Это была маленькая вилла в Шарлоттенбурге, близ Штейнплаца. «Лавина тронулась, ее не остановить!» – думал Венцель и не сводил взгляда с виллы. Мысли стремительно проносились в мозгу. Он выкуривал одну папиросу за другою и ждал. Прошел час. Все купе уже наполнилось дымом. Он был в каком-то полусне. Мысли остановились. Шевелились только второстепенные. Кто построил эту виллу? Сколько должен зарабатывать актер, чтобы иметь возможность жить в такой вилле? Но, может быть, он имеет еще другие доходы? На углу стоял агент, читал газету и ел банан. Он внушал Венцелю отвращение.
За несколько минут до семи дверь открылась, и вышла дама. На ней была кокетливая коричневая шляпка и того же цвета тонкое, мягкое манто, плотно облегавшее ее стройное тело. Борзая собака выскользнула из двери, но на чей-то оклик сейчас же вбежала обратно. Дама вышла из дома непринужденно, беспечно, как ежедневно в каждом большом городе тысячи дам выходят из какого-нибудь дома в этот час.
Но эта дама носила его имя.
Спокойной походкой направилась Эстер вдоль улицы, потом подозвала наемный автомобиль и скрылась.
Некоторое время Венцель еще ждал неподвижно в своем купе. Агент прошел мимо и поглядел в оконце. Тогда шоферу приказано было ехать назад в контору.
«Значит, ничего не вышло, – подумал шофер, – меня не потянут свидетелем в суд».
Венцель провел в конторе только несколько минут. Машинально подписал несколько десятков писем. Потом поехал обратно в Груневальд.
Мрачный вошел он в дом. Лоб у него, был изборожден морщинами злобы. Прислуга безмолвно спасалась бегством от его дурного настроения.
– Дамы – в китайской комнате.
Китайская комната была отделана в экзотическом стиле, отнюдь не в китайском, но так уже она называлась. Стены были сплошь облицованы кафельными плитками ультрамаринового цвета, потолок покрыт росписью и позолотой. Эстер любила сидеть в этой комнате, когда смеркалось.
До слуха Венцеля уже доносились женские голоса. Разговор велся по-английски и по-французски. Вчера приехали погостить две приятельницы: жена английского оптового чаеторговца Вайолет, с прической мадонны и сластолюбивыми губами, и Жоржет, маленькая, подвижная, как ртуть, черноволосая француженка, сбежавшая от мужа и прятавшаяся у Эстер. Дамы оживленно беседовали о предстоявшем через несколько дней ночном празднике в Хельброннене. Ожидали только наступления более теплой погоды. Венцель, остановившись в гостиной Эстер, смотрел в китайскую комнату. Дым дамских пахитосок образовал под потолком неподвижный, парящий слой.
В этот миг лакей подал Эстер карточку, и сейчас же вслед за этим в китайской комнате появилась фигура молодою человека. Венцель узнал голос Качинского.
– Вес долго не было в городе, господин Качинский, – сказала Эстер почти равнодушным, почти скучающим тоном.
– Я был занят за границей, – ответил Качинский. – Вернулся несколько дней назад, но только сегодня урвал свободный часок.
– Мои подруги, Вайолет Тэйлор из Лондона и Жоржет Леблан из Парижа.
Венцель вдруг весь облился потом.
«О, какая бесстыдная комедия!»
Лицо у него было серое, как свинец, долго пробывший на открытом воздухе.
Он медленно поднялся по лестнице. Лестница скрипела под его весом. Он уединился в своем кабинете и велел передать, чтобы его не ждали к чаю. У него срочные дела.
Кипы телеграмм и деловых бумаг были приготовлены его секретарем. Он не взглянул на них. Он ходил по своему полутемному кабинету взад и вперед, взад и вперед и не переставал повторять:
«О. какая бесстыдная, жалкая комедия!»
И опять все тело у него покрылось испариной.
Пробило полночь, а Венцель в мрачной и немой ярости все еще шагал по комнате взад и вперед, вполголоса говоря сам с собою. Снизу доносились иногда голоса к смех. Число гостей там как будто увеличилось.
«Обман, ложь, лицемерие! Лавина тронулась. Она убьет меня, и ее, и всех! О, какая низость!»
Вдруг ему показалось, будто у всех мужчин и женщин, бывавших в его доме, сквозило во взглядах какое-то странное и необыкновенное выражение, словно они скрывали от него нечто такое, чего совершенно скрыть не могли. Он увидел перед собою, не первый раз за эти дни, гостей, собравшихся в Лондоне на свадьбу, молодых, рослых мужчин, майора Ферфакса, барона Блау, и вдруг ему почудилось, словно у всех у них вызывающий вид и словно все они уставились в него с холодной усмешкой в глазах.
Он стиснул зубы так, что они хрустнули.
«Какое отчаянное бесстыдство! Она меня втянула в грязь и, что еще гораздо ужаснее (гораздо ужаснее в глазах Венцеля!), она сделала меня посмешищем всех этих людей!»
О, разумеется, этот Ферфакс, и Блау, и Качинский, и другие – смеются над ним до упаду. Что же, поделом ему, он этого сам добивался! Все знали, что из этого выйдет, только он не знал.
«Я не потерплю, чтобы меня втаптывали в грязь! – скрежетал он: – Я отомщу, я страшно отомщу!»
Она потребовала свободы, свободы во всех отношениях. Он предоставил ей свободу. Но разве эту свободу не ограничивали законы света и ее пола? Может быть, она так же не знает удержу в наслаждениях, как и он сам? Может быть, она – Венцель Шелленберг в юбке? Может быть! Что знает он о ней? Чужая женщина, незнакомая, как неизвестный зверь, свойств которого никто не изучил. Все мрачнее, все страшнее рисовалась ему его судьба. Снизу доносился смех. Звуки рояля. Там танцевали.
«Я этого не потерплю!» – восклицал он вновь и вновь с искаженным лицом.
Это была страшная ночь.
25
Перед зданием общества «Новая Германия» теснилась, плечо к плечу, несметная толпа безработных. Улица гудела от криков.
– Дай нам работу, Шелленберг! Дай нам хлеба!
Двери здания были закрыты.
Михаэль, стоя на балконе, обратился с речью к упавшим духом. Он заявил, что общество за последние недели поставило на работу много тысяч людей, но временно не располагает больше средствами. Он возобновит свои хлопоты перед правительством и городским управлением.
Экономический кризис обострился. В копях росли горы угля, много доменных печей уже погасло. Экспорт упал до минимума. Много лет оставались люди глухи к его предложениям.
Каждый день в его кабинет доносились крики:
– Дай нам работы! Выходи, Шелленберг!
Шум вскипал. Улица бушевала, камни летели в оконные стекла. Вмешивалась полиция.
На днях кучка безработных проникла в окна. С большим трудом удалось успокоить несчастных. Вчера явился один пьяный и вел себя, как буйный сумасшедший. Он уже раньше работал у общества, но был уволен, так как оказался вообще непригодным ни для какой работы. Он потребовал немедленного обратного приема, пригрозив взорвать все здание. У него, – кричал он, – больная жена и четверо маленьких детей, умирающих с голоду где-то в подвале. Схватив стул, он бросился на служащих. Это был широкоплечий, кривоногий человек, по ремеслу – каменщик; лицо у него было одутловатое от пьянства, с рыжими усами. В бешенстве он кричал, что вернется на следующий день.
И вернулся в самом деле.
В этот день должно было состояться совместное заседание представителей правительства и рабочих союзов, на которое был приглашен Михаэль для доклада о своих планах.
Немного опоздав, как всегда, Михаэль спускался по лестнице так быстро, что Ева, которая должна была проводить его на заседание, с трудом поспевала за ним.
В эти беспокойные дни Михаэль обычно выходил из дома через запасный подъезд. Но не успел он стать на первую ступень этого подъезда, как ощутил сильный удар в левое плечо. Ему показалось, что его толкнули в плечо тяжелой палкой, железной полосой. Он зашатался и чуть было не упал. Этот переулок был довольно безлюден, и он не заметил ничего подозрительного. Но в тот же миг он увидел, как его шофер, стоявший подле автомобиля, ринулся на какого-то человека и сбил его с ног. Сейчас же собралась толпа.
– Он стрелял в Шелленберга! – крикнул шофер и показал на человека с одутловатым, покрытым грязью лицом, которого повалил на землю.
Это был каменщик с рыжими усами, поклявшийся накануне отомстить.
Михаэль даже не слышал выстрела. Звук заглушён был уличным шумом. Все это произошло в какие-нибудь две секунды. Михаэль все еще стоял на ногах, недоумевая. В плече он по-прежнему чувствовал сильную боль.
– Ты ранен? – спросила Ева, глядя ему в лицо расширенными от ужаса и волнения глазами.
Михаэль покачал головой, он не мог выговорить ни слова. Боль в плече становилась все сильнее.
– Ах, да ведь тут кровь! – крикнула Ева и, достав свой носовой платочек, поспешно просунула его Михаэлю под жилет.
В смятении она пыталась втянуть его обратно в дверь подъезда.
Наконец, Михаэлю удалось заговорить.
– Эго ничего, – сказал он. – Пустяки! Что ему нужно было? – крикнул он, обращаясь к людям, толпившимся вокруг покушавшегося.
Все это произошло среди бела дня, около трех часов пополудни.
Часом позже стая газетчиков мчалась по улицам со свежими еще листами и орала.
– Покушение на Михаэля Шелленберга! Безработный стрелял в Шелленберга!
В вечерних газетах появились только короткие заметки. Безработный, – гласили они, – стрелял из револьвера в известного политико-эконома и химика Михаэля Шелленберга, основателя и руководителя общества «Новая Германия». Толпа собиралась линчевать покушавшегося, но Михаэль Шелленберг заступился за него. Состояние здоровья раненого, насколько это удалось установить, не внушает опасений.
В утренних газетах приводились подробные сведения. Покушение совершил некто Хейнеке, каменщик, записной пьяница, не раз уже бывший под судом. Его показания сбивчивы. Газеты склонны были считать Хейнеке слабоумным. Мотивы покушения были весьма неясны. Сначала Хейнеке заявил, будто взялся за оружие под гнетом нужды. Репортеры уже обследовали его домашние обстоятельства и, действительно, должны были констатировать, что больная жена его и четверо маленьких детей живут в неописуемой нищете, в сыром подвальном помещении площадью в четыре квадратных метра. Затем Хейнеке показал, будто хотел отомстить Шелленбергу. Он работал у общества «Новая Германия», получал нищенское жалованье, а потом его просто выбросили на улицу. Между тем у Шелленберга есть дворец в Груневальде, содержащий сотни зал, и скаковая конюшня, и все это добыто потом и кровью безработных. «Трагическая ошибка! – писала одна газета. – Покушавшийся спутал политико-эконома Михаэля Шелленберга с его братом, промышленником и финансистом Венцелем Шелленбергом!»
Хейнеке указали на его ошибку.
– Это все равно, – ответил он, – все они хороши.
Далее он заявил, что стрелял для того, чтобы попасть в тюрьму. У него оставался выбор только между тюрьмой и петлей, так как работы он все равно не мог бы найти.
Словом – потерявший руль, слабоумный алкоголик.
Бюллетени врачей, печатавшиеся в газетах, были благоприятны. Пуля, раздробившая ключицу, была извлечена в ту же ночь. Михаэль поправится через несколько недель, если только не будет каких-либо осложнений.
У Михаэля немного повысилась температура, и к вечеру его стало слегка лихорадить. Вот и все. Общее его самочувствие было превосходно. Уже на третий день он пожелал выписаться из клиники, чтобы снова взяться за работу. Но врачи этому воспротивились, прибегнув к содействию Евы, чье влияние на пациента было им известно, и Михаэлю волей-неволей пришлось остаться в клинике. Приехали комиссары снять с него допрос.
– Отпустите беднягу на свободу, – сказал Михаэль. – Он жертва общего тяжелого положения. Его отчаянный поступок не есть индивидуальный акт, в нем выразилось отчаяние многих тысяч безработных.
Через неделю температура была удовлетворительна, и рана настолько зажила, что врачи позволили Михаэлю ежедневно в течение двух часов выслушивать доклады директоров. После этого он сразу почувствовал себя гораздо лучше. Ева была с ним неотлучно.
Однажды в клинику приехал Венцель.
Венцель несколько недель провел в разъездах. Как ангел мести, появлялся он во многих своих предприятиях. Ему сопутствовали только Макентин и Штольпе. Лицо у него было холодное и угрюмое, директора и доверенные дрожали под его взглядом. Ряд директоров был уволен. Нет, Венцель Шелленберг не склонен платить высокие оклады за вялую работу. Ошибаетесь, господа! Ему нужны люди творческого ума, неизменно имеющие в виду интересы концерна.
В пути он узнал про покушение на Михаэля. В Ганновере, перед тем как сесть в кельнский поезд, он купил газету. Это было на другое утро после покушения.
– Посмотрите-ка, Макентин! – воскликнул он побледнев. – Что это значит?
Штольпе мигом дано было поручение поехать в Берлин и посылать в Кельн подробные сообщения. В Кельне Венцель купил все газеты.
– Читайте, Макентин, – сказал он с растерянной улыбкой, – в сущности, пуля этого негодяя метила в меня. Если что-нибудь случится с Михаэлем, это будет у меня на совести.
Несколько дней подряд Макентин читал в глазах у Венцеля мучительную тревогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
За несколько минут до семи дверь открылась, и вышла дама. На ней была кокетливая коричневая шляпка и того же цвета тонкое, мягкое манто, плотно облегавшее ее стройное тело. Борзая собака выскользнула из двери, но на чей-то оклик сейчас же вбежала обратно. Дама вышла из дома непринужденно, беспечно, как ежедневно в каждом большом городе тысячи дам выходят из какого-нибудь дома в этот час.
Но эта дама носила его имя.
Спокойной походкой направилась Эстер вдоль улицы, потом подозвала наемный автомобиль и скрылась.
Некоторое время Венцель еще ждал неподвижно в своем купе. Агент прошел мимо и поглядел в оконце. Тогда шоферу приказано было ехать назад в контору.
«Значит, ничего не вышло, – подумал шофер, – меня не потянут свидетелем в суд».
Венцель провел в конторе только несколько минут. Машинально подписал несколько десятков писем. Потом поехал обратно в Груневальд.
Мрачный вошел он в дом. Лоб у него, был изборожден морщинами злобы. Прислуга безмолвно спасалась бегством от его дурного настроения.
– Дамы – в китайской комнате.
Китайская комната была отделана в экзотическом стиле, отнюдь не в китайском, но так уже она называлась. Стены были сплошь облицованы кафельными плитками ультрамаринового цвета, потолок покрыт росписью и позолотой. Эстер любила сидеть в этой комнате, когда смеркалось.
До слуха Венцеля уже доносились женские голоса. Разговор велся по-английски и по-французски. Вчера приехали погостить две приятельницы: жена английского оптового чаеторговца Вайолет, с прической мадонны и сластолюбивыми губами, и Жоржет, маленькая, подвижная, как ртуть, черноволосая француженка, сбежавшая от мужа и прятавшаяся у Эстер. Дамы оживленно беседовали о предстоявшем через несколько дней ночном празднике в Хельброннене. Ожидали только наступления более теплой погоды. Венцель, остановившись в гостиной Эстер, смотрел в китайскую комнату. Дым дамских пахитосок образовал под потолком неподвижный, парящий слой.
В этот миг лакей подал Эстер карточку, и сейчас же вслед за этим в китайской комнате появилась фигура молодою человека. Венцель узнал голос Качинского.
– Вес долго не было в городе, господин Качинский, – сказала Эстер почти равнодушным, почти скучающим тоном.
– Я был занят за границей, – ответил Качинский. – Вернулся несколько дней назад, но только сегодня урвал свободный часок.
– Мои подруги, Вайолет Тэйлор из Лондона и Жоржет Леблан из Парижа.
Венцель вдруг весь облился потом.
«О, какая бесстыдная комедия!»
Лицо у него было серое, как свинец, долго пробывший на открытом воздухе.
Он медленно поднялся по лестнице. Лестница скрипела под его весом. Он уединился в своем кабинете и велел передать, чтобы его не ждали к чаю. У него срочные дела.
Кипы телеграмм и деловых бумаг были приготовлены его секретарем. Он не взглянул на них. Он ходил по своему полутемному кабинету взад и вперед, взад и вперед и не переставал повторять:
«О. какая бесстыдная, жалкая комедия!»
И опять все тело у него покрылось испариной.
Пробило полночь, а Венцель в мрачной и немой ярости все еще шагал по комнате взад и вперед, вполголоса говоря сам с собою. Снизу доносились иногда голоса к смех. Число гостей там как будто увеличилось.
«Обман, ложь, лицемерие! Лавина тронулась. Она убьет меня, и ее, и всех! О, какая низость!»
Вдруг ему показалось, будто у всех мужчин и женщин, бывавших в его доме, сквозило во взглядах какое-то странное и необыкновенное выражение, словно они скрывали от него нечто такое, чего совершенно скрыть не могли. Он увидел перед собою, не первый раз за эти дни, гостей, собравшихся в Лондоне на свадьбу, молодых, рослых мужчин, майора Ферфакса, барона Блау, и вдруг ему почудилось, словно у всех у них вызывающий вид и словно все они уставились в него с холодной усмешкой в глазах.
Он стиснул зубы так, что они хрустнули.
«Какое отчаянное бесстыдство! Она меня втянула в грязь и, что еще гораздо ужаснее (гораздо ужаснее в глазах Венцеля!), она сделала меня посмешищем всех этих людей!»
О, разумеется, этот Ферфакс, и Блау, и Качинский, и другие – смеются над ним до упаду. Что же, поделом ему, он этого сам добивался! Все знали, что из этого выйдет, только он не знал.
«Я не потерплю, чтобы меня втаптывали в грязь! – скрежетал он: – Я отомщу, я страшно отомщу!»
Она потребовала свободы, свободы во всех отношениях. Он предоставил ей свободу. Но разве эту свободу не ограничивали законы света и ее пола? Может быть, она так же не знает удержу в наслаждениях, как и он сам? Может быть, она – Венцель Шелленберг в юбке? Может быть! Что знает он о ней? Чужая женщина, незнакомая, как неизвестный зверь, свойств которого никто не изучил. Все мрачнее, все страшнее рисовалась ему его судьба. Снизу доносился смех. Звуки рояля. Там танцевали.
«Я этого не потерплю!» – восклицал он вновь и вновь с искаженным лицом.
Это была страшная ночь.
25
Перед зданием общества «Новая Германия» теснилась, плечо к плечу, несметная толпа безработных. Улица гудела от криков.
– Дай нам работу, Шелленберг! Дай нам хлеба!
Двери здания были закрыты.
Михаэль, стоя на балконе, обратился с речью к упавшим духом. Он заявил, что общество за последние недели поставило на работу много тысяч людей, но временно не располагает больше средствами. Он возобновит свои хлопоты перед правительством и городским управлением.
Экономический кризис обострился. В копях росли горы угля, много доменных печей уже погасло. Экспорт упал до минимума. Много лет оставались люди глухи к его предложениям.
Каждый день в его кабинет доносились крики:
– Дай нам работы! Выходи, Шелленберг!
Шум вскипал. Улица бушевала, камни летели в оконные стекла. Вмешивалась полиция.
На днях кучка безработных проникла в окна. С большим трудом удалось успокоить несчастных. Вчера явился один пьяный и вел себя, как буйный сумасшедший. Он уже раньше работал у общества, но был уволен, так как оказался вообще непригодным ни для какой работы. Он потребовал немедленного обратного приема, пригрозив взорвать все здание. У него, – кричал он, – больная жена и четверо маленьких детей, умирающих с голоду где-то в подвале. Схватив стул, он бросился на служащих. Это был широкоплечий, кривоногий человек, по ремеслу – каменщик; лицо у него было одутловатое от пьянства, с рыжими усами. В бешенстве он кричал, что вернется на следующий день.
И вернулся в самом деле.
В этот день должно было состояться совместное заседание представителей правительства и рабочих союзов, на которое был приглашен Михаэль для доклада о своих планах.
Немного опоздав, как всегда, Михаэль спускался по лестнице так быстро, что Ева, которая должна была проводить его на заседание, с трудом поспевала за ним.
В эти беспокойные дни Михаэль обычно выходил из дома через запасный подъезд. Но не успел он стать на первую ступень этого подъезда, как ощутил сильный удар в левое плечо. Ему показалось, что его толкнули в плечо тяжелой палкой, железной полосой. Он зашатался и чуть было не упал. Этот переулок был довольно безлюден, и он не заметил ничего подозрительного. Но в тот же миг он увидел, как его шофер, стоявший подле автомобиля, ринулся на какого-то человека и сбил его с ног. Сейчас же собралась толпа.
– Он стрелял в Шелленберга! – крикнул шофер и показал на человека с одутловатым, покрытым грязью лицом, которого повалил на землю.
Это был каменщик с рыжими усами, поклявшийся накануне отомстить.
Михаэль даже не слышал выстрела. Звук заглушён был уличным шумом. Все это произошло в какие-нибудь две секунды. Михаэль все еще стоял на ногах, недоумевая. В плече он по-прежнему чувствовал сильную боль.
– Ты ранен? – спросила Ева, глядя ему в лицо расширенными от ужаса и волнения глазами.
Михаэль покачал головой, он не мог выговорить ни слова. Боль в плече становилась все сильнее.
– Ах, да ведь тут кровь! – крикнула Ева и, достав свой носовой платочек, поспешно просунула его Михаэлю под жилет.
В смятении она пыталась втянуть его обратно в дверь подъезда.
Наконец, Михаэлю удалось заговорить.
– Эго ничего, – сказал он. – Пустяки! Что ему нужно было? – крикнул он, обращаясь к людям, толпившимся вокруг покушавшегося.
Все это произошло среди бела дня, около трех часов пополудни.
Часом позже стая газетчиков мчалась по улицам со свежими еще листами и орала.
– Покушение на Михаэля Шелленберга! Безработный стрелял в Шелленберга!
В вечерних газетах появились только короткие заметки. Безработный, – гласили они, – стрелял из револьвера в известного политико-эконома и химика Михаэля Шелленберга, основателя и руководителя общества «Новая Германия». Толпа собиралась линчевать покушавшегося, но Михаэль Шелленберг заступился за него. Состояние здоровья раненого, насколько это удалось установить, не внушает опасений.
В утренних газетах приводились подробные сведения. Покушение совершил некто Хейнеке, каменщик, записной пьяница, не раз уже бывший под судом. Его показания сбивчивы. Газеты склонны были считать Хейнеке слабоумным. Мотивы покушения были весьма неясны. Сначала Хейнеке заявил, будто взялся за оружие под гнетом нужды. Репортеры уже обследовали его домашние обстоятельства и, действительно, должны были констатировать, что больная жена его и четверо маленьких детей живут в неописуемой нищете, в сыром подвальном помещении площадью в четыре квадратных метра. Затем Хейнеке показал, будто хотел отомстить Шелленбергу. Он работал у общества «Новая Германия», получал нищенское жалованье, а потом его просто выбросили на улицу. Между тем у Шелленберга есть дворец в Груневальде, содержащий сотни зал, и скаковая конюшня, и все это добыто потом и кровью безработных. «Трагическая ошибка! – писала одна газета. – Покушавшийся спутал политико-эконома Михаэля Шелленберга с его братом, промышленником и финансистом Венцелем Шелленбергом!»
Хейнеке указали на его ошибку.
– Это все равно, – ответил он, – все они хороши.
Далее он заявил, что стрелял для того, чтобы попасть в тюрьму. У него оставался выбор только между тюрьмой и петлей, так как работы он все равно не мог бы найти.
Словом – потерявший руль, слабоумный алкоголик.
Бюллетени врачей, печатавшиеся в газетах, были благоприятны. Пуля, раздробившая ключицу, была извлечена в ту же ночь. Михаэль поправится через несколько недель, если только не будет каких-либо осложнений.
У Михаэля немного повысилась температура, и к вечеру его стало слегка лихорадить. Вот и все. Общее его самочувствие было превосходно. Уже на третий день он пожелал выписаться из клиники, чтобы снова взяться за работу. Но врачи этому воспротивились, прибегнув к содействию Евы, чье влияние на пациента было им известно, и Михаэлю волей-неволей пришлось остаться в клинике. Приехали комиссары снять с него допрос.
– Отпустите беднягу на свободу, – сказал Михаэль. – Он жертва общего тяжелого положения. Его отчаянный поступок не есть индивидуальный акт, в нем выразилось отчаяние многих тысяч безработных.
Через неделю температура была удовлетворительна, и рана настолько зажила, что врачи позволили Михаэлю ежедневно в течение двух часов выслушивать доклады директоров. После этого он сразу почувствовал себя гораздо лучше. Ева была с ним неотлучно.
Однажды в клинику приехал Венцель.
Венцель несколько недель провел в разъездах. Как ангел мести, появлялся он во многих своих предприятиях. Ему сопутствовали только Макентин и Штольпе. Лицо у него было холодное и угрюмое, директора и доверенные дрожали под его взглядом. Ряд директоров был уволен. Нет, Венцель Шелленберг не склонен платить высокие оклады за вялую работу. Ошибаетесь, господа! Ему нужны люди творческого ума, неизменно имеющие в виду интересы концерна.
В пути он узнал про покушение на Михаэля. В Ганновере, перед тем как сесть в кельнский поезд, он купил газету. Это было на другое утро после покушения.
– Посмотрите-ка, Макентин! – воскликнул он побледнев. – Что это значит?
Штольпе мигом дано было поручение поехать в Берлин и посылать в Кельн подробные сообщения. В Кельне Венцель купил все газеты.
– Читайте, Макентин, – сказал он с растерянной улыбкой, – в сущности, пуля этого негодяя метила в меня. Если что-нибудь случится с Михаэлем, это будет у меня на совести.
Несколько дней подряд Макентин читал в глазах у Венцеля мучительную тревогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49