Тут она обернулась.
– Ну конечно. Там сейчас полное затишье. Никто не приходит, разве что какие-нибудь американцы от Траппа, а от этих нечего особенно ожидать. Вряд ли у них вообще есть тайны.
– Тогда выходит, что той исключительной причины, которая удерживала вас там, теперь уже нет?
Она на минуту задумалась.
– Да, той уже нет. Я все разгадала. Они все у меня в руках.
– Значит, вы можете уже перейти? Она все еще медлила с ответом.
– Нет, пока еще рано. Остается еще одна причина, совсем другая.
Он осмотрел ее всю, с ног до головы, как будто причину эту она держала то ли у себя во рту, то ли в перчатке, то ли под жакетом, а может быть, даже ухитрилась на нее сесть.
– Ну так назовите же ее мне, прошу вас.
– Тут я как-то раз вечером вышла, и мы сидели в Парке с одним господином, – сказала она наконец.
Он слушал ее с поистине безграничным доверием, и теперь она даже сама не могла понять, почему ее это не раздражает. Оттого, что она имела возможность открыть ему всю правду, которой никто не знал, ей становилось легко и свободно. Теперь ей действительно захотелось все рассказать и отнюдь не ради мистера Маджа, а только потому, что ей это было нужно самой. Правда эта заполняла весь тот отрезок жизни, с которым она готовилась расстаться, заливала его светом и окрашивала как некую картину, которую она непременно сохранит в сердце и которую, какими бы словами она ни пыталась ее описать, все равно не увидит никто другой. К тому же ей вовсе не хотелось возбуждать в мистере Мадже ревность; это не доставило бы ей ни малейшей радости, ибо та радость, которую она за последнее время изведала, отвратила ее от развлечений более заурядных. Да к тому же у него ведь и не было повода ее ревновать. Самым странным было то, что она всегда знала, что, вообще-то говоря, чувство его уязвимо; как видно, он и тут проявил осмотрительность: в сердце полюбившейся ему девушки не было яда. Она сразу же поняла, что никогда не может увлечься человеком, в котором какое-нибудь другое, более высокое чувство не пересилит ревность.
– А для чего же все это понадобилось? – спросил он с участием, которое отнюдь не говорило в его пользу.
– Ни для чего, мне просто представился случай пообещать ему, что я его не оставлю. Это один из моих клиентов.
– Так ведь это он должен думать о том, чтобы вас не оставить.
– Он-то меня не оставит. Но я должна продержаться там до тех пор, пока я буду ему нужна.
– Нужна, чтобы сидеть с ним в Парке?
– Может быть, буду нужна и для этого, но я этого делать не стану. Я была рада его повидать, но все сложилось так, что с нас хватит и одного раза. Я могу принести ему больше пользы другим способом.
– А скажите, каким же?
– Ну, в другом месте.
– В другом месте? Подумать только!
Эти слова она слышала и от капитана Эверарда, но насколько же иначе они звучали в его устах!
– Нечего вам думать. Ничего тут нет. И все же, может быть, вам следует знать.
– Ну конечно, следует. Так что же дальше?
– Да как раз то самое, что я ему и сказала. Что я готова сделать для него что угодно.
– То есть как это «что угодно»?
– Всё.
Мистер Мадж ответил на это тем, что незамедлительно вытащил из кармана пакет с какими-то сластями. Сласти были предусмотрены с самого начала программой поездки, но только три дня спустя обрели форму и вкус шоколадных конфет.
– Возьмите еще одну, вот эту, – попросил он. Она взяла конфету, но не ту, которую он предлагал, после чего он продолжал: – Что же было потом?
– Потом?
– Что же вы сделали после того, как сказали ему, что готовы для него на все, что угодно?
– Я просто ушла.
– Из Парка?
– Да, и оставила его там. Я не позволила ему идти за мной.
– Тогда что же вы ему позволили делать?
– Ничего не позволила.
С минуту мистер Мадж размышлял:
– Так для чего же вы тогда туда ходили? Сказано это было даже не без некоторой укоризны.
– Я тогда сама еще точно не знала. Должно быть, для того, чтобы побыть с ним, один раз. Ему грозит опасность, и я хотела, чтобы он знал, что я об этом знаю. От этого наши встречи у Кокера – а именно из-за них я и не хочу уходить оттуда – становятся более интересными.
– Все это становится до чрезвычайности интересным для меня, – простодушно заявил мистер Мадж. – Так, выходит, он не пошел за вами следом? – спросил он. – Я бы пошел!
– Да, конечно. Помнится, вы же с этого и начали. Вы не можете выдержать никакого сравнения с ним.
– Никто не может выдержать сравнения с вами, моя дорогая. Вы становитесь дерзкой! Какая же это опасность ему грозит?
– Что его выследят. Он любит одну даму, и это незаконно, и я открыла его тайну.
– Это кое-что открывает и для меня! – пошутил мистер Мадж. – Так, выходит, у этой дамы есть муж?
– Неважно, что у нее есть! Оба они в страшной опасности, но он находится в худшем положении, потому что источником опасности для него является и сама эта дама.
– Совсем как вы для меня, та, кого я люблю? Если он так же напуган, как и я…
– Напуган он еще больше. Он боится не одной этой дамы, он боится и кое-чего другого.
Мистер Мадж выбрал еще одну шоколадку.
– Ну, я-то боюсь только одного! Но, скажите на милость, как же это вы можете ему помочь?
– Не знаю… может быть, и никак. Но пока есть хоть один шанс…
– Так вы не уйдете оттуда?
– Нет, вам придется меня дожидаться. Мистер Мадж смаковал таявшую у него во рту конфету.
– Да, но что же вы тогда от него получите?
– Получу?
– Да, если вы ему поможете.
– Ничего, ровным счетом ничего.
– В таком случае что же от него получу я? – спросил мистер Мадж. – Ради чего я должен ждать?
Девушка на минуту задумалась; потом она встала, чтобы идти.
– Да он о вас и слыхом не слыхал, – ответила она.
– Как, вы обо мне даже не упомянули?
– Мы вообще ни о чем не упоминали. То, что я вам рассказала, я все разузнала сама.
Сидевший на скамейке мистер Мадж поднял на нее глаза; часто бывало, что, когда он предлагал ей пройтись, ей не хотелось двигаться с места. Но теперь, когда ему, как видно, хотелось сидеть, у нее явилось желание идти.
– Но вы не сказали мне, что разузнал он.
Она посмотрела на него.
– Да он даже не знает о том, что вы есть, мой милый!
Продолжая сидеть, жених ее все еще хотел от нее чего-то добиться; поза его чем-то походила на ту, в которой она последний раз оставила капитана Эверарда, но впечатление, которое он производил, было совсем иным.
– Но тогда при чем же тут я?
– Вы совсем ни при чем. В этом-то вся прелесть!
И она повернулась, чтобы смещаться с собравшейся вокруг оркестра толпой. Мистер Мадж тут же догнал ее и взял под руку – спокойно и крепко, и это означало, что он уверен в своей власти над нею; уверенность эта была так велика, что только тогда, когда они расставались на ночь возле ее дверей, он вернулся к тому, о чем она ему рассказала.
– А вы его после этого не видали?
– После этого вечера в Парке? Нет, ни разу.
– Какой же он невежа! – заключил мистер Мадж.
20
Капитана Эверарда она увидела снова только в конце октября, и на этот раз – единственный из всех, когда обстоятельства оказались для них неодолимой помехой, – ей так и не удалось перекинуться с ним хотя бы двумя словами. Даже тут, у себя в клетке, она ощущала этот чудесный купающийся в золоте день: осенний солнечный луч неясною полосою протянулся по блестевшему полу и, поднимаясь выше, ярко пламенел на поставленных в ряд бутылках с красным сиропом. Работа шла вяло, и контора чаще всего пустовала; город, как они говорили в клетке, еще не проснулся, и само ощущение этого дня при более благоприятных обстоятельствах было бы окружено романтическим ореолом той осенней поры, на которую приходится день святого Мартина . Клерк ушел обедать; сама она была занята инкассированием и, поглощенная этой работой, увидела, что капитан Эверард появился на минуту в конторе и что мистер Бактон успел уже им завладеть.
Он принес, как обычно, пять или шесть телеграмм; когда он заметил, что она его видит и взгляды их встретились, он поклонился ей и как-то беззвучно засмеялся – так, что в смехе этом она сумела прочесть что-то для себя новое: смехом этим он как бы каялся в своем недомыслии; он давал ей понять, что оказался недостаточно сообразительным, что под каким-нибудь предлогом непременно должен был подождать, пока она освободится. Мистер Бактон долго с ним занимался, а ее внимание было вскоре отвлечено другими посетителями; поэтому возникшее между ними в этот час свелось к одной полноте обоюдного молчания. Она уловила только, что он здоровался с ней, и успела поймать его брошенный на нее перед самым уходом взгляд. Скрытый в нем смысл сводился лишь к тому, что он с ней согласен: коль скоро они не могут решиться на откровенность друг с другом, им ни на что другое не должно решаться. Она это явно предпочитала; она могла быть такою же спокойной и равнодушной, как любая на ее месте, раз ничего другого не оставалось.
И однако, больше чем какая бы то ни было из их прежних встреч, эти считанные минуты поразили ее тем, что явили собой некий заметный шаг – и это случилось сразу, – оттого что теперь он определенно знал, что она готова для него сделать. Слова «что угодно, что угодно», произнесенные ею в Парке, перебегали теперь от нее к нему меж склоненных голов толпившихся в конторе людей. Все сложилось так, что им стало незачем прибегать к нелепым ухищрениям для того, чтобы сообщить что-то друг другу; прежняя их почтовая игра – с ее акцентами на вопросах и ответах и выплате сдачи – теперь, в свете их состоявшейся наконец встречи, выглядела довольно беспомощной попыткой. Все было так, как будто встретились они раз и навсегда, и встреча обрела несыханную власть над всем, что последовало за нею. Когда она вспоминала события этого вечера и то, как она уходила, словно для того, чтобы с ним навеки расстаться, слишком уж жалостной виделись и резкость ее, и этот решительный уход. Разве обоим им не запало в душу тогда что-то такое, что должно было длиться до конца жизни?
Надо признать, что, несмотря на эту отважно проведенную грань, известное раздражение после того, как он ушел, у нее все же осталось; чувство это очень скоро перенеслось на мистера Бактона, который, как только капитан Эверард удалился, уселся с его телеграммами за клопфер, препоручив ей всю остальную работу. Она, правда, знала, что у нее еще есть возможность, если только она захочет, увидать эти телеграммы в подшивке; и весь остаток дня в ней боролись два чувства – сожаление о потерянном и внове утверждавшее себя торжество. И возобладало над всем, причем так, как того почти никогда еще не бывало, желание сразу же выскочить из конторы, догнать этот осенний день, прежде чем он канет в вечность, и побежать в Парк, и, может быть, посидеть с ним там еще раз на скамейке. И долго еще, и неотступно ей чудилось, что, может быть, именно сейчас он пошел туда, и сидит, и ждет ее там. Сквозь тиканье клопфера она слышала, как он нетерпеливо разбрасывает тростью сухие осенние листья. Но почему же именно сейчас видение это овладело ею с такой силой, так ее потрясло? В этот день было даже время – от четырех до пяти часов, – когда она едва не плакала от отчаяния – и от счастья.
Около пяти контора опять наполнилась людьми; можно было подумать, что город пробудился от сна; работы у нее прибавилось – все превращалось в отрывистые движения и толчки, она штамповала почту; хрустящие билеты вылетали из ее рук, а она шептала: «Последний день, самый… последний день!» Последний день чего? Этого она не могла бы сказать. Она знала, что если бы только ей удалось выбраться вдруг из клетки, она бы ни минуты не думала о том, что сейчас не время, что еще не стемнело. Она бы кинулась на Парк-Чеймберс и оставалась там. Она бы ждала, не уходила, потом позвонила бы, спросила, вошла, осталась сидеть на лестнице. Может быть, в душе она ощущала, что это последний из золотых дней, последний случай увидеть, как неясный солнечный луч клонится под таким вот углом в пропитанный смесью запахов магазин, последняя для нее возможность услышать, как он еще раз повторит слова, которые там, в Парке, она едва дала ему вымолвить: «Послушайте, послушайте!» Слова эти все время звучали у нее в ушах; но сегодня звучание это было неумолимым, оно становилось все громче и громче. Что же могло значить тогда это слово? Что именно она должна была от него услышать? Что бы это ни было, теперь она со всей ясностью осознала, что если бы она только махнула на все рукой, если бы в ней пробудилась тогда безудержная, неколебимая решимость, ей бы все так или иначе открылось. Когда часы пробили пять, она готова была сказать мистеру Бактону, что заболела, что ей становится хуже и хуже. Слова эти вертелись у нее на языке, и она уже представила себе, как бледнеет и, изобразив на лице смертельную усталость, говорит: «Мне нехорошо, я должна уйти. Если мне станет лучше, то я вернусь. Простите, но я должна уйти». И только она приготовилась это произнести, как в конторе снова появился капитан Эверард, и реальное появление его за один миг произвело в ее мятущейся душе самый неожиданный переворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Ну конечно. Там сейчас полное затишье. Никто не приходит, разве что какие-нибудь американцы от Траппа, а от этих нечего особенно ожидать. Вряд ли у них вообще есть тайны.
– Тогда выходит, что той исключительной причины, которая удерживала вас там, теперь уже нет?
Она на минуту задумалась.
– Да, той уже нет. Я все разгадала. Они все у меня в руках.
– Значит, вы можете уже перейти? Она все еще медлила с ответом.
– Нет, пока еще рано. Остается еще одна причина, совсем другая.
Он осмотрел ее всю, с ног до головы, как будто причину эту она держала то ли у себя во рту, то ли в перчатке, то ли под жакетом, а может быть, даже ухитрилась на нее сесть.
– Ну так назовите же ее мне, прошу вас.
– Тут я как-то раз вечером вышла, и мы сидели в Парке с одним господином, – сказала она наконец.
Он слушал ее с поистине безграничным доверием, и теперь она даже сама не могла понять, почему ее это не раздражает. Оттого, что она имела возможность открыть ему всю правду, которой никто не знал, ей становилось легко и свободно. Теперь ей действительно захотелось все рассказать и отнюдь не ради мистера Маджа, а только потому, что ей это было нужно самой. Правда эта заполняла весь тот отрезок жизни, с которым она готовилась расстаться, заливала его светом и окрашивала как некую картину, которую она непременно сохранит в сердце и которую, какими бы словами она ни пыталась ее описать, все равно не увидит никто другой. К тому же ей вовсе не хотелось возбуждать в мистере Мадже ревность; это не доставило бы ей ни малейшей радости, ибо та радость, которую она за последнее время изведала, отвратила ее от развлечений более заурядных. Да к тому же у него ведь и не было повода ее ревновать. Самым странным было то, что она всегда знала, что, вообще-то говоря, чувство его уязвимо; как видно, он и тут проявил осмотрительность: в сердце полюбившейся ему девушки не было яда. Она сразу же поняла, что никогда не может увлечься человеком, в котором какое-нибудь другое, более высокое чувство не пересилит ревность.
– А для чего же все это понадобилось? – спросил он с участием, которое отнюдь не говорило в его пользу.
– Ни для чего, мне просто представился случай пообещать ему, что я его не оставлю. Это один из моих клиентов.
– Так ведь это он должен думать о том, чтобы вас не оставить.
– Он-то меня не оставит. Но я должна продержаться там до тех пор, пока я буду ему нужна.
– Нужна, чтобы сидеть с ним в Парке?
– Может быть, буду нужна и для этого, но я этого делать не стану. Я была рада его повидать, но все сложилось так, что с нас хватит и одного раза. Я могу принести ему больше пользы другим способом.
– А скажите, каким же?
– Ну, в другом месте.
– В другом месте? Подумать только!
Эти слова она слышала и от капитана Эверарда, но насколько же иначе они звучали в его устах!
– Нечего вам думать. Ничего тут нет. И все же, может быть, вам следует знать.
– Ну конечно, следует. Так что же дальше?
– Да как раз то самое, что я ему и сказала. Что я готова сделать для него что угодно.
– То есть как это «что угодно»?
– Всё.
Мистер Мадж ответил на это тем, что незамедлительно вытащил из кармана пакет с какими-то сластями. Сласти были предусмотрены с самого начала программой поездки, но только три дня спустя обрели форму и вкус шоколадных конфет.
– Возьмите еще одну, вот эту, – попросил он. Она взяла конфету, но не ту, которую он предлагал, после чего он продолжал: – Что же было потом?
– Потом?
– Что же вы сделали после того, как сказали ему, что готовы для него на все, что угодно?
– Я просто ушла.
– Из Парка?
– Да, и оставила его там. Я не позволила ему идти за мной.
– Тогда что же вы ему позволили делать?
– Ничего не позволила.
С минуту мистер Мадж размышлял:
– Так для чего же вы тогда туда ходили? Сказано это было даже не без некоторой укоризны.
– Я тогда сама еще точно не знала. Должно быть, для того, чтобы побыть с ним, один раз. Ему грозит опасность, и я хотела, чтобы он знал, что я об этом знаю. От этого наши встречи у Кокера – а именно из-за них я и не хочу уходить оттуда – становятся более интересными.
– Все это становится до чрезвычайности интересным для меня, – простодушно заявил мистер Мадж. – Так, выходит, он не пошел за вами следом? – спросил он. – Я бы пошел!
– Да, конечно. Помнится, вы же с этого и начали. Вы не можете выдержать никакого сравнения с ним.
– Никто не может выдержать сравнения с вами, моя дорогая. Вы становитесь дерзкой! Какая же это опасность ему грозит?
– Что его выследят. Он любит одну даму, и это незаконно, и я открыла его тайну.
– Это кое-что открывает и для меня! – пошутил мистер Мадж. – Так, выходит, у этой дамы есть муж?
– Неважно, что у нее есть! Оба они в страшной опасности, но он находится в худшем положении, потому что источником опасности для него является и сама эта дама.
– Совсем как вы для меня, та, кого я люблю? Если он так же напуган, как и я…
– Напуган он еще больше. Он боится не одной этой дамы, он боится и кое-чего другого.
Мистер Мадж выбрал еще одну шоколадку.
– Ну, я-то боюсь только одного! Но, скажите на милость, как же это вы можете ему помочь?
– Не знаю… может быть, и никак. Но пока есть хоть один шанс…
– Так вы не уйдете оттуда?
– Нет, вам придется меня дожидаться. Мистер Мадж смаковал таявшую у него во рту конфету.
– Да, но что же вы тогда от него получите?
– Получу?
– Да, если вы ему поможете.
– Ничего, ровным счетом ничего.
– В таком случае что же от него получу я? – спросил мистер Мадж. – Ради чего я должен ждать?
Девушка на минуту задумалась; потом она встала, чтобы идти.
– Да он о вас и слыхом не слыхал, – ответила она.
– Как, вы обо мне даже не упомянули?
– Мы вообще ни о чем не упоминали. То, что я вам рассказала, я все разузнала сама.
Сидевший на скамейке мистер Мадж поднял на нее глаза; часто бывало, что, когда он предлагал ей пройтись, ей не хотелось двигаться с места. Но теперь, когда ему, как видно, хотелось сидеть, у нее явилось желание идти.
– Но вы не сказали мне, что разузнал он.
Она посмотрела на него.
– Да он даже не знает о том, что вы есть, мой милый!
Продолжая сидеть, жених ее все еще хотел от нее чего-то добиться; поза его чем-то походила на ту, в которой она последний раз оставила капитана Эверарда, но впечатление, которое он производил, было совсем иным.
– Но тогда при чем же тут я?
– Вы совсем ни при чем. В этом-то вся прелесть!
И она повернулась, чтобы смещаться с собравшейся вокруг оркестра толпой. Мистер Мадж тут же догнал ее и взял под руку – спокойно и крепко, и это означало, что он уверен в своей власти над нею; уверенность эта была так велика, что только тогда, когда они расставались на ночь возле ее дверей, он вернулся к тому, о чем она ему рассказала.
– А вы его после этого не видали?
– После этого вечера в Парке? Нет, ни разу.
– Какой же он невежа! – заключил мистер Мадж.
20
Капитана Эверарда она увидела снова только в конце октября, и на этот раз – единственный из всех, когда обстоятельства оказались для них неодолимой помехой, – ей так и не удалось перекинуться с ним хотя бы двумя словами. Даже тут, у себя в клетке, она ощущала этот чудесный купающийся в золоте день: осенний солнечный луч неясною полосою протянулся по блестевшему полу и, поднимаясь выше, ярко пламенел на поставленных в ряд бутылках с красным сиропом. Работа шла вяло, и контора чаще всего пустовала; город, как они говорили в клетке, еще не проснулся, и само ощущение этого дня при более благоприятных обстоятельствах было бы окружено романтическим ореолом той осенней поры, на которую приходится день святого Мартина . Клерк ушел обедать; сама она была занята инкассированием и, поглощенная этой работой, увидела, что капитан Эверард появился на минуту в конторе и что мистер Бактон успел уже им завладеть.
Он принес, как обычно, пять или шесть телеграмм; когда он заметил, что она его видит и взгляды их встретились, он поклонился ей и как-то беззвучно засмеялся – так, что в смехе этом она сумела прочесть что-то для себя новое: смехом этим он как бы каялся в своем недомыслии; он давал ей понять, что оказался недостаточно сообразительным, что под каким-нибудь предлогом непременно должен был подождать, пока она освободится. Мистер Бактон долго с ним занимался, а ее внимание было вскоре отвлечено другими посетителями; поэтому возникшее между ними в этот час свелось к одной полноте обоюдного молчания. Она уловила только, что он здоровался с ней, и успела поймать его брошенный на нее перед самым уходом взгляд. Скрытый в нем смысл сводился лишь к тому, что он с ней согласен: коль скоро они не могут решиться на откровенность друг с другом, им ни на что другое не должно решаться. Она это явно предпочитала; она могла быть такою же спокойной и равнодушной, как любая на ее месте, раз ничего другого не оставалось.
И однако, больше чем какая бы то ни было из их прежних встреч, эти считанные минуты поразили ее тем, что явили собой некий заметный шаг – и это случилось сразу, – оттого что теперь он определенно знал, что она готова для него сделать. Слова «что угодно, что угодно», произнесенные ею в Парке, перебегали теперь от нее к нему меж склоненных голов толпившихся в конторе людей. Все сложилось так, что им стало незачем прибегать к нелепым ухищрениям для того, чтобы сообщить что-то друг другу; прежняя их почтовая игра – с ее акцентами на вопросах и ответах и выплате сдачи – теперь, в свете их состоявшейся наконец встречи, выглядела довольно беспомощной попыткой. Все было так, как будто встретились они раз и навсегда, и встреча обрела несыханную власть над всем, что последовало за нею. Когда она вспоминала события этого вечера и то, как она уходила, словно для того, чтобы с ним навеки расстаться, слишком уж жалостной виделись и резкость ее, и этот решительный уход. Разве обоим им не запало в душу тогда что-то такое, что должно было длиться до конца жизни?
Надо признать, что, несмотря на эту отважно проведенную грань, известное раздражение после того, как он ушел, у нее все же осталось; чувство это очень скоро перенеслось на мистера Бактона, который, как только капитан Эверард удалился, уселся с его телеграммами за клопфер, препоручив ей всю остальную работу. Она, правда, знала, что у нее еще есть возможность, если только она захочет, увидать эти телеграммы в подшивке; и весь остаток дня в ней боролись два чувства – сожаление о потерянном и внове утверждавшее себя торжество. И возобладало над всем, причем так, как того почти никогда еще не бывало, желание сразу же выскочить из конторы, догнать этот осенний день, прежде чем он канет в вечность, и побежать в Парк, и, может быть, посидеть с ним там еще раз на скамейке. И долго еще, и неотступно ей чудилось, что, может быть, именно сейчас он пошел туда, и сидит, и ждет ее там. Сквозь тиканье клопфера она слышала, как он нетерпеливо разбрасывает тростью сухие осенние листья. Но почему же именно сейчас видение это овладело ею с такой силой, так ее потрясло? В этот день было даже время – от четырех до пяти часов, – когда она едва не плакала от отчаяния – и от счастья.
Около пяти контора опять наполнилась людьми; можно было подумать, что город пробудился от сна; работы у нее прибавилось – все превращалось в отрывистые движения и толчки, она штамповала почту; хрустящие билеты вылетали из ее рук, а она шептала: «Последний день, самый… последний день!» Последний день чего? Этого она не могла бы сказать. Она знала, что если бы только ей удалось выбраться вдруг из клетки, она бы ни минуты не думала о том, что сейчас не время, что еще не стемнело. Она бы кинулась на Парк-Чеймберс и оставалась там. Она бы ждала, не уходила, потом позвонила бы, спросила, вошла, осталась сидеть на лестнице. Может быть, в душе она ощущала, что это последний из золотых дней, последний случай увидеть, как неясный солнечный луч клонится под таким вот углом в пропитанный смесью запахов магазин, последняя для нее возможность услышать, как он еще раз повторит слова, которые там, в Парке, она едва дала ему вымолвить: «Послушайте, послушайте!» Слова эти все время звучали у нее в ушах; но сегодня звучание это было неумолимым, оно становилось все громче и громче. Что же могло значить тогда это слово? Что именно она должна была от него услышать? Что бы это ни было, теперь она со всей ясностью осознала, что если бы она только махнула на все рукой, если бы в ней пробудилась тогда безудержная, неколебимая решимость, ей бы все так или иначе открылось. Когда часы пробили пять, она готова была сказать мистеру Бактону, что заболела, что ей становится хуже и хуже. Слова эти вертелись у нее на языке, и она уже представила себе, как бледнеет и, изобразив на лице смертельную усталость, говорит: «Мне нехорошо, я должна уйти. Если мне станет лучше, то я вернусь. Простите, но я должна уйти». И только она приготовилась это произнести, как в конторе снова появился капитан Эверард, и реальное появление его за один миг произвело в ее мятущейся душе самый неожиданный переворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18