В любом случае, допускать это «самопожертвование» со стороны своего любопытного, тщеславного и трусоватого спутника Конан не собирался. И потому преспокойно перебил Олдвина:
— Я отправлюсь в апартаменты ее величества, чтобы выразить ей наше почтение. Изволь проводить меня.
Он вскочил на ноги и насмешливо глянул на Олдвина. Да, Конан не ошибся: на лице бритунца тотчас отразилось огромное облегчение, и Олдвин тайком перевел дух. А затем улыбнулся, чуть самодовольно.
Конан преспокойно вышел из комнаты. Дверь захлопнулась, и Олдвин остался один.
Киммериец повернулся к молодому золотоволосому воину:
— Веди меня.
Воин молча двинулся вперед, сделав Конану знак следовать за ним. Киммериец бесшумно заскользил по гладким отполированным полам. От цепкого взгляда опытного вора не ускользала ни одна деталь богатейшего убранства подземного дворца. Все здесь поражало роскошью и радовало глаз: облицованные полированным камнем стены, резные украшения, позолота и зеркала, мозаики, сложенные из разных пород дерева.
Конан не сомневался в том, что все это великолепие имело весьма неприглядное происхождение. Заграт ясно дал понять, что по распоряжению королевы ее черные воины столетиями грабили караваны. Впрочем, киммерийца трудно было озадачить такой вещью, как украденная вещь — сам он не раз промышлял подобными делами.
Его внимание привлекла статуя танцующей богини или демоницы — он не брался определить. Существо с четырьмя руками застыло в изящной танцевальной позе. Вырезанная из черного дерева фигурка была так гладко отполирована, что свет скользил по ее поверхности, как бы лаская чудесную кожу женщины. Ее лицо с правильными чертами выглядело отрешенным. Десятки глаз, сделанных из разных драгоценных камней, были рассыпаны по всему ее телу. Сапфировые, изумрудные, рубиновые, аквамариновые, топазовые глаза смотрели на проходящих мимо людей — смотрели с раскрытых ладоней богини, с ее лба, из ямки под горлом, с грудей, живота, с ее бедер и колен, с вывернутых в танце ступней, с отставленных в сторону локтей. И куда бы ни встал изумленный зритель, самоцветные глаза повсюду следовали за ним пытливым, в самую душу проникающим взором.
Конан невольно задержался возле этой статуи, но золотоволосый воин поторопил его:
— Не следует заставлять королеву ждать. Гуайрэ становится гневной, когда ее сердят.
Он так и выразился — «становится гневной». Как будто говорил о богине, которая может менять ипостаси и из милостивой и прекрасной превращаться в яростную и суровую. Возможно, подумал Конан, именно так оно и есть. Особенно если принять во внимание древний возраст Гуайрэ и ее явно нечеловеческую природу.
Киммериец был заинтригован. За то короткое время, что он провел в затерянном среди песков дворце, он успел услышать о Гуайрэ достаточно противоречивых и удивительных вещей. Однако Конан привык доверять только собственному впечатлению, и теперь ему не терпелось встретиться с пустынной королевой.
Золотоволосый воин остановился перед низенькой дверцей, сделанной из огромного цельного куска полупрозрачного камня. Камень этот был отполирован и украшен резьбой — все тот же странный узор со змеями, глазами, сплетающимися руками, как распознал Конан.
Внутри, в покоях, расположенных за этой дверью, горел мягкий золотистый свет. Отблески его переливались в камне, наполняя хрусталь сокровенной таинственной жизнью.
— Сюда, — показал воин.
Он опустился на колени перед дверью и коснулся лбом порога. Затем, не вставая с колен, протянул руку и толкнул дверь. Она медленно, беззвучно распахнулась, и перед киммерийцем предстала огромная комната. Ее противоположная стена терялась где-то в бесконечности, — сколько Конан ни всматривался, он не мог ее увидеть. Прямо перед порогом стояла крохотная свеча. Ее огонек беспомощно трепетал на сквозняке. Трудно было поверить в то, что именно этот огонек наполнял жизнью массивный кристалл.
— Входи, — прошептал воин, глядя на Конана снизу вверх. — Госпожа ждет тебя.
Конан перешагнул через лежащего ниц воина и, пригнув голову перед низкой притолокой, вошел в таинственную комнату. Дверь беззвучно затворилась за его спиной.
* * *
Олдвин расхаживал по своей тюрьме взад-вперед, и досада росла в нем с каждым мгновением. Почему он позволил Конану выскочить вперед и занять его место на встрече с ее величеством? Разве неотесанный варвар сумеет правильно провести переговоры? Что вообще может такой необразованный субъект знать о тонкостях дипломатии? Конан непременно провалит все дело! Королеве будет достаточно разок взглянуть на его физиономию — и все, пленники никогда больше не выйдут на свободу. Ее величество — если она действительно прожила на свете так долго, как утверждает этот негодяй Заграт, — несомненно, разбирается в людях. Она сразу поймет, что таким, как Конан, место в тюрьме. И это будет только справедливо — хотя и очень печально.
Можно, конечно, настоять на собственной встрече с ее величеством. Попытаться переубедить ее. Но — поздно, поздно! Королева уже увидела Конана. Она, несомненно, решит, что Олдвин — сообщник злокозненного киммерийца. Нет, не видать им больше свободы…
Олдвин успел забыть о своем страхе перед этой встречей. Теперь главенствующим чувством в его душе стала досада.
Побегав еще с полчаса по комнате, он подошел к двери, приложил ухо, прислушался. Вдруг киммериец уже возвращается? Вероятно, он вернется в эту же камеру. И расскажет обо всем, что увидел. Олдвин сумеет вытащить из него все сведения, даже если Конан будет упираться и попробует отмалчиваться.
В конце концов, от того, какова Гуайрэ и как прошла ее встреча с Конаном, во многом зависит грядущая судьба обоих пленников.
Неожиданно у Олдвина закружилась голова, он покачнулся и, чтобы не упасть, всем телом привалился к двери.
И тут дверь открылась. Она оказалась незапертой!
Олдвин буквально вывалился из комнаты, которую все это время считал своей тюремной камерой, откуда нет и не может быть выхода. Он сильно ударился и с терцию полежал неподвижно, ожидая, пока утихнет боль. В голове у него все так и гудело. Мысленно он называл себя дураком — и это было самое мягкое из всех наименований, какие только Олдвин сумел извлечь из глубин своей академической памяти.
Наконец, держась за стену, он поднялся на ноги. Огляделся. Длинный коридор уводил в обе стороны. В нишах вдоль всего коридора стояли горящие светильники — это были глиняные и медные лампы, сделанные в виде самых различных диковинных существ. Весь коридор был залит таинственным мерцающим светом.
Олдвин избрал произвольное направление и медленно зашагал вперед. Ему было все равно, куда идти: подземные чертоги в любом случае представляли для него сплошную загадку.
Коридор уводил его под уклон, все глубже и глубже под землю, и Олдвину в конце концов начало казаться, будто он не человек, а слепой червь, огромное кольчатое существо, зарывающееся в почву, чтобы найти себе там убежище и пропитание. Он даже зажмурился, чтобы лучше представить себе, что ощущает подобное создание, и тотчас был наказан за излишнее усердие в фантазировании: он врезался в какое-то препятствие, которого не заметил, поскольку пробирался вперед вслепую.
Искры посыпались из глаз Олдвина. Он тихо вскрикнул и уставился на преграду, выросшую перед ним так внезапно и с таким нечеловеческим коварством.
Это была решетка, сделанная из какого-то не известного бритунской Академии материала. Тончайшие нити переплетались между собой, образуя причудливый узор, немного напоминающий паучью паутину, однако куда более изощренный. Ни один паук не сумел бы соткать подобные спирали, отдаленно напоминающие контуры роз. Но самым удивительным Олдвин нашел то обстоятельство, что «паутина» эта была почти невидимой. Даже если бы Олдвин изо всех сил таращился и выпучивал глаза, он и то обнаружил бы эту сеть лишь очутившись прямо перед ней.
Полупрозрачные нити сияли серебристым светом. Их бледное лучистое свечение отбрасывало едва заметные блики на стены.
Олдвин провел над ними рукой. Они источали приятную прохладу, которая слегка щекотала ладонь. И вдруг «паутина» начала стремительно таять. Олдвин поскорее отдернул руку, опасаясь, как бы эти таинственные нити не превратились в какое-нибудь клейкое и ядовитое вещество и не убили бы его, прилипнув к коже. А что? Ему доводилось слыхать о ядах, убивающих одним прикосновением к ним.
Но ничего подобного не произошло. От тепла человеческого тела тонкая сетка попросту растворилась в воздухе. После нее осталось благоухание — и ничего более. Олдвин осторожно шагнул дальше, но тотчас остановился.
Впереди не горело больше ни одной лампы. Перед ним расстилалась сплошная чернота.
* * *
Конан еще раз огляделся по сторонам. Необъятное пространство покоев королевы было залито теплым золотым сиянием. Но теперь киммериец мог бы поклясться, что источником этого света была вовсе не крохотная свечка на пороге, а некая человеческая фигура, отделившаяся от пустоты и представшая перед варваром.
Это была фигура юной женщины, высокой и гибкой. Она была облачена в длинные просторные одежды белого цвета. Тончайший полупрозрачный шелк бережно окутывал ее тело, и киммериец отчетливо видел сквозь покрывала каждый изгиб, каждую округлость. У нее была длинная талия, сильная спина и очень большая, странная для такого тонкого тела грудь.
Распущенные золотые волосы покрывали ее плечи и ниспадали до середины бедер. Они были схвачены на лбу тонким золотым обручем, усыпанным рубиновыми украшениями в виде глаз: широко раскрытые глаза чередовались с узкими, прищуренными. Самое большое око, сделанное из бриллианта, красовалось над ее лбом.
Яркий золотой свет исходил именно от этих волос. Каждый волосок, казалось, представлял собой отдельное произведение искусства, и Конану внезапно подумалось, что в Гуайрэ — кем бы она ни была — больше жизни, чем в большинстве людей, с которыми можно встретиться просто на улице или на большой дороге. Королева пустыни представала воплощением самой Жизни. Теплая, нежная, исполненная света, она смотрела на Конана своими ласковыми голубыми глазами, а строгие рубиновые и бриллиантовые очи надзирали за киммерийцем с ее обруча, как бы следя за тем, чтобы никто не посмел обижать королеву.
Он остановился в трех шагах от нее, рассматривая ее с возрастающим изумлением. И вдруг Гуайрэ улыбнулась и протянула к нему руки, точно дитя, наконец-то нашедшее давно потерянного родителя:
— Иди ко мне! — позвала она.
Конан шагнул вперед и утонул в ее объятии.
* * *
«Нельзя вот так безоглядно бросаться в темноту, — подумал Олдвин. — Хоть я и храбрец, в чем нет сомнений, — выбрался же я из нашей тюрьмы! — но осмотрительность никогда не противоречила мужеству».
Он вернулся в коридор и взял из ниши одну из горящих ламп.
В неверном свете лампы Олдвин наконец сумел рассмотреть то, что находилось за незримой сетью-паутиной. Вдоль стен стояли большие сундуки с закрытыми крышками. Сверху, на крышках, находились ларцы из резной пожелтевшей кости.
— Неужели это то, о чем я думаю? — прошептал Олдвин.
Он поднял лампу высоко над головой и осветил коридор. Насколько видел глаз, повсюду открывалась одна и та же картина: сундуки и ларцы, сундуки и ларцы… Они исчезали в бесконечности.
Олдвин подошел к одному из ларцов и отбросил крышку. Она легко открылась, и в свете огня перед бритунцем заиграли всеми цветами драгоценные камни, золото и серебро. Здесь были украшения из жемчуга и перламутра, из рубинов и бриллиантов; массивные браслеты из чистого золота, серебряные подвески с бирюзовой инкрустацией, наборные пояса, кинжалы с узорными рукоятками…
Олдвин очутился в королевской сокровищнице.
Он почувствовал, что задыхается. Ему стало трудно дышать, и он вынужден был сесть на пол и поставить рядом с собой лампу.
Несметные богатства окружали его со всех сторон. Удивительное дело! Олдвин всю жизнь считал себя истинным ученым, философом и исследователем, человеком, которому гораздо важнее докопаться до истины, нежели разбогатеть. Он воображал себя свободным от алчности. Он с насмешкой взирал на людей, которые тратили столько сил и времени на то, чтобы разбогатеть. «Жалкие ничтожества! — думал Олдвин, наблюдая за каким-нибудь из таких старателей. — На что они расходуют свои дни? На то, чтобы завладеть деньгами, которые в конце концов достанутся их наследникам и будут спущены за игрой в кости или на продажных женщин!»
Да, до сих пор Олдвин считал, что сам он — другой породы. Но сейчас он понял: дело было только в количестве сокровищ. Олдвин никогда не видел возможности разбогатеть по-настоящему. О да, он не желал разменивать свою жизнь на крохи богатства, но сейчас, очутившись перед лицом по-настоящему несметных сокровищ, Олдвин вынужден был признать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16