущал ничего. Если напрягал внимание, казалось, что в шее лёгкий зуд. Вероятнее, воображаемый.
— Вступаю в мозговую ткань, — сообщил Тетеас час спустя.
— Ну-с, теперь святая святых, — сказал Гилик. — Мозг! Храм мысли! Картинная галерея воспоминаний и образов. Посмотрим, где у тебя там образ лаборатории и образ экрана, и на том экране мозг, и в мозгу экран, и на экране мозг, и в том отражении отражение экрана…
Почему-то нравилось ему жонглировать словами.
Конечно, ничего такого мы не увидели на экране.
1 2 3 4 5 6