Старшая, Галина, замужем за капитаном пограничной стражи, средняя, Ольга, недурна собой, хотя зачем-то ударилась в учебу – на черта сдались ей эти Бестужевские курсы? Младшенькая, Варя, в выпускном классе гимназии. Эта в девках не засидится, вон как флотский-то смотрит на нее, томится. Только, как там ни крути, пусть уж лучше были бы сыновья. Да, не привел Бог.
– Ну-с, господин кадет, – генерал раздвинул подусники в улыбке и поманил племянника к себе, – извольте доложить, каковы успехи?
Хвастать Граевскому было нечем. Он отмалчивался, отвечал уклончиво и, наконец, ловко перевел разговор касательно злободневной темы – русско-японской войны. Собственно, все уже было кончено. Порт-Артур пал, русская армия под Мукденом разгромлена, а эскадра при Цусиме потоплена, однако ж генерал отреагировал живо, всем сердцем.
Пока он ругал нынешнее военное руководство, Ольга успела сыграть новомодное сочинение «На сопках Манчжурии», и тетушка, улыбаясь, пустила слезу – ах, вальс, старый добрый вальс… Варвару и лейтенанта Ветрова ни музыка, ни разговоры о войне, похоже, совершенно не трогали, они были увлечены друг другом.
– А ладно, Бог с ними, бездарностями. – Выговорившись наконец, генерал поднялся и, обняв племянника за плечи, повел к себе в огромный, напоминавший музейную палату кабинет. – Порассуждаем о чем-нибудь занимательном.
Упрашивать Граевского не пришлось – генерал был страстным путешественником и за свою жизнь собрал множество удивительнейших вещей. Стены кабинета были увешаны персидскими коврами, на которых красовалось восточное оружие. Необъятную тахту покрывали туркестанские ткани, на низеньких инкрустированных столиках стояли кальяны для курения гашиша. Словно ожившая сказка из «Тысячи и одной ночи».
– Ну-с, с чего начнем? – Генерал огляделся и, видимо, все еще будучи в неважном настроении, указал на кривой, заостренный с одного конца ржавый прут: – Этой пикой казнили неверных жен турецкого султана. Палач раскалял ее докрасна и пронзал изменщицу насквозь. А вот такими штырями убивают в Индии взбесившихся слонов. – Генерал извлек нечто, напоминающее огромный гвоздь. – Наездник забивает его животному в затылок, пока острие не разрушит мозг.
– Да ну вас, Всеволод Назарович, все ужасы какие-то. – Граевский пальцем потрогал ржавое железо и подошел к стенке, где на ковре зловеще отсвечивали сабли. – Сделайте милость, расскажите о булате.
Генерал, старый рубака, только этого и ждал, даже расплылся в улыбке от удовольствия.
– Видишь вот этот пюлуар? – Он живо сдернул со стены зеркально отполированную саблю. – Сработано из хорасанского булата, одного из лучших, к слову сказать. Смотри, узор крупный, коленчатый, ясно выделяется на черном фоне, отлив золотой, а голос, – генерал щелкнул ногтем по клинку, и тот отозвался протяжным, чистым звуком, – как плач Ярославны.
Воодушевившись, он, как всегда, от слов перешел к действиям. Бросал на булат шелковый платок, и тот распадался на две половинки, рубил с лихостью свечи в канделябре, и те падали на пол аккуратными четвертинками.
– Эх, вернуть бы молодость. – Быстро запыхавшись, генерал убрал клинок на стену, а в это время в вестибюле раздался звук гонга, и он потрепал Граевского по плечу: – О, уже семь часов. Пойдемте-ка, господин кадет, откушаем, чего Бог послал.
В столовой торжественно переливалась хрусталем многопудовая люстра. У стены, подле низенького столика, стояли в ряд повар во всем накрахмаленном, широкоплечий лакей во фраке и чопорная английская горничная в белом переднике с оборками. В воздухе благоухало так, что невольно ускорялся шаг и рот даже у сытого наполнялся слюной.
– Недурно пахнет, недурно. – Тетушка успела переодеться, вплыла в столовую в шелковом платье и в шелковых же тесных туфлях на подагрических ногах. – Прошу к столу, господа.
Расселись. Дядюшка перекрестился – не истово, так, для видимости, и повар принялся отпускать огненно-горячую уху по-казацки с расстегайчиками. Готовилась она из осетрины, икры и потрошеной, выпущенной живой в котел стерляди.
– Ну как, голубчик, проняло? – Генерал приказал налить Ветрову своей любимой водки, вишневой, настоянной на косточках, сам опрокинул большую рюмку и с удовольствием занялся ухой. – Согревает душу!
Ели молочного, жаренного с капустой и яблоками поросенка, барашка, начиненного гречневой кашей, солянку из осетра по-гренадерски. Пили старые вина из родовых погребов тетушки, помнивших еще нашествие Бонапарта. Граевскому веселящее было не положено, и он, негодуя внутренне, цедил в изрядных количествах малиновую воду. После жаркого из гуся с маринованными ягодами все почувствовали, что есть более не в силах, и прислуга стала накрывать чайный стол. На скатерти появились пироги, варенья дюжины сортов, призывно заиграли графины с тетушкиными наливками. Рослый слуга, кряхтя от напряжения, внес пышущий жаром полутораведерный самовар – не из какого-то «польского серебра», а настоящий серебряный, сделанный на заказ на фабрике Баташова. Место возле него по праву старшей сестры заняла Ольга и принялась разливать чай – мужчинам в стаканы с золочеными подстаканниками, женщинам в чашки китайского порцелана[1]. Пили его с пиленым сахаром, сливками, парниковой земляникой. На пироги не смотрели, слишком уж обильным был обед.
Граевский лениво ковырялся ложечкой в варенье и, с равнодушным видом поглядывая на улыбающуюся кузину, думал о переменчивой женской сущности и вечной несправедливости судьбы. Еще летом Варвара называла его «мой могучий краснокожий друг» и разрешала целовать себя в щечку. Да, все проходит. Граевский тяжело вздохнул и все же взял себе пирога, сочного, с начинкой из вишен. Пирожок удался, весьма.
– Оля, будь добра, еще чаю мне. – Он протянул пустой стакан, и кузина, побултыхав им в полоскательнице, принялась через ситечко наливать заварку:
– На здоровье, братец.
Нынешним летом Граевский, как всегда, отдыхал в дядюшкином имении «Дубки». Жизнь в просторной, окруженной дубовыми рощами усадьбе текла давно заведенным порядком. Генерал, страстный рыбак и ненавистник охоты – хватит, пострелял на своем веку, – ловил плотвичек в тихом озерце и скармливал их зажравшемуся, толстому, как подушка, сибирскому коту Кайзеру. Тетушка неспешно, с немецкой обстоятельностью занималась хозяйством и каждодневно собирала на пятичасовые чаи соседей – отставного контр-адмирала Брюсова с супругой да вдовствующую княгиню Шахматову, натуру желчную и весьма язвительную.
Старшая кузина Ольга держалась несколько особняком – читала Соловьева, «Неву» и «Сатирикон», подолгу оставалась в одиночестве в беседке, Варвара же была барышня общительная и общества Граевского не чуждалась. Купались, катались на велосипедах, гоняя через дужки шары, играли в крокет.
Граевский устроил в саду турник, тренировался каждодневно по системе Мюллера и загорел столь сильно, что цветом кожи стал напоминать индейского вождя – именно так Варвара и окрестила его. Прозвище «могучий краснокожий друг» появилось позже, после памятной битвы с сыновьями помещика Стрекотова, рыжими наглыми близнецами.
Они оба уже закончили первый курс института, держались вызывающе и старались походить на офицеров – белые кителя, зеленые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами. Однажды на крокетном поле они стали гнусно приставать к Варваре и попытались наломать бока вступившемуся за нее Граевскому. Да не тут-то было!
Он уже больше года тайно занимался с чемпионом Страшилой французским боксом по системе профессора Шарлемона-старшего и без промедления познакомил обидчиков с техникой «шассе-круазе». Поднявшись с земли, они поспешно ретировались, а Варвара наградила Граевского поцелуем и томно прошептала:
– Мерси, мой могучий краснокожий друг.
И вот все это забыто и в прошлом, рядом с ней сидит торжествующий лейтенант и пушит черные тараканьи усы.
После чая подали мороженое, сливочное, миндальное, ванильное, однако дядя, полагая в душе, что настоящим мужчинам не положено любить сладкое, поднялся.
– Как насчет кубинской сигары, голубчик?
Он вопросительно глянул на Ветрова, но тот по причине здоровья не курил, и генерал в одиночку отправился в диванную. Так называлась просторная библиотека, где уютно пахло табачным дымом, диваны занимали три стены сразу, а над ними тянулись полки с чудесно переплетенными книгами.
– Благодарю, Изольда Павловна. – Поднявшись вслед за дядюшкой, Граевский поцеловал тетушкину руку, расшаркался перед кузинами и, косо посмотрев на лейтенанта – честь имею, пошел прощаться с генералом. Ему нужно было успеть в корпус к вечерней зоре.
В диванной царствовал полумрак и клубился облаком табачный дым, выходивший струей из любимой дядюшкиной трубки.
– Благодарствую, Всеволод Назарович. – Втянув носом аромат кануппера, Граевский вытянулся и с искренним почтением склонил ушастую голову. – Желаю здравствовать и долгих лет жизни.
– Что, пошел уже? – Генерал поперхнулся дымом, закашлялся и, троекратно облобызав племянника, сунул ему в руки хрустящую ассигнацию. – Извольте только с извозчиками не пьянствовать и с падшими барышнями не гулять.
И вдруг заговорщицки подмигнул – сам когда-то был кадетом. «Мамаша, купите мне пушку, мамаша, я буду стрелять»[1]. Приплясывая на ходу, Граевский спустился по лестнице в вестибюль, состроил рожу потрошеному медведю и, ловко нырнув за барьер, улыбнулся Тихону:
– Не беспокойтесь, мой старый друг, я управлюсь сам.
Одеваясь, он ловко и незаметно отодрал три пуговицы с пальто лейтенанта Ветрова. На память о встрече.
II
Больше они не встречались никогда. Весной Варвара вышла за лейтенанта замуж, и после медового месяца, проведенного во Франции, молодые поселились в Кронштадте. А спустя три осени, когда учившийся в Москве Граевский уже стал портупей-юнкером, Ветров погиб.
Подводная лодка «Пума», на которой он служил, запуталась в трале, и экипаж задохнулся от недостатка кислорода. В тот год стояла лютая зима – снежная, с трескучими морозами, зато лето выдалось на редкость жарким. И Граевский даже думать не стал, решил ехать на каникулы в дядюшкины «Дубки».
Жизнь тогда казалась ему прекрасной штукой. Он легко крестился двухпудовой гирей, отпустил щегольские усы и частенько хаживал на Тверскую к певичкам, среди которых имел неизменный успех. О Варваре он вспоминал редко – время лучший целитель.
Дядя, извещенный телеграммой, выслал за ним на станцию коляску. Плечистый кучер в красной поддевке взялся за вожжи, сытые кони весело заржали, и тройка понесла Граевского знакомой дорогой вдоль столетних дубов. Из-под тенистых крон пробивались солнечные лучики, вороны на ветвях сидели неподвижно, лениво поблескивая бусинками глаз – кого еще там несет нелегкая? Казалось, в природе все замерло, не было ни ветерка.
Через четверть часа резвого хода тройка влетела на просторный двор усадьбы и, обогнув круглый цветник, остановилась у ступеней входа. Дом был построен в греческом стиле, с каменными колоннами, и стоял на берегу тихого озера. Задний его фасад, изогнутый в виде подковы, уходил двумя крыльями в парк, где были проложены аллейки и находился летний павильон в форме беседки.
– Долгих лет, Изольда Павловна. – Граевский поцеловал руку тетушке, постаревшей, в широком чесучевом балахоне, обнялся с дядюшкой, все еще крепким, державшимся молодцом, и, взглянув на Ольгу, удивился ее невеселой усмешке. – Здравствуйте, кузина.
– Бонжур, братец. – Одетая в простенькое ситцевое платье, она по-мужски протянула ему руку и, сразу утратив интерес, направилась в дом. Смотрела она прямо в зрачки – твердо, чуть щуря васильковые, в густой опушке ресниц, красивые глаза.
– Варя! Варвара, смотри, кто приехал, – крикнул командирским голосом генерал и, не дождавшись ответа, подозвал слугу в черном жилете и штиблетах: – Филимон, где барышня?
– Варвара Всеволодовна на озере, лодку брали. – Тот показал рукой на водную гладь, и генерал сразу переменил тему:
– Ладно, скажи, чтобы чай подавали на веранду. Пойдемте-ка, господин юнкер, закусим с дороги, пока еще обед-то. – Он обнял Граевского за плечи, отпустил и довольно ухмыльнулся в усы: – Хорош, хорош, хоть сейчас в лейб-гвардию.
Несмотря на распахнутые окна, на веранде было душно. Пахло глициниями, оранжевыми лепестками настурций, отцветающим шиповником. В недвижимом воздухе жужжали пчелы, занудно билась муха о стекло, и Граевскому вдруг показалось, что он вернулся в прошлое, во времена, когда Варвара была тощей гимназисткой со смешными косицами.
Ему сразу захотелось увидеть ее, посмотреть, какой она стала, но уже внесли поднос с серебряным чайником на спиртовке, и пришлось есть паштеты, ветчину и холодное мясо, отвечать на вопросы тетушки и рассказывать генералу об учебе.
Наконец голод был утолен, говорить стало не о чем, и дядюшка, поднявшись, потянулся за своей любимой трубкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Ну-с, господин кадет, – генерал раздвинул подусники в улыбке и поманил племянника к себе, – извольте доложить, каковы успехи?
Хвастать Граевскому было нечем. Он отмалчивался, отвечал уклончиво и, наконец, ловко перевел разговор касательно злободневной темы – русско-японской войны. Собственно, все уже было кончено. Порт-Артур пал, русская армия под Мукденом разгромлена, а эскадра при Цусиме потоплена, однако ж генерал отреагировал живо, всем сердцем.
Пока он ругал нынешнее военное руководство, Ольга успела сыграть новомодное сочинение «На сопках Манчжурии», и тетушка, улыбаясь, пустила слезу – ах, вальс, старый добрый вальс… Варвару и лейтенанта Ветрова ни музыка, ни разговоры о войне, похоже, совершенно не трогали, они были увлечены друг другом.
– А ладно, Бог с ними, бездарностями. – Выговорившись наконец, генерал поднялся и, обняв племянника за плечи, повел к себе в огромный, напоминавший музейную палату кабинет. – Порассуждаем о чем-нибудь занимательном.
Упрашивать Граевского не пришлось – генерал был страстным путешественником и за свою жизнь собрал множество удивительнейших вещей. Стены кабинета были увешаны персидскими коврами, на которых красовалось восточное оружие. Необъятную тахту покрывали туркестанские ткани, на низеньких инкрустированных столиках стояли кальяны для курения гашиша. Словно ожившая сказка из «Тысячи и одной ночи».
– Ну-с, с чего начнем? – Генерал огляделся и, видимо, все еще будучи в неважном настроении, указал на кривой, заостренный с одного конца ржавый прут: – Этой пикой казнили неверных жен турецкого султана. Палач раскалял ее докрасна и пронзал изменщицу насквозь. А вот такими штырями убивают в Индии взбесившихся слонов. – Генерал извлек нечто, напоминающее огромный гвоздь. – Наездник забивает его животному в затылок, пока острие не разрушит мозг.
– Да ну вас, Всеволод Назарович, все ужасы какие-то. – Граевский пальцем потрогал ржавое железо и подошел к стенке, где на ковре зловеще отсвечивали сабли. – Сделайте милость, расскажите о булате.
Генерал, старый рубака, только этого и ждал, даже расплылся в улыбке от удовольствия.
– Видишь вот этот пюлуар? – Он живо сдернул со стены зеркально отполированную саблю. – Сработано из хорасанского булата, одного из лучших, к слову сказать. Смотри, узор крупный, коленчатый, ясно выделяется на черном фоне, отлив золотой, а голос, – генерал щелкнул ногтем по клинку, и тот отозвался протяжным, чистым звуком, – как плач Ярославны.
Воодушевившись, он, как всегда, от слов перешел к действиям. Бросал на булат шелковый платок, и тот распадался на две половинки, рубил с лихостью свечи в канделябре, и те падали на пол аккуратными четвертинками.
– Эх, вернуть бы молодость. – Быстро запыхавшись, генерал убрал клинок на стену, а в это время в вестибюле раздался звук гонга, и он потрепал Граевского по плечу: – О, уже семь часов. Пойдемте-ка, господин кадет, откушаем, чего Бог послал.
В столовой торжественно переливалась хрусталем многопудовая люстра. У стены, подле низенького столика, стояли в ряд повар во всем накрахмаленном, широкоплечий лакей во фраке и чопорная английская горничная в белом переднике с оборками. В воздухе благоухало так, что невольно ускорялся шаг и рот даже у сытого наполнялся слюной.
– Недурно пахнет, недурно. – Тетушка успела переодеться, вплыла в столовую в шелковом платье и в шелковых же тесных туфлях на подагрических ногах. – Прошу к столу, господа.
Расселись. Дядюшка перекрестился – не истово, так, для видимости, и повар принялся отпускать огненно-горячую уху по-казацки с расстегайчиками. Готовилась она из осетрины, икры и потрошеной, выпущенной живой в котел стерляди.
– Ну как, голубчик, проняло? – Генерал приказал налить Ветрову своей любимой водки, вишневой, настоянной на косточках, сам опрокинул большую рюмку и с удовольствием занялся ухой. – Согревает душу!
Ели молочного, жаренного с капустой и яблоками поросенка, барашка, начиненного гречневой кашей, солянку из осетра по-гренадерски. Пили старые вина из родовых погребов тетушки, помнивших еще нашествие Бонапарта. Граевскому веселящее было не положено, и он, негодуя внутренне, цедил в изрядных количествах малиновую воду. После жаркого из гуся с маринованными ягодами все почувствовали, что есть более не в силах, и прислуга стала накрывать чайный стол. На скатерти появились пироги, варенья дюжины сортов, призывно заиграли графины с тетушкиными наливками. Рослый слуга, кряхтя от напряжения, внес пышущий жаром полутораведерный самовар – не из какого-то «польского серебра», а настоящий серебряный, сделанный на заказ на фабрике Баташова. Место возле него по праву старшей сестры заняла Ольга и принялась разливать чай – мужчинам в стаканы с золочеными подстаканниками, женщинам в чашки китайского порцелана[1]. Пили его с пиленым сахаром, сливками, парниковой земляникой. На пироги не смотрели, слишком уж обильным был обед.
Граевский лениво ковырялся ложечкой в варенье и, с равнодушным видом поглядывая на улыбающуюся кузину, думал о переменчивой женской сущности и вечной несправедливости судьбы. Еще летом Варвара называла его «мой могучий краснокожий друг» и разрешала целовать себя в щечку. Да, все проходит. Граевский тяжело вздохнул и все же взял себе пирога, сочного, с начинкой из вишен. Пирожок удался, весьма.
– Оля, будь добра, еще чаю мне. – Он протянул пустой стакан, и кузина, побултыхав им в полоскательнице, принялась через ситечко наливать заварку:
– На здоровье, братец.
Нынешним летом Граевский, как всегда, отдыхал в дядюшкином имении «Дубки». Жизнь в просторной, окруженной дубовыми рощами усадьбе текла давно заведенным порядком. Генерал, страстный рыбак и ненавистник охоты – хватит, пострелял на своем веку, – ловил плотвичек в тихом озерце и скармливал их зажравшемуся, толстому, как подушка, сибирскому коту Кайзеру. Тетушка неспешно, с немецкой обстоятельностью занималась хозяйством и каждодневно собирала на пятичасовые чаи соседей – отставного контр-адмирала Брюсова с супругой да вдовствующую княгиню Шахматову, натуру желчную и весьма язвительную.
Старшая кузина Ольга держалась несколько особняком – читала Соловьева, «Неву» и «Сатирикон», подолгу оставалась в одиночестве в беседке, Варвара же была барышня общительная и общества Граевского не чуждалась. Купались, катались на велосипедах, гоняя через дужки шары, играли в крокет.
Граевский устроил в саду турник, тренировался каждодневно по системе Мюллера и загорел столь сильно, что цветом кожи стал напоминать индейского вождя – именно так Варвара и окрестила его. Прозвище «могучий краснокожий друг» появилось позже, после памятной битвы с сыновьями помещика Стрекотова, рыжими наглыми близнецами.
Они оба уже закончили первый курс института, держались вызывающе и старались походить на офицеров – белые кителя, зеленые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами. Однажды на крокетном поле они стали гнусно приставать к Варваре и попытались наломать бока вступившемуся за нее Граевскому. Да не тут-то было!
Он уже больше года тайно занимался с чемпионом Страшилой французским боксом по системе профессора Шарлемона-старшего и без промедления познакомил обидчиков с техникой «шассе-круазе». Поднявшись с земли, они поспешно ретировались, а Варвара наградила Граевского поцелуем и томно прошептала:
– Мерси, мой могучий краснокожий друг.
И вот все это забыто и в прошлом, рядом с ней сидит торжествующий лейтенант и пушит черные тараканьи усы.
После чая подали мороженое, сливочное, миндальное, ванильное, однако дядя, полагая в душе, что настоящим мужчинам не положено любить сладкое, поднялся.
– Как насчет кубинской сигары, голубчик?
Он вопросительно глянул на Ветрова, но тот по причине здоровья не курил, и генерал в одиночку отправился в диванную. Так называлась просторная библиотека, где уютно пахло табачным дымом, диваны занимали три стены сразу, а над ними тянулись полки с чудесно переплетенными книгами.
– Благодарю, Изольда Павловна. – Поднявшись вслед за дядюшкой, Граевский поцеловал тетушкину руку, расшаркался перед кузинами и, косо посмотрев на лейтенанта – честь имею, пошел прощаться с генералом. Ему нужно было успеть в корпус к вечерней зоре.
В диванной царствовал полумрак и клубился облаком табачный дым, выходивший струей из любимой дядюшкиной трубки.
– Благодарствую, Всеволод Назарович. – Втянув носом аромат кануппера, Граевский вытянулся и с искренним почтением склонил ушастую голову. – Желаю здравствовать и долгих лет жизни.
– Что, пошел уже? – Генерал поперхнулся дымом, закашлялся и, троекратно облобызав племянника, сунул ему в руки хрустящую ассигнацию. – Извольте только с извозчиками не пьянствовать и с падшими барышнями не гулять.
И вдруг заговорщицки подмигнул – сам когда-то был кадетом. «Мамаша, купите мне пушку, мамаша, я буду стрелять»[1]. Приплясывая на ходу, Граевский спустился по лестнице в вестибюль, состроил рожу потрошеному медведю и, ловко нырнув за барьер, улыбнулся Тихону:
– Не беспокойтесь, мой старый друг, я управлюсь сам.
Одеваясь, он ловко и незаметно отодрал три пуговицы с пальто лейтенанта Ветрова. На память о встрече.
II
Больше они не встречались никогда. Весной Варвара вышла за лейтенанта замуж, и после медового месяца, проведенного во Франции, молодые поселились в Кронштадте. А спустя три осени, когда учившийся в Москве Граевский уже стал портупей-юнкером, Ветров погиб.
Подводная лодка «Пума», на которой он служил, запуталась в трале, и экипаж задохнулся от недостатка кислорода. В тот год стояла лютая зима – снежная, с трескучими морозами, зато лето выдалось на редкость жарким. И Граевский даже думать не стал, решил ехать на каникулы в дядюшкины «Дубки».
Жизнь тогда казалась ему прекрасной штукой. Он легко крестился двухпудовой гирей, отпустил щегольские усы и частенько хаживал на Тверскую к певичкам, среди которых имел неизменный успех. О Варваре он вспоминал редко – время лучший целитель.
Дядя, извещенный телеграммой, выслал за ним на станцию коляску. Плечистый кучер в красной поддевке взялся за вожжи, сытые кони весело заржали, и тройка понесла Граевского знакомой дорогой вдоль столетних дубов. Из-под тенистых крон пробивались солнечные лучики, вороны на ветвях сидели неподвижно, лениво поблескивая бусинками глаз – кого еще там несет нелегкая? Казалось, в природе все замерло, не было ни ветерка.
Через четверть часа резвого хода тройка влетела на просторный двор усадьбы и, обогнув круглый цветник, остановилась у ступеней входа. Дом был построен в греческом стиле, с каменными колоннами, и стоял на берегу тихого озера. Задний его фасад, изогнутый в виде подковы, уходил двумя крыльями в парк, где были проложены аллейки и находился летний павильон в форме беседки.
– Долгих лет, Изольда Павловна. – Граевский поцеловал руку тетушке, постаревшей, в широком чесучевом балахоне, обнялся с дядюшкой, все еще крепким, державшимся молодцом, и, взглянув на Ольгу, удивился ее невеселой усмешке. – Здравствуйте, кузина.
– Бонжур, братец. – Одетая в простенькое ситцевое платье, она по-мужски протянула ему руку и, сразу утратив интерес, направилась в дом. Смотрела она прямо в зрачки – твердо, чуть щуря васильковые, в густой опушке ресниц, красивые глаза.
– Варя! Варвара, смотри, кто приехал, – крикнул командирским голосом генерал и, не дождавшись ответа, подозвал слугу в черном жилете и штиблетах: – Филимон, где барышня?
– Варвара Всеволодовна на озере, лодку брали. – Тот показал рукой на водную гладь, и генерал сразу переменил тему:
– Ладно, скажи, чтобы чай подавали на веранду. Пойдемте-ка, господин юнкер, закусим с дороги, пока еще обед-то. – Он обнял Граевского за плечи, отпустил и довольно ухмыльнулся в усы: – Хорош, хорош, хоть сейчас в лейб-гвардию.
Несмотря на распахнутые окна, на веранде было душно. Пахло глициниями, оранжевыми лепестками настурций, отцветающим шиповником. В недвижимом воздухе жужжали пчелы, занудно билась муха о стекло, и Граевскому вдруг показалось, что он вернулся в прошлое, во времена, когда Варвара была тощей гимназисткой со смешными косицами.
Ему сразу захотелось увидеть ее, посмотреть, какой она стала, но уже внесли поднос с серебряным чайником на спиртовке, и пришлось есть паштеты, ветчину и холодное мясо, отвечать на вопросы тетушки и рассказывать генералу об учебе.
Наконец голод был утолен, говорить стало не о чем, и дядюшка, поднявшись, потянулся за своей любимой трубкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38