Постели были застланы бельём, знавшим куда лучшие времена, а пол вызывал содрогание. Зато над столом висел лицемерный лозунг: «Борись за чистоту родной комнаты. Уют — это прекрасно!»
— Выполняете? — я кивнул на лозунг.
— Только им и живём, — с достоинством ответил Сергей, яростно выкручивая рубашку. — А разве вам показалось что-нибудь не так?.. О, конечно, какой стыд!
Сергей всплеснул руками и осторожно, двумя пальчиками, брезгливо приподнял с пола окурок и швырнул его в ведро, демонстративно не обращая внимания на груду другого мусора.
Это пришлось мне по душе, поскольку в своё время я тоже был непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что Чернышёвым стоит поинтересоваться, и на этот раз интуиция меня не подвела: Сергей оказался одной из колоритнейших фигур, с которыми мне довелось познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения о себе. Сергей, к моему удовольствию, был москвичом, и я неоднократно проезжал мимо дома на Октябрьской площади, в котором он жил. Я даже припомнил, что какой-то тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку от банана.
— Так это были вы? — радостно закричал Сергей. Мы заключили друг друга в объятья. Затем Сергей препроводил меня в отведённую высокому гостю резиденцию, с тонким вкусом меблированную комнату, в которой, помимо проржавевшей кровати и раскладушки, стоял полуразвалившийся шкаф, заполненный обрывками бумаги и пустыми консервными банками. Едва успел я улечься, как Сергей принёс мне спальный мешок и на мой недоуменный вопрос сказал, что в этой комнате он провёл одну зиму и знает, что к утру в ней бывает прохладно. Голосом, в котором звучало плохо скрытое сомнение, он пожелал спокойной ночи, и я, утомлённый трудным днём, мгновенно уснул.
ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ
Ночью мне приснился жуткий сон. Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в снегу и бегу обратно. Но какой-то шутник закрыл дверь, и на мой отчаянный стук из бани доносится дьявольский хохот. Я чувствую, что начинаю обрастать льдом, и тут ко мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным голосом выкрикивает: «Горячее мороженое! Мишка на севере, Машка на юге! Эскимосы ели
— все деньги проели!»
Я проснулся от злости и… холода. Посветил фонариком; не только окно, даже подоконник и одна стена покрыты изморозью. В комнате наверняка было ниже нуля. Некоторое время я лежал, чертыхаясь и осмысливая варианты, которые позволяли не вылезать из постели. Гамлет так не изводил себя, взвешивая все «за» и «против». Но эти варианты, связанные с сохранением «статус-кво», страдали столь существенными изъянами, что гнусная перспектива, которую я до сих пор держал в чёрном теле, становилась все более назойливой. Я лягал её окоченевшими ногами, загоняя на задворки, бросал в бой все новые аргументы, но тщетно. Было ясно, что из постели вылезать придётся, и я сделал это могучим усилием воли, воспоминание о котором до сих пор согревает мою душу. Я надел носки, меховые штаны, шапку-ушанку, свитер, залез в спальный мешок и, продрожав с полчаса мелкой дрожью, уснул. К сожалению, не могу припомнить, что мне снилось вторую половину ночи. Кажется, черти окунали в котёл со смолой печника, который сложил печь в моей комнате.
Утром я пошёл знакомиться со станцией. Представьте себе площадку размером с полтора-два футбольных поля. Справа — застывшее море, слева — та самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг к другу домики, в которых живёт человек тридцать штатного коллектива, а на торцевой стороне — служебные помещения. Здесь работают метеорологи и аэрологи.
Первые занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых прокормила многие поколения эстрадных остряков, а конкретной погодой, данной нам в ощущении. Каждые три часа метеорологи (старший — сосед Чернышёва Анатолий Дмитриев) снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и давлении воздуха, о поведении ветра, солёности и температуре морской воды. Каждые три часа — просто написать, но в жизни это каждую ночь оборачивается маленькой драмой. Потому что среди метеорологов — совсем юные девушки, а природа так их устроила, что они боятся выходить ночью. Ведь нужно-то выходить не на балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студёную ночь, да ещё с пургой, да ещё с медведями, которые время от времени напоминают о своём существовании. И бывает, особенно на первых порах, что девушки в мрачные, заполненные медведями ночи будят ребят, и те их провожают, проклиная вслух эмансипацию, но в душе чувствуя себя могучими и отважными рыцарями.
В первое же утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое привело бы в восторг детвору. Раздвинулись двери сарая, и с огромным, похожим на исполинский арбуз шаром в руках выбежал аэролог Борис Зинин. Спринтерский рывок на сто метров — и шар взлетел в воздух, как мыльный пузырь. Это — аэрозонд. Его подъёмной силы, созданной несколькими кубическими метрами водорода, достаточно, чтобы поднять в воздух портативную радиостацию. Батарейки рассчитаны на два часа работы, и за это время шар-зонд успевает хорошенько прогуляться по небу на высоте до сорока километров. Вместе с Борисом я пошёл в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел техник Женя Григоркин. На экране — крохотные светлячки-импульсы: зонд набирает высоту и посылает на землю первые сигналы. Их принимают автоматы, которые вычерчивают на бегущей бумаге небесную кардиограмму: давление, температуру и влажность в верхних слоях атмосферы. Григоркин же с помощью локатора определяет направление и скорость ветра.
Зонд запускается три раза в сутки. Когда ему надоедает шляться по стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на землю. О времени и месте приземления зонд обычно не сообщает, и поэтому ему не оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается принятых сведении, то они немедленно передаются в Центр. Это важнейшие, уникальные данные. Хотя обходятся они дороговато, но в данном случае цель оправдывает средства: ведь благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд, которые готовятся на арктической кухне погоды.
Для аэролога мало хорошо знать свою аппаратуру, он ещё должен быть и неплохим спортсменом. Нужно уметь быстро бегать да ещё удерживать бешено рвущийся из рук шар, оттаскивать его подальше от мачт и домов. Случается, что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами. И начинай все сначала…
Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.
Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!
Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию .
Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две поварихи, три радиста и один начальник, старейший полярник Герой Социалистического Труда Зверев. Во время моего пребывания на станции его замещал молодой Алексей Жинжило.
Так что коллектив молодёжный: за двумя-тремя исключениями, по имени-отчеству здесь никто друг друга не зовёт.
РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ
Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за мной присылают вездеход и я отбываю на Сомнительную. Так говорить было нельзя. Следовало сказать, что если за мной придёт вездеход, то не исключена возможность, что при известных условиях я выеду из бухты Роджерса в направлении бухты Сомнительная.
Во-вторых, я поторопился отметить на командировочном удостоверении выбытие завтрашним днём. Как выяснилось, это было из ряда вон непростительным легкомыслием.
В-третьих, вечером я обошёл всех новых знакомых я распрощался.
Такую вопиющую самонадеянность Север не мог оставить безнаказанной: какое право имеет человек, существо из плоти и крови, не считаться с настоящим хозяином Арктики?
Меня разбудил вой, нет — истошный рёв взбесившейся атмосферы. Охваченный недобрым предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо оделся, выскочил на крыльцо — и тут же юркнул обратив: сильнейший ветер швырнул в меня тысячей иголок и чуть не сорвал с головы шапку-ушанку. «Н-да», — сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы, но то был обман: он лишь отступал — для нового рывка, копил энергию для очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.
Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный снежный ком, завертелся, худея на глазах, и в конце концов превратился в закутанного, как младенец, Серёжу Чернышёва.
— С хорошей вас погодой! — весело прохрипел он, отряхиваясь и переводя дух. — Если не ошибаюсь, утром отбываете?
Вопрос, в который Чернышёв вложил весь свой сарказм, я решил оставить без ответа. Мы вошли в тёплый коридор.
— Надолго это, как считаете? — равнодушно спросил я.
— Не думаю, — обнадёжил Сергей. — Недели на две, не больше.
— На две недели? — завопил я. — Ведь меня ждут!
— Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже ослабевает…
На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил, куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
— Это делается очень просто, — разъяснил Сергей. — Нужно распахнуть шубу, вставить вместо стабилизатора пёрышко — и лететь по ветру в своё удовольствие. Дёшево и удобно.
Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Выполняете? — я кивнул на лозунг.
— Только им и живём, — с достоинством ответил Сергей, яростно выкручивая рубашку. — А разве вам показалось что-нибудь не так?.. О, конечно, какой стыд!
Сергей всплеснул руками и осторожно, двумя пальчиками, брезгливо приподнял с пола окурок и швырнул его в ведро, демонстративно не обращая внимания на груду другого мусора.
Это пришлось мне по душе, поскольку в своё время я тоже был непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что Чернышёвым стоит поинтересоваться, и на этот раз интуиция меня не подвела: Сергей оказался одной из колоритнейших фигур, с которыми мне довелось познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения о себе. Сергей, к моему удовольствию, был москвичом, и я неоднократно проезжал мимо дома на Октябрьской площади, в котором он жил. Я даже припомнил, что какой-то тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку от банана.
— Так это были вы? — радостно закричал Сергей. Мы заключили друг друга в объятья. Затем Сергей препроводил меня в отведённую высокому гостю резиденцию, с тонким вкусом меблированную комнату, в которой, помимо проржавевшей кровати и раскладушки, стоял полуразвалившийся шкаф, заполненный обрывками бумаги и пустыми консервными банками. Едва успел я улечься, как Сергей принёс мне спальный мешок и на мой недоуменный вопрос сказал, что в этой комнате он провёл одну зиму и знает, что к утру в ней бывает прохладно. Голосом, в котором звучало плохо скрытое сомнение, он пожелал спокойной ночи, и я, утомлённый трудным днём, мгновенно уснул.
ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ
Ночью мне приснился жуткий сон. Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в снегу и бегу обратно. Но какой-то шутник закрыл дверь, и на мой отчаянный стук из бани доносится дьявольский хохот. Я чувствую, что начинаю обрастать льдом, и тут ко мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным голосом выкрикивает: «Горячее мороженое! Мишка на севере, Машка на юге! Эскимосы ели
— все деньги проели!»
Я проснулся от злости и… холода. Посветил фонариком; не только окно, даже подоконник и одна стена покрыты изморозью. В комнате наверняка было ниже нуля. Некоторое время я лежал, чертыхаясь и осмысливая варианты, которые позволяли не вылезать из постели. Гамлет так не изводил себя, взвешивая все «за» и «против». Но эти варианты, связанные с сохранением «статус-кво», страдали столь существенными изъянами, что гнусная перспектива, которую я до сих пор держал в чёрном теле, становилась все более назойливой. Я лягал её окоченевшими ногами, загоняя на задворки, бросал в бой все новые аргументы, но тщетно. Было ясно, что из постели вылезать придётся, и я сделал это могучим усилием воли, воспоминание о котором до сих пор согревает мою душу. Я надел носки, меховые штаны, шапку-ушанку, свитер, залез в спальный мешок и, продрожав с полчаса мелкой дрожью, уснул. К сожалению, не могу припомнить, что мне снилось вторую половину ночи. Кажется, черти окунали в котёл со смолой печника, который сложил печь в моей комнате.
Утром я пошёл знакомиться со станцией. Представьте себе площадку размером с полтора-два футбольных поля. Справа — застывшее море, слева — та самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг к другу домики, в которых живёт человек тридцать штатного коллектива, а на торцевой стороне — служебные помещения. Здесь работают метеорологи и аэрологи.
Первые занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых прокормила многие поколения эстрадных остряков, а конкретной погодой, данной нам в ощущении. Каждые три часа метеорологи (старший — сосед Чернышёва Анатолий Дмитриев) снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и давлении воздуха, о поведении ветра, солёности и температуре морской воды. Каждые три часа — просто написать, но в жизни это каждую ночь оборачивается маленькой драмой. Потому что среди метеорологов — совсем юные девушки, а природа так их устроила, что они боятся выходить ночью. Ведь нужно-то выходить не на балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студёную ночь, да ещё с пургой, да ещё с медведями, которые время от времени напоминают о своём существовании. И бывает, особенно на первых порах, что девушки в мрачные, заполненные медведями ночи будят ребят, и те их провожают, проклиная вслух эмансипацию, но в душе чувствуя себя могучими и отважными рыцарями.
В первое же утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое привело бы в восторг детвору. Раздвинулись двери сарая, и с огромным, похожим на исполинский арбуз шаром в руках выбежал аэролог Борис Зинин. Спринтерский рывок на сто метров — и шар взлетел в воздух, как мыльный пузырь. Это — аэрозонд. Его подъёмной силы, созданной несколькими кубическими метрами водорода, достаточно, чтобы поднять в воздух портативную радиостацию. Батарейки рассчитаны на два часа работы, и за это время шар-зонд успевает хорошенько прогуляться по небу на высоте до сорока километров. Вместе с Борисом я пошёл в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел техник Женя Григоркин. На экране — крохотные светлячки-импульсы: зонд набирает высоту и посылает на землю первые сигналы. Их принимают автоматы, которые вычерчивают на бегущей бумаге небесную кардиограмму: давление, температуру и влажность в верхних слоях атмосферы. Григоркин же с помощью локатора определяет направление и скорость ветра.
Зонд запускается три раза в сутки. Когда ему надоедает шляться по стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на землю. О времени и месте приземления зонд обычно не сообщает, и поэтому ему не оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается принятых сведении, то они немедленно передаются в Центр. Это важнейшие, уникальные данные. Хотя обходятся они дороговато, но в данном случае цель оправдывает средства: ведь благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд, которые готовятся на арктической кухне погоды.
Для аэролога мало хорошо знать свою аппаратуру, он ещё должен быть и неплохим спортсменом. Нужно уметь быстро бегать да ещё удерживать бешено рвущийся из рук шар, оттаскивать его подальше от мачт и домов. Случается, что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами. И начинай все сначала…
Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.
Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!
Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию .
Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две поварихи, три радиста и один начальник, старейший полярник Герой Социалистического Труда Зверев. Во время моего пребывания на станции его замещал молодой Алексей Жинжило.
Так что коллектив молодёжный: за двумя-тремя исключениями, по имени-отчеству здесь никто друг друга не зовёт.
РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ
Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за мной присылают вездеход и я отбываю на Сомнительную. Так говорить было нельзя. Следовало сказать, что если за мной придёт вездеход, то не исключена возможность, что при известных условиях я выеду из бухты Роджерса в направлении бухты Сомнительная.
Во-вторых, я поторопился отметить на командировочном удостоверении выбытие завтрашним днём. Как выяснилось, это было из ряда вон непростительным легкомыслием.
В-третьих, вечером я обошёл всех новых знакомых я распрощался.
Такую вопиющую самонадеянность Север не мог оставить безнаказанной: какое право имеет человек, существо из плоти и крови, не считаться с настоящим хозяином Арктики?
Меня разбудил вой, нет — истошный рёв взбесившейся атмосферы. Охваченный недобрым предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо оделся, выскочил на крыльцо — и тут же юркнул обратив: сильнейший ветер швырнул в меня тысячей иголок и чуть не сорвал с головы шапку-ушанку. «Н-да», — сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы, но то был обман: он лишь отступал — для нового рывка, копил энергию для очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.
Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный снежный ком, завертелся, худея на глазах, и в конце концов превратился в закутанного, как младенец, Серёжу Чернышёва.
— С хорошей вас погодой! — весело прохрипел он, отряхиваясь и переводя дух. — Если не ошибаюсь, утром отбываете?
Вопрос, в который Чернышёв вложил весь свой сарказм, я решил оставить без ответа. Мы вошли в тёплый коридор.
— Надолго это, как считаете? — равнодушно спросил я.
— Не думаю, — обнадёжил Сергей. — Недели на две, не больше.
— На две недели? — завопил я. — Ведь меня ждут!
— Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже ослабевает…
На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил, куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
— Это делается очень просто, — разъяснил Сергей. — Нужно распахнуть шубу, вставить вместо стабилизатора пёрышко — и лететь по ветру в своё удовольствие. Дёшево и удобно.
Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…
А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26