– Я карабкаюсь по служебной лестнице. Во всяком случае, стараюсь.
Алисия словно отстраняется от него, словно растворяется в полумраке, царящем за стойкой бара, где телевизор безостановочно болтает о сибирской язве, о страданиях простых людей и о незыблемой демократической свободе.
– Я хотела детей, – наконец говорит она. – Я постоянно думаю об этом в последние дни. Возможно, вся моя печаль вызвана причинами чисто биологического свойства. Ну, ты понимаешь. Продолжение рода и все такое.
– Тебе еще не поздно завести детей, – говорит Бобби. – С твоей гребаной карьерой можно и подождать.
– Не от мужчин, с которыми я имела дело… только не от них! Я бы не доверила ни одному из них заботиться о своем потомстве.
– Значит, у тебя есть в прошлом пара-другая душераздирающих историй, так?
Алисия выставляет вперед ладонь, словно придерживая закрытую дверь.
– Ты себе не представляешь!
– У меня самого есть несколько таких историй.
– Ты мальчишка, – говорит она. – Что ты можешь знать?
Рассказывая Бобби свои истории, она саркастична, самоиронична, почти весела, словно, описывая примеры мужской двуличности и смеясь над своей наивностью, она демонстрирует неиссякаемый запас жизнелюбия и душевных сил. Но когда Алисия рассказывает о мужчине, который преследовал ее целый год, засыпая конфетами, цветами и открытками, пока она не решила, что он действительно ее любит, и не провела с ним ночь, хорошую ночь, после чего он перестал обращать на нее внимание… когда она рассказывает все это, Бобби видит за внешней веселостью тяжкое недоумение и обиду. Он задается вопросом, как она выглядит без макияжа. Более уязвимой и беззащитной, наверное. Макияж отражает позицию, которую она изо дня в день занимает по отношению к миру. Красиво нарисованная маска разочарования и холодности, призванная скрыть смятение души. Жизнь сложилась не так, как она надеялась, однако она еще не отказалась от надежды окончательно, хотя уже не рассчитывает на лучшее, и отсюда смятение. Наверное, он слишком упрощает. Бессистемное воспитание в каком-нибудь оазисе на Среднем Западе – Бобби слышит детонированное «а», наводящее на мысль о Детройте или Чикаго. Второсортное образование, приведшее к второсортной карьере. Утренние разочарования. Это все ясно. Но правда, лежащая в основе ее историй; свет, который она принесла в мир; как изменилось ее мироощущение в течение жизни… вот это остается непонятным. Однако вдаваться глубже не имеет смысла, да и времени нет.
«Блю леди» наполняется поздними посетителями. Среди них мужчина и женщина среднего возраста, которые держатся за руки и целуются через стол; три молодых парня в спортивных костюмах; два чернокожих верзилы в гангстерском прикиде, сопровождающие толстомясую блондинку в крашеном меховом палантине и блестящем вечернем платье (Роман смотрит на них волком и не спешит обслуживать). Пинео и Мазурек молчат в пьяном оцепенении, отгородившись от окружающего, но жизнь в баре кипит вокруг Бобби и Алисии, из динамиков музыкального автомата гремят старые песни Сантаны, «Кинкз» и Спрингстина. Бобби впервые видит Алисию такой непринужденной и раскованной. Она снова сбросила правую туфельку, сняла жакет и, хотя потягивает свой коктейль еле-еле, хмелеет на глазах, словно откровения о прошлом подействовали на нее, как три выпитых залпом мартини.
– Наверное, не все мужчины сволочи, – говорит она. – Но нью-йоркские… пожалуй.
– Ты встречалась со всеми ними, да? – спрашивает Бобби.
– С самыми приличными.
– Что значит «приличный» в твоем представлении?
Вероятно, слова «в твоем представлении» он произнес с излишним упором, придал вопросу чересчур личный характер, поскольку Алисия перестает улыбаться и испуганно взглядывает на него. Когда последние ноты «Славных дней» стихают и наступает относительная тишина между песнями, она кладет ладонь на щеку Бобби и не столько спрашивает, сколько утверждает:
– Ты ведь не поступишь так со мной?
А потом, прежде чем он успевает придумать ответ, захваченный врасплох словами, похожими на предложение ускорить ход событий, она говорит:
– Так поступать нельзя, – и отнимает руку.
– С чего вдруг? – спрашивает он. – То есть я так понял, что мы не будем заниматься сексом, но вообще я не против. Мне просто интересно, с чего вдруг ты передумала.
– Не знаю. Вчера мне хотелось. Но, наверное, хотелось недостаточно сильно.
– С трудом верится. – Он ухмыляется. – Если учесть нашу разницу в возрасте.
– Свинья! – Она шутливо толкает Бобби кулаком в плечо. – На самом деле мысль о мужчине моложе меня я нахожу довольно увлекательной.
– Ага, ясно. Но я не такой человек, какой тебе нужен.
– Все «не такие», покуда не встречаются с кем-то, кто считает иначе. – Алисия делает вид, будто оценивающе разглядывает Бобби. – Ты вполне можешь привести себя в порядок.
– Прошу прощения, – раздается голос позади них. – Можно спросить вашего мнения?
Симпатичный парень лет тридцати, в костюме и распущенном галстуке, с интересным скуластым лицом, свидетельствующим об африканской и азиатской крови, текущей в его жилах. Он очень пьян и слегка покачивается.
– Моя подружка… понимаете? – Он переводит взгляд с Бобби на Алисию и обратно. – Я должен был встретиться с ней…
– Не обессудь, но мы разговариваем, – говорит Бобби. Парень вскидывает руки, словно уверяя в безобидности своих намерений и извиняясь, но тут же принимается рассказывать длинную путаную историю о том, как они с подружкой неправильно поняли друг друга, договариваясь о встрече, а потом поругались по телефону, и теперь он раздавлен, убит и вообще ничего не понимает. Создается впечатление, будто парень хочет раскрутить их на бабки, особенно когда он просит сигарету, но когда они говорят, что не курят, он, вопреки ожиданию, не просит денег, а смотрит на Бобби и восклицает:
– Вот так они обращаются с нами, приятель! За кого они нас держат? За полное дерьмо?
– Возможно, – говорит Бобби.
Тут парень на шаг отступает и многозначительно округляет глаза.
– У тебя нет виски? – спрашивает он. – Я бы не отказался глотнуть.
– Серьезно, – говорит Бобби, указывая рукой на Алисию. – Нам нужно договорить.
– Ладно, – вздыхает парень. – Спасибо, что выслушали.
Когда он отходит, они несколько долгих мгновений молчат, потеряв нить разговора, а потом начинают говорить одновременно.
– Ты первая, – говорит Бобби.
– Я просто думала… – Алисия осекается. – Да нет. Это неважно.
Он понимает, что она едва не предложила пойти заняться любовью, но снова не почувствовала достаточно острой необходимости в этом. А может, дело в другом, в некой непостижимой стене отчуждения, стоящей между ними, природу которой ни один из них не в силах понять. Наверное, все дело именно в этом, думает Бобби, поскольку если взять историю ее жизни и его собственной, то очевидно, что оба они не могут похвастаться умением разбираться в людях. Но она права, решает Бобби; что бы там ни происходило между ними, это не очень важно, а следовательно, не заслуживает особого внимания.
Алисия улыбается, словно извиняясь, и смотрит в свой стакан. Музыкальный автомат играет «Свободное падение» Тома Петти, и люди в зале начинают громко подпевать, почти заглушая голос вокалиста.
– Я принес тебе кое-что, – говорит Бобби. Тревожный взгляд.
– С работы?
– Да, но это другое…
– Я же сказала: меня не интересуют такого рода вещи.
– Это не просто сувениры, – говорит он. – Если ты считаешь, что я малость не в себе… а ты, конечно, так считаешь… В любом случае, я действительно малость не в себе. Но если я не в себе, предметы, найденные в яме… они вроде как объясняют… – Он раздраженно взъерошивает пятерней волосы, не в силах толком выразить свои мысли. – Я не понимаю, почему ты не хочешь взглянуть на предмет, который я принес. Я надеюсь, он поможет тебе понять нечто важное.
– О чем? – подозрительно спрашивает она.
– Обо мне… о месте, где я работаю. Или еще что-то. Я сам точно не знаю. Но я хочу, чтобы ты взглянула.
Алисия отводит глаза и устремляет взгляд на зеркало за стойкой, в котором отражаются пронзительные сцены любви, печали и пьяного веселья.
– Ну, если ты этого хочешь…
Бобби нащупывает половину туфельки, лежащую у него в кармане куртки. Шелк холодит пальцы. Ему кажется, будто он осязает голубизну ткани.
– Это не самое приятное зрелище. Но я не пытаюсь расстроить тебя. Мне кажется…
Она резко обрывает его:
– Просто покажи!
Бобби ставит туфельку на стойку рядом со стаканом Алисии. Несколько секунд она словно не замечает ее, а потом издает короткий горловой звук. Единственный звук, ясный и чистый: воспроизведенный человеческим голосом звон падающего в стакан кубика льда. Она протягивает руку к туфельке, но не дотрагивается до нее, поначалу не дотрагивается, а просто держит над ней дрожащую руку. Бобби не понимает выражения ее лица, понимает лишь, что она всецело поглощена туфелькой. Она проводит пальцами по обожженному краю шелка, по неровной линии разрыва. «О боже!» – произносит Алисия, и тихий сдавленный голос почти не слышен в шуме музыки, внезапно нахлынувшем мощной волной. Она сжимает туфельку в руке, низко опускает голову. Такое впечатление, будто она впала в транс, вызывает в душе некое давно забытое чувство или смутное воспоминание. Глаза у нее блестят, и она сидит совершенно неподвижно. Не навредил ли он ей, думает Бобби, не подтолкнул ли за некую грань отчаяния, на которой она долго балансировала. Проходят минуты, а она все не шевелится. Музыкальный автомат умолкает, болтовня и смех остальных посетителей возобновляются с новой силой.
– Алисия?
Она трясет головой, давая понять, что не в состоянии говорить или просто не желает.
– Ты в порядке? – спрашивает он.
Алисия говорит что-то неразборчивое, но по губам он снова читает слово «боже». Слезинка выбегает из уголка ее глаза, скатывается по щеке и повисает на верхней губе. Возможно, половина туфельки потрясла ее так же, как его, ибо является неким абсолютным символом, исчерпывающе объясняя, что они потеряли и что у них осталось; и именно жуткая выразительность предмета так тяжело подействовала на нее.
Музыкальный автомат снова оживает – старая композиция Стэна Гетца, – и Бобби слышит голос Пинсо, протестующий, ожесточенный, но не оборачивается посмотреть, в чем там дело. Он не может отвести взгляда от лица Алисии. Какую бы душевную муку или боль утраты она ни испытывала, сейчас в нем сосредоточена вся скромная мера ее природной красоты, все неизбывное страдание; она словно светится изнутри, и образ гончей с Уолл-стрит, созданный при помощи косметики, постепенно растворяется, замещается фарфоровым светлым ликом из «Песни о Бернадетте», плавные линии шеи и челюсти внезапно становятся по-перикловски чистыми и четкими. Это настолько поразительная трансформация, что Бобби не верит своим глазам. Непонятно, виновато ли здесь количество выпитого или просто у него проблемы со зрением. В жизни, насколько он знает по опыту, вещи не изменяют свою природу коренным образом. Котята в своей экзотической простоте не становятся в мгновение ока крохотными серыми тиграми с лоснящейся шерстью. Маленькие опрятные коттеджики на мысе Кейп-Код не превращаются в сверкающие, затейливо разукрашенные малоазиатские храмы, как бы там ни менялись погода и яркость освещения. Однако чудесное преображение Алисии очевидно. Она прекрасна. Даже красные уголки ее глаз, воспаленные от слез и городской пыли, кажутся декоративным элементом, частью некоего изысканного замысла; и когда она поворачивается к Бобби и блеск совершенно новой утонченной красоты изливается на него подобно сверхъестественному сиянию ангельского лика, материализующегося из золотого солнечного луча, он вдруг пугается близкого присутствия Алисии, не понимает ее намерений. Что ей теперь нужно от него? Когда она притягивает Бобби к себе, приоткрывая губы, опуская веки, он боится, что поцелуй убьет его или унесет в черный безбрежный океан подобием мощной волны, смывающей крохотного, охваченного паникой зверька с песчаного берега; или что капелька ее теплой слюны, напоминающая расплавленный кристаллик кислоты со сладковатым запахом, вступит в реакцию с его слюной, чтобы синтезировать микроскопическую дозу смертельного яда и навсегда разрешить мучительную проблему его земного существования. Но потом происходит другая трансформация, почти такая же неожиданная и резкая: когда Алисия наконец прижимается губами к губам Бобби, он видит перед собой молодую женщину, уязвимую и нежную, желающую отдаться и полную страсти, по-детски беззащитную и открытую.
Поцелуй длится не очень долго, но достаточно долго, чтобы превратиться в целую историю: постепенный переход от поверхностного контакта к глубокому погружению, исследование горячих языков и возбужденного дыхания друг друга;
1 2 3 4 5 6