Сидя под одной крышей в более или менее принудительном внимании и молчании, суетная и легкомысленная толпа утихла и впала в пассивное состояние; нежная улыбка осветила лица, которые, казалось, были предназначены для лжи; не долго слышалось зубоскальство мужчин, и скоро самые отъявленные модницы перестали шелестеть своими платьями. Страстные вибрации виолончели под аккомпанемент арфы зарыдали среди тишины глубокими молящими нотами, и я видел, что публика слушала, почти затаив дыхание, в оцепенении, против своего желания, и смотря, как бы в гипнозе, на золотой занавес с его надписью:
«Весь свет — сцена, и все мужчины и женщины — только актеры».
Прежде чем у нас нашлось время аплодировать виолончели, музыка изменилась, и раздались веселые звуки скрипок и флейт в волшебном мотиве головокружительного вальса. В этот самый момент звякнул серебряный колокольчик, и занавес бесшумно поднялся, открывая первую картину: «Общество». Очаровательная женская фигура в вечернем платье самого богатого, самого экстравагантного образца, стояла перед нами; ее волосы были увенчаны бриллиантами, и ее грудь была залита этими же сверкающими каменьями. Ее голова была слегка поднята, на ее губах играла томная улыбка. В одной руке она держала полный бокал пенящегося шампанского; ее нога, обутая в золотой башмачок, ступала на песочные часы. Сзади нее, судорожно прячась в складках ее шлейфа, пресмыкалась в лохмотьях другая женщина; нищета и голод отражались на ее лице, мертвый ребенок лежал около нее. И два сверхъестественных образа застилали эту группу, один в красном, другой в черном, — громадные, почти выше человеческого роста: красная фигура представляла Анархию, и ее кроваво-красные пальцы были протянуты, чтобы схватить бриллиантовую корону с головы «Общества»; траурная фигура была Смерть, и даже в то время, когда мы смотрели, она медленно подняла свой стальной дротик, как бы для удара. Эффект был поразительный, и страшный урок, сообщенный картиной, был достаточно ошеломляющий, чтобы произвести видимое впечатление. Никто не говорил, никто не аплодировал, но публика беспокойно задвигалась и заерзала на своих стульях, и послышался вздох облегчения, когда занавес упал.
Поднявшись опять, он открыл вторую картину: «Доблесть прежняя и современная». Это было в двух сценах: первая изображала дворянина Елизаветинского времени; с опущенной шпагой он стоял одной ногой на распростертом теле грубого злодея, очевидно, оскорбившего женщину, легкая фигура которой виднелась робко удаляющейся от места поединка. Это была «Прежняя доблесть», и она быстро переменилась на «Современную», показывая нам нервного, узкоплечего, бледного денди в пальто и шляпе, курящего папиросу и обращающегося к огромному полисмену за защитой от другого молодого олуха из его круга, одинаково одетого и представленного удирающим за угол в презренном страхе. Изображенная сатира привела нас в гораздо лучшее настроение, чем урок «Общества». Далее следовал «Заблудившийся Ангел». Перед нами открылась большая зала королевского дворца, где множество роскошно одетых людей сидело и стояло группами, по-видимому, настолько погруженные в свои заботы, что не обращали никакого внимания на стоящего среди них удивительного Ангела в ослепительно белом одеянии, с сиянием вокруг светловолосой головы и полуопущенными крыльями, как бы озаренными заходящим солнцем. Его глаза были печальны, его лицо было задумчиво; казалось, он говорил: «Узнает ли когда-нибудь свет, что я здесь». Так или иначе, когда занавес опустился при громких аплодисментах, так как картина была необыкновенно хороша, я подумал о Мэвис Клер и вздохнул. Сибилла взглянула на меня.
— Отчего ты вздыхаешь? — сказала она. — Это только красивая фантазия; в наше время ни один образованный человек не верит в ангелов.
— Правда, — подтвердил я.
Тем не менее, какая-то тяжесть залегла в мое сердце, так как ее слова напоминали мне то, что я бы хотел позабыть, — именно ее недостаток в религиозной вере. Следующая картина была «Деспот» и представляла сидящего на троне повелителя. У его ног коленопреклоненная жалкая толпа голодающих и угнетенных протягивала к нему худые руки с мучительной мольбой, но он смотрел в сторону, как бы не замечая их. Он повернул голову и прислушивался к шепоту того, кто, казалось, благодаря изящным поклонам и льстивым улыбкам, сделался его советчиком и наперсником; однако этот самый наперсник скрывал за спиной кинжал, готовый поразить своего властелина. Впечатление этой картины быстро перешло в выражение изумления и страха, когда занавес поднялся, открывая «Уголок Ада». Эта картина была поистине оригинальная и совершенно не похожа на принятый способ изображения такого сюжета. Перед глазами была черная глубокая пещера, освещающаяся попеременно то блеском льда, то огнем; громадные ледяные сосульки спускались сверху, и бледное пламя украдкой вырывалось снизу, а во мраке амбразуры виднелась темная фигура сидящего человека, который считал золото или то, что, казалось, было золотом. И каждая монета, выскользнув из его пальцев, превращалась в огонь, и урок, изображенный таким образом, легко понимался. Погибшая душа сама приготовила себе муки и продолжала еще эту работу, усиливая свою огненную агонию. Большинство восторгалось этой сценой за ее рембрандтовские эффекты освещения и тени, но я лично был доволен, когда занавес скрыл ее из вида; что-то в ужасном лице осужденного грешника неприятно напоминало мне те три призрака, которые привиделись мне в ночь самоубийства виконта Линтона.
«Семена разврата» были следующей картиной, которая показывала нам молодую красивую девушку, лежащую на роскошной кушетке в дезабилье, с романом в руках, заглавие которого было ясно видно всем: хорошо известный роман для всех присутствующих и произведение восхваляемого автора. Вокруг нее, на полу, брошенные небрежно на стулья, валялись другие романы этого же самого типа; все их заглавия были повернуты к нам, равно как и имена их авторов.
— Какая смелая идея! — сказала сидевшая сзади меня дама. — Желала бы я знать, как бы к ней отнеслись те авторы, если бы они были здесь?
— Они бы не обратили никакого внимания! — ответил ее сосед, подавив смех. — Писатели этого сорта приняли бы ее только как первоклассную рекламу.
Сибилла смотрела на картину с побледневшим лицом и серьезными глазами.
— Это правдивая картина! — прошептала она. — Джеффри, она мучительно правдива!
Я не отвечал; я знал, на что она намекала, но, увы, я не знал, как «Семена разврата» были посеяны в ее собственной душе, и какие плоды они принесут. Занавес упал, чтобы почти немедленно подняться и открыть нам «Его последню покупку».
Нашим взорам представилась роскошная современная гостиная, где находились человек десять мужчин в модных фраках. Они, по-видимому, только что встали из-за карточного стола, и один из них, имеющий вид мота со злой улыбкой иронии и торжества на лице указывал на свою «покупку» — прекрасную женщину. Она была одета как невеста, в белое платье, но она была привязана, как бывают привязаны пленники, к высокой колонне, на которой мраморная голова Силена скалила зубы и лукаво смотрела.
Ее руки были связаны вместе бриллиантовыми цепями, ее талия была обвита толстой веревкой из жемчугов; широкий ошейник из рубинов охватывал ее горло, и с головы до ног она была окутана и связана нитями из золота и каменьев.
Ее голова была вызывающе откинута назад, с гордым презрительным видом; только ее глаза выражали стыд и отчаяние за свою неволю.
Человек, обладающий этой белой рабыней, был представлен, судя по его позе, как исчисляющий и оценивающий ее «пункты», чтобы вызвать одобрение со стороны его товарищей, чьи лица художественно выражали различные чувства сластолюбия, жестокости, зависти, отупения и насмешки.
— Славный образец модного брака! — заметил кто-то.
— Скорее, — ответил другой голос, — счастливая пора в жизни!
Я посмотрел на Сибиллу. Она была бледна, но улыбнулась, встретив мой вопросительный взгляд. Чувство утешения обдало теплотой мое сердце, когда я вспомнил, что теперь, как она сама сказала мне, она «научилась любить», и что поэтому ее брак со мной больше не был только материальным расчетом.
Она не была моей «покупкой», она была моей любовью, моей святыней, моей царицей, — так я думал в моем безумии и честолюбии. Последняя картина называлась «Вера и материализм» и была самой изумительной из всей серии. Зал постепенно погрузился во мрак, и поднявшийся занавес открыл восхитительный вид на берегу моря. Полная луна бросала сильный свет на зеркальные воды, и, поднимаясь на радужных крыльях от земли к небесам, одно из прелестнейших созданий, о которых разве только могут мечтать поэты и художники, подобно ангелу, возносилось вверх; ее руки, держащие пучок лилий, были сложены на груди, ее лучистые глаза были полны божественной радости, надежды и любви.
Слышалась чарующая музыка, вдали хор нежных голосов пел о блаженстве, небо и земля, море и воздух — все, казалось, поддерживало Духа, уносящегося все выше и выше, и мы все следили за этим воздушным летящим образом с чувством восторга и удовлетворения; вдруг раздался громовой удар, сцена потемнела, и послышался отдаленный рев рассвирепевших вод. Померк лунный свет, прекратилась музыка. Блеснул красный огонек, сначала слабо, потом более явственно, и показался «Материализм» — человеческий скелет, белевший в темноте и скаливший весело зубы на нас всех! И на наших.глазах скелет рассыпался в куски, и длинный извивающийся червь выполз из обломков костей, другой показался из глазных впадин черепа. В зале послышался шепот неподдельного ужаса, публика встала с мест; один известный профессор, протолкнувшись мимо меня, сердито проворчал: «Это, может быть, очень забавно для вас, но, по-моему, это отвратительно!»
— Как ваши теории, мой дорогой профессор! — прозвучал могучий смеющийся голос Лючио, встретившего его на пути, и миниатюрный театр снова был залит блестящим светом.
— Для одних они забавны, а для других отвратительны!
— Простите, я говорю, конечно, шутя, но я поставил эту картину специально в вашу честь.
— О, в самом деле? — прорычал профессор. — Я не оценил ее.
— Однако вы должны были бы это сделать, так как она научно совершенно правильна, — заявил, все еще смеясь, Лючио. — Вера с крыльями, которую вы видели радостно летящей к невозможному небу, не научно правильна. Разве вы нам этого не говорили? Но скелет и черви совершенно ваш «культ». Ни один материализм не может отрицать правильности того состояния, к которому мы все придем наконец. Положительно, некоторые дамы выглядят бледными. Как смешно, что все, чтобы называться светскими и войти в милость у прессы, принимают материализм, как единственную веру, а между тем боятся естественного конца жизни.
— Нельзя сказать, чтоб эта последняя картина была веселого сюжета, — сказал лорд Эльтон, выходя из театра с Дайаной Чесней, доверчиво повисшей на его руке, — далеко не праздничная!
— Праздничная для червей! — ответил, смеясь, Лючио. — Пожалуйте, мисс Чесней, и вы, Темпест, с леди Сибиллой, пойдемте опять в парк посмотреть на мои блуждающие огни.
Новое любопытство было возбуждено этим замечанием; публика быстро освободилась от трагического впечатления, вызванного странными «картинами», и повалила из дома в сады, болтая и смеясь с большим шумом, чем всегда. Были уже сумерки, и когда мы достигли открытого луга, мы увидели бесконечное число маленьких мальчиков, одетых в коричневое, бегающих с фонарями. Их движения были быстры и совершенно бесшумны; они прыгали, скакали и кружились, как гномы, на клумбах, под кустами и вдоль дорожек и террас; многие из них влезали на деревья с ловкостью и легкостью обезьян, и, куда бы они ни бежали, они оставляли позади себя хвост блестящего света. Вскоре их стараниями все парки были иллюминованы с таким великолепием, с каким даже исторические праздники в Версале не могли сравниться; высокие дубы и кедры были превращены в пирамиды огненных цветов, каждая ветка была увешана лампами в форме звезд; ракеты со свистом взвивались к небу и оттуда сыпали дождь букетов, гирлянд и лент из пламени. Красные и голубые блестящие полосы бежали по траве, и среди восторженных рукоплесканий зрителей восемь грациозных огненных фонтанов всевозможных цветов начали бить во всех углах сада, в то время как громадного размера золотой воздушный шар, ослепительно иллюминированный, медленно поднялся в воздух и остался висящим над нами, посылая из своей лодочки сотни птиц, подобных драгоценным камням, и бабочек с огненными крылышками, которые кружились и потом исчезали. Мы еще громко аплодировали восхитительному эффекту этого зрелища, как появилась толпа прелестных танцовщиц в белом, которые колыхали длинными серебряными жезлами, кончающимися электрическими звездами, и под звуки странной звенящей музыки, по-видимому, разыгрываемой вдали на стеклянных колокольчиках, они начали фантастический танец дикого, но, однако, самого грациозного характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
«Весь свет — сцена, и все мужчины и женщины — только актеры».
Прежде чем у нас нашлось время аплодировать виолончели, музыка изменилась, и раздались веселые звуки скрипок и флейт в волшебном мотиве головокружительного вальса. В этот самый момент звякнул серебряный колокольчик, и занавес бесшумно поднялся, открывая первую картину: «Общество». Очаровательная женская фигура в вечернем платье самого богатого, самого экстравагантного образца, стояла перед нами; ее волосы были увенчаны бриллиантами, и ее грудь была залита этими же сверкающими каменьями. Ее голова была слегка поднята, на ее губах играла томная улыбка. В одной руке она держала полный бокал пенящегося шампанского; ее нога, обутая в золотой башмачок, ступала на песочные часы. Сзади нее, судорожно прячась в складках ее шлейфа, пресмыкалась в лохмотьях другая женщина; нищета и голод отражались на ее лице, мертвый ребенок лежал около нее. И два сверхъестественных образа застилали эту группу, один в красном, другой в черном, — громадные, почти выше человеческого роста: красная фигура представляла Анархию, и ее кроваво-красные пальцы были протянуты, чтобы схватить бриллиантовую корону с головы «Общества»; траурная фигура была Смерть, и даже в то время, когда мы смотрели, она медленно подняла свой стальной дротик, как бы для удара. Эффект был поразительный, и страшный урок, сообщенный картиной, был достаточно ошеломляющий, чтобы произвести видимое впечатление. Никто не говорил, никто не аплодировал, но публика беспокойно задвигалась и заерзала на своих стульях, и послышался вздох облегчения, когда занавес упал.
Поднявшись опять, он открыл вторую картину: «Доблесть прежняя и современная». Это было в двух сценах: первая изображала дворянина Елизаветинского времени; с опущенной шпагой он стоял одной ногой на распростертом теле грубого злодея, очевидно, оскорбившего женщину, легкая фигура которой виднелась робко удаляющейся от места поединка. Это была «Прежняя доблесть», и она быстро переменилась на «Современную», показывая нам нервного, узкоплечего, бледного денди в пальто и шляпе, курящего папиросу и обращающегося к огромному полисмену за защитой от другого молодого олуха из его круга, одинаково одетого и представленного удирающим за угол в презренном страхе. Изображенная сатира привела нас в гораздо лучшее настроение, чем урок «Общества». Далее следовал «Заблудившийся Ангел». Перед нами открылась большая зала королевского дворца, где множество роскошно одетых людей сидело и стояло группами, по-видимому, настолько погруженные в свои заботы, что не обращали никакого внимания на стоящего среди них удивительного Ангела в ослепительно белом одеянии, с сиянием вокруг светловолосой головы и полуопущенными крыльями, как бы озаренными заходящим солнцем. Его глаза были печальны, его лицо было задумчиво; казалось, он говорил: «Узнает ли когда-нибудь свет, что я здесь». Так или иначе, когда занавес опустился при громких аплодисментах, так как картина была необыкновенно хороша, я подумал о Мэвис Клер и вздохнул. Сибилла взглянула на меня.
— Отчего ты вздыхаешь? — сказала она. — Это только красивая фантазия; в наше время ни один образованный человек не верит в ангелов.
— Правда, — подтвердил я.
Тем не менее, какая-то тяжесть залегла в мое сердце, так как ее слова напоминали мне то, что я бы хотел позабыть, — именно ее недостаток в религиозной вере. Следующая картина была «Деспот» и представляла сидящего на троне повелителя. У его ног коленопреклоненная жалкая толпа голодающих и угнетенных протягивала к нему худые руки с мучительной мольбой, но он смотрел в сторону, как бы не замечая их. Он повернул голову и прислушивался к шепоту того, кто, казалось, благодаря изящным поклонам и льстивым улыбкам, сделался его советчиком и наперсником; однако этот самый наперсник скрывал за спиной кинжал, готовый поразить своего властелина. Впечатление этой картины быстро перешло в выражение изумления и страха, когда занавес поднялся, открывая «Уголок Ада». Эта картина была поистине оригинальная и совершенно не похожа на принятый способ изображения такого сюжета. Перед глазами была черная глубокая пещера, освещающаяся попеременно то блеском льда, то огнем; громадные ледяные сосульки спускались сверху, и бледное пламя украдкой вырывалось снизу, а во мраке амбразуры виднелась темная фигура сидящего человека, который считал золото или то, что, казалось, было золотом. И каждая монета, выскользнув из его пальцев, превращалась в огонь, и урок, изображенный таким образом, легко понимался. Погибшая душа сама приготовила себе муки и продолжала еще эту работу, усиливая свою огненную агонию. Большинство восторгалось этой сценой за ее рембрандтовские эффекты освещения и тени, но я лично был доволен, когда занавес скрыл ее из вида; что-то в ужасном лице осужденного грешника неприятно напоминало мне те три призрака, которые привиделись мне в ночь самоубийства виконта Линтона.
«Семена разврата» были следующей картиной, которая показывала нам молодую красивую девушку, лежащую на роскошной кушетке в дезабилье, с романом в руках, заглавие которого было ясно видно всем: хорошо известный роман для всех присутствующих и произведение восхваляемого автора. Вокруг нее, на полу, брошенные небрежно на стулья, валялись другие романы этого же самого типа; все их заглавия были повернуты к нам, равно как и имена их авторов.
— Какая смелая идея! — сказала сидевшая сзади меня дама. — Желала бы я знать, как бы к ней отнеслись те авторы, если бы они были здесь?
— Они бы не обратили никакого внимания! — ответил ее сосед, подавив смех. — Писатели этого сорта приняли бы ее только как первоклассную рекламу.
Сибилла смотрела на картину с побледневшим лицом и серьезными глазами.
— Это правдивая картина! — прошептала она. — Джеффри, она мучительно правдива!
Я не отвечал; я знал, на что она намекала, но, увы, я не знал, как «Семена разврата» были посеяны в ее собственной душе, и какие плоды они принесут. Занавес упал, чтобы почти немедленно подняться и открыть нам «Его последню покупку».
Нашим взорам представилась роскошная современная гостиная, где находились человек десять мужчин в модных фраках. Они, по-видимому, только что встали из-за карточного стола, и один из них, имеющий вид мота со злой улыбкой иронии и торжества на лице указывал на свою «покупку» — прекрасную женщину. Она была одета как невеста, в белое платье, но она была привязана, как бывают привязаны пленники, к высокой колонне, на которой мраморная голова Силена скалила зубы и лукаво смотрела.
Ее руки были связаны вместе бриллиантовыми цепями, ее талия была обвита толстой веревкой из жемчугов; широкий ошейник из рубинов охватывал ее горло, и с головы до ног она была окутана и связана нитями из золота и каменьев.
Ее голова была вызывающе откинута назад, с гордым презрительным видом; только ее глаза выражали стыд и отчаяние за свою неволю.
Человек, обладающий этой белой рабыней, был представлен, судя по его позе, как исчисляющий и оценивающий ее «пункты», чтобы вызвать одобрение со стороны его товарищей, чьи лица художественно выражали различные чувства сластолюбия, жестокости, зависти, отупения и насмешки.
— Славный образец модного брака! — заметил кто-то.
— Скорее, — ответил другой голос, — счастливая пора в жизни!
Я посмотрел на Сибиллу. Она была бледна, но улыбнулась, встретив мой вопросительный взгляд. Чувство утешения обдало теплотой мое сердце, когда я вспомнил, что теперь, как она сама сказала мне, она «научилась любить», и что поэтому ее брак со мной больше не был только материальным расчетом.
Она не была моей «покупкой», она была моей любовью, моей святыней, моей царицей, — так я думал в моем безумии и честолюбии. Последняя картина называлась «Вера и материализм» и была самой изумительной из всей серии. Зал постепенно погрузился во мрак, и поднявшийся занавес открыл восхитительный вид на берегу моря. Полная луна бросала сильный свет на зеркальные воды, и, поднимаясь на радужных крыльях от земли к небесам, одно из прелестнейших созданий, о которых разве только могут мечтать поэты и художники, подобно ангелу, возносилось вверх; ее руки, держащие пучок лилий, были сложены на груди, ее лучистые глаза были полны божественной радости, надежды и любви.
Слышалась чарующая музыка, вдали хор нежных голосов пел о блаженстве, небо и земля, море и воздух — все, казалось, поддерживало Духа, уносящегося все выше и выше, и мы все следили за этим воздушным летящим образом с чувством восторга и удовлетворения; вдруг раздался громовой удар, сцена потемнела, и послышался отдаленный рев рассвирепевших вод. Померк лунный свет, прекратилась музыка. Блеснул красный огонек, сначала слабо, потом более явственно, и показался «Материализм» — человеческий скелет, белевший в темноте и скаливший весело зубы на нас всех! И на наших.глазах скелет рассыпался в куски, и длинный извивающийся червь выполз из обломков костей, другой показался из глазных впадин черепа. В зале послышался шепот неподдельного ужаса, публика встала с мест; один известный профессор, протолкнувшись мимо меня, сердито проворчал: «Это, может быть, очень забавно для вас, но, по-моему, это отвратительно!»
— Как ваши теории, мой дорогой профессор! — прозвучал могучий смеющийся голос Лючио, встретившего его на пути, и миниатюрный театр снова был залит блестящим светом.
— Для одних они забавны, а для других отвратительны!
— Простите, я говорю, конечно, шутя, но я поставил эту картину специально в вашу честь.
— О, в самом деле? — прорычал профессор. — Я не оценил ее.
— Однако вы должны были бы это сделать, так как она научно совершенно правильна, — заявил, все еще смеясь, Лючио. — Вера с крыльями, которую вы видели радостно летящей к невозможному небу, не научно правильна. Разве вы нам этого не говорили? Но скелет и черви совершенно ваш «культ». Ни один материализм не может отрицать правильности того состояния, к которому мы все придем наконец. Положительно, некоторые дамы выглядят бледными. Как смешно, что все, чтобы называться светскими и войти в милость у прессы, принимают материализм, как единственную веру, а между тем боятся естественного конца жизни.
— Нельзя сказать, чтоб эта последняя картина была веселого сюжета, — сказал лорд Эльтон, выходя из театра с Дайаной Чесней, доверчиво повисшей на его руке, — далеко не праздничная!
— Праздничная для червей! — ответил, смеясь, Лючио. — Пожалуйте, мисс Чесней, и вы, Темпест, с леди Сибиллой, пойдемте опять в парк посмотреть на мои блуждающие огни.
Новое любопытство было возбуждено этим замечанием; публика быстро освободилась от трагического впечатления, вызванного странными «картинами», и повалила из дома в сады, болтая и смеясь с большим шумом, чем всегда. Были уже сумерки, и когда мы достигли открытого луга, мы увидели бесконечное число маленьких мальчиков, одетых в коричневое, бегающих с фонарями. Их движения были быстры и совершенно бесшумны; они прыгали, скакали и кружились, как гномы, на клумбах, под кустами и вдоль дорожек и террас; многие из них влезали на деревья с ловкостью и легкостью обезьян, и, куда бы они ни бежали, они оставляли позади себя хвост блестящего света. Вскоре их стараниями все парки были иллюминованы с таким великолепием, с каким даже исторические праздники в Версале не могли сравниться; высокие дубы и кедры были превращены в пирамиды огненных цветов, каждая ветка была увешана лампами в форме звезд; ракеты со свистом взвивались к небу и оттуда сыпали дождь букетов, гирлянд и лент из пламени. Красные и голубые блестящие полосы бежали по траве, и среди восторженных рукоплесканий зрителей восемь грациозных огненных фонтанов всевозможных цветов начали бить во всех углах сада, в то время как громадного размера золотой воздушный шар, ослепительно иллюминированный, медленно поднялся в воздух и остался висящим над нами, посылая из своей лодочки сотни птиц, подобных драгоценным камням, и бабочек с огненными крылышками, которые кружились и потом исчезали. Мы еще громко аплодировали восхитительному эффекту этого зрелища, как появилась толпа прелестных танцовщиц в белом, которые колыхали длинными серебряными жезлами, кончающимися электрическими звездами, и под звуки странной звенящей музыки, по-видимому, разыгрываемой вдали на стеклянных колокольчиках, они начали фантастический танец дикого, но, однако, самого грациозного характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64