Он вообще никогда не страдал, ни единой секунды. Я приняла это за прямое опровержение того, будто он и в самом деле был наказан. Если б он был так испорчен, по нему это было бы видно, и я бы это заметила, напала бы на какой-то след. А я ничего не заметила, ровно ничего, и, следственно, он был сущий ангел. Он никогда не говорил о школе, никогда не поминал кого-нибудь из товарищей или учителей, я же, со своей стороны, была так возмущена их несправедливостью, что и не намекала на них. Разумеется, я была околдована, и всего удивительнее то, что даже в то время я отлично это сознавала. Но все же я поддалась чарам: они умеряли мою муку, а у меня эта мука была не единственная. В те дни я получила тревожные вести из дому, где дела шли неладно. Но что это значило, если у меня оставались мои дети? Этот вопрос я задавала себе в минуты уединения. Детская прелесть моих питомцев ослепляла меня.
Было одно воскресенье – начну с этого, – когда дождь лил с такой силой и столько часов подряд, что не было никакой возможности идти в церковь, и потому уже на склоне дня я договорилась с миссис Гроуз, что, если вечером погода улучшится, мы вместе отправимся к поздней службе. К счастью, дождь перестал, и я приготовилась выйти на прогулку, по аллее через парк и по хорошей деревенской дороге, которая должна была занять минут двадцать. Сходя вниз, чтобы встретиться с моей товаркой в холле, я вспомнила о перчатках, которые потребовали починки и были заштопаны, публично и, быть может, не слишком назидательно, пока я сидела с детьми за чаем – в виде исключения чай подавался по воскресеньям в холодном, опрятном храме из мрамора и бронзы, в столовой «для взрослых». Перчатки там и остались, и я зашла за ними; день был довольно пасмурный, но вечерний свет еще медлил, и это помогло мне не только сразу обнаружить перчатки на стуле у широкого окна, в тот час закрытого, но и заметить человека по ту сторону окна, глядевшего прямо в комнату. Одного шага в столовую было достаточно: мой взгляд мгновенно охватил и вобрал все разом. Лицо человека, глядевшего прямо в комнату, было то же, – это был тот самый, кто уже являлся мне. И вот он явился снова, не скажу с большей ясностью, ибо это было невозможно, но совсем близко, и эта близость была шагом вперед в нашем общении и заставила меня похолодеть и задохнуться. Он был все тот же – он был все тот же и виден на этот раз, как и прежде, только до пояса, – окно, хоть столовая и была на первом этаже, не доходило до пола террасы, где он стоял. Его лицо прижималось к стеклу, но эта большая близость только напомнила мне странным образом, как ярко было видение в первый раз. Он оставался всего несколько секунд, но достаточно долго, чтобы я могла убедиться, что и он тоже узнает меня, и было так, словно я смотрела на него целые годы и знала его всю жизнь. Что-то, однако, произошло, чего не было прежде: он смотрел мне в лицо (сквозь стекло и через комнату) все тем же пристальным и жестким взглядом, как и тогда, но этот взгляд оставил меня на секунду, и я могла видеть, как он переходит с предмета на предмет. Сразу же меня поразила уверенность в том, что не для меня он явился сюда. Он явился ради кого-то другого.
Проблеск познания – ибо это было познанием среди мрака и ужаса – произвел на меня необычайное действие: он вызвал внезапный прилив чувства долга и смелости. Я говорю о смелости, потому что, вне всякого сомнения, я крайне осмелела. Я бросилась вон из столовой ко входной двери, в одно мгновение очутилась на дорожке и, промчавшись по террасе, обогнула угол и окинула взглядом аллею. Однако видеть было уже нечего – незнакомец исчез. Я остановилась и чуть не упала, чувствуя подлинное облегчение; я оглядела место действия, давая призраку время вернуться. Я называю это «временем», но как долго оно длилось? Сегодня я не могу, в сущности, говорить о длительности всего события. Чувство меры, должно быть, покинуло меня: все это не могло длиться так долго, как мне тогда показалось. Терраса и все, что ее окружало, лужайка и сад за нею, парк, насколько он был мне виден, были пустынны великой пустынностью. Там были и кустарники, и большие деревья, но я помню свою твердую уверенность, что ни за одним из них не скрывается призрак. Он был или не был там: не был, если я его не видела. Это я понимала; потом, инстинктивно, вместо того чтобы вернуться той же дорогой в дом, я подошла к окну. Почему-то мне смутно представилось, что я должна стать на то же место, где стоял призрак. Я так и сделала: прижалась лицом к стеклу и заглянула в комнату, как заглядывал он. И в эту минуту, как будто для того, чтобы показать мне точно, на каком расстоянии от меня он стоял, из холла вошла миссис Гроуз, так же, как до нее это сделала я. И тут я получила полное представление о том, что произошло. Она увидела меня так же, как я видела незнакомца; как и я, она сразу остановилась – я потрясла ее так же, так была потрясена сама. Она вся побелела, и это заставило меня задать себе вопрос: неужели и я так же побледнела? Словом, она и смотрела, как я, и отступала по моим следам, и я знала, что она вышла из комнаты и пошла кругом дома ко мне, а сейчас я с ней должна встретиться. Я осталась там, где была, и, пока дожидалась ее, успела подумать о многих вещах. Но я упомяну только об одной из них. Мне хотелось знать, почему она испугалась?
V
О, это я узнала от нее скоро, очень скоро, как только, обогнув угол, она снова показалась в виду.
– Господи боже мой, что такое с вами?… – Она вся раскраснелась и запыхалась.
Я молчала, пока она не подошла ближе.
– Со мною? – Должно быть, лицо у меня было странное. – Разве по мне что-нибудь заметно?
– Вы белая, как простыня. Смотреть страшно!
Я подумала: теперь, без всяких угрызений совести, я не отступлю перед любой степенью невинности. Бремя уважения к невинности миссис Гроуз беззвучно свалилось с моих плеч, и если я колебалась с минуту, то вовсе не из-за того, о чем умалчивала. Я протянула ей руку, и она приняла ее; на секунду я крепко сжала ее руку, – мне было приятно, что она тут, рядом. В ее робком, взволнованном удивлении чувствовалась все же какая-то поддержка.
– Вы, конечно, пришли звать меня в церковь, но я не могу идти.
– Что-нибудь случилось?
– Да. Теперь и вы должны это узнать. Вид у меня был очень странный?
– Через окно? Ужасный!
– Так вот, – сказала я, – меня напугали.
Глаза миссис Гроуз ясно выразили и нежелание пугаться, и то, что она слишком хорошо знает свое место, а потому готова разделить со мною любую явную неприятность. О, было твердо решено, что она ее разделит!
– То, что вы видели из окна столовой, сходно с тем, что минуту назад видела я. Но мое видение было много хуже.
Ее рука сжалась еще крепче.
– Что это было?
– Какой-то чужой человек. Заглядывал в окно.
– Что за человек?
– Не имею понятия.
Миссис Гроуз тщательно озиралась кругом.
– Так куда же он делся?
– И этого не знаю.
– А раньше вы его видели?
– Да, однажды. На старой башне.
Она только еще пристальнее взглянула на меня.
– Вы думаете, что это был чужой?
– Ну, еще бы!
– И все-таки вы мне ничего не сказали?
– Нет, на то были причины. Однако сейчас, когда вы уже догадались…
Круглые глаза миссис Гроуз отразили мое обвинение.
– Ох, нет, я не догадалась! – очень просто сказала она. – Где уж мне было догадаться, когда и вы не могли?
– Ни в коей мере.
– Вы нигде его не видели, кроме как на башне?
– И вот только что, на этом самом месте.
Миссис Гроуз снова огляделась.
– Что же он делал на башне?
– Просто стоял там и смотрел на меня сверху.
Она подумала с минуту.
– Это был джентльмен?
Тут я даже не задумалась.
– Нет.
Она глядела на меня еще удивленнее.
– Нет.
– Тогда, может быть, кто-нибудь из здешних? Может быть, кто-нибудь из деревни?
– Нет, не здешний… не здешний. Вам я не говорила, но я это проверила. Она вздохнула со смутным облегчением: странное дело, так ей показалось много лучше. Но это еще ничего не доказывало.
– Но если он не джентльмен…
– То что это такое? Это ужас.
– Ужас?
– Это… господи, помоги мне, но я не знаю, кто он такой!
Миссис Гроуз еще раз оглянулась вокруг: она остановила взгляд на темнеющей дали, затем, собравшись с духом, снова повернулась ко мне с неожиданной непоследовательностью:
– Нам бы пора в церковь.
– Я не в состоянии идти в церковь.
– Разве вам это не поможет?
– Вот им не поможет!… – Я кивком головы указала на дом.
– Детям?
– Я не могу сейчас их оставить.
– Вы боитесь?…
Я решительно ответила:
– Да. Боюсь его.
При этом на широком лице миссис Гроуз впервые показался далекий и слабый проблеск ясного понимания. Я различила на нем запоздалый свет какой-то мысли, которую не я ей внушила и которая была еще темна мне самой. Мне вспоминается, как я почувствовала, будто что-то передалось мне от миссис Гроуз и что это связано с только что проявленным ею желанием узнать больше.
– Когда это было… на башне?
– В середине месяца. В этот самый час.
– Почти в темноте? – спросила миссис Гроуз.
– О, нет, было совсем светло. Я его видела, вот как вижу вас.
– Так как же он вошел туда?
– И как он вышел? – улыбнулась я. – У меня не было возможности спросить его! Вы же видите, нынче вечером ему не удалось войти, – продолжала я.
– Он только заглядывал в окно?
– Надеюсь, дело этим и кончится!
Тут она выпустила мою руку и слегка отвернулась. Я подождала с минуту, потом решительно сказала:
– Идите в церковь. Всего вам хорошего. А мне надо их стеречь.
Она снова медленно повернулась ко мне.
– Вы боитесь за них?
Мы обменялись еще одним долгим взглядом.
– А вы?
Вместо ответа она подошла ближе к окну и на минуту прижалась лицом к стеклу.
– Вы видите то, что и он видел, – тем временем продолжала я.
Она не шевельнулась.
– Сколько он здесь пробыл?
– Пока я не вышла. Я бросилась ему навстречу.
Миссис Гроуз наконец обернулась, и ее лицо выразило все остальное.
– Я бы не могла так!
– Я тоже не могла бы, – опять улыбнулась я. – Но все-таки вышла. Я знаю свой долг.
– И я свой знаю, – возразила она, после чего прибавила: – На кого он похож?
– Мне до смерти хотелось бы ответить вам на ваш вопрос, но он ни на кого не похож.
– Ни на кого? – эхом отозвалась она.
– Он был без шляпы.
И, заметив по ее лицу, что она уже в этом одном увидела начало портрета и встревожилась еще сильнее, я стала быстро добавлять черту за чертой.
– У него рыжие волосы, ярко-рыжие, мелко вьющиеся, и бледное длинное лицо с правильными, красивыми чертами и маленькими, непривычной формы бакенами, такими же рыжими, как волосы. Брови у него, однако, темнее, сильно изогнуты и кажутся очень подвижными. Глаза зоркие, странные – очень странные; я помню ясно только одно, что они довольно маленькие и с очень пристальным взглядом. Рот большой, губы тонкие, и, кроме коротких бакенов, все лицо чисто выбрито. У меня такое впечатление, что в нем было что-то актерское.
– Актерское?
Невозможно было походить на актрису меньше, чем миссис Гроуз в эту минуту.
– Я никогда актеров не видела, но именно так их себе представляю. Он высокий, подвижный, держится прямо, но ни в коем – нет, ни в коем случае не джентльмен! – продолжала я.
Лицо моей товарки побелело при этих словах, круглые глаза остановились и мягкий рот раскрылся.
– Джентльмен? – ахнула она растерянно и смятенно. – Это он-то джентльмен?
– Так вы его знаете?
Она, видимо, старалась держать себя в руках.
– А он красивый?
Я поняла, как ей помочь.
– Замечательно красивый!
– И одет?…
– В платье с чужого плеча. Оно щегольское, но не его собственное.
У нее вырвался сдавленный, подтверждающий стон.
– Оно хозяйское!
Я подхватила:
– Так вы знаете его?
– Квинт ! – воскликнула она.
– Квинт?
– Питер Квинт, его личный слуга, его лакей, когда он жил здесь.
– Когда милорд был здесь?
Идя мне навстречу и не переставая изумляться, миссис Гроуз связала все это вместе.
– Он никогда не носил хозяйской шляпы, зато… ну, там не досчитались жилетов. Оба они были здесь – в прошлом году. Потом милорд уехал, а Квинт остался один.
Я слушала, но на минутку приостановила ее.
– Один?
– Один, с нами. – Потом, словно из глубочайших глубин, добавила: – Для надзора.
– И что же с ним стало?
Она медлила так долго, что я озадачилась еще больше.
– Он тоже… – наконец произнесла она.
– Уехал куда-нибудь?
Тут ее лицо стало крайне странным.
– Бог его знает, где он! Он умер.
– Умер? – чуть не вскрикнула я.
Казалось, она нравственно выпрямилась, нравственно окрепла, чтобы выразить словами то, что было в этом сверхъестественного:
– Да. Мистер Квинт умер.
VI
Разумеется, понадобилось гораздо больше времени, чем эти несколько минут, для того, чтобы мы обе столкнулись с тем, что нам приходилось теперь переживать вместе – с моей ужасной восприимчивостью, слишком явно подтвердившейся в данном эпизоде; следовательно, и моя подруга тоже узнала теперь об этой моей восприимчивости – узнала, смущаясь и сочувствуя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Было одно воскресенье – начну с этого, – когда дождь лил с такой силой и столько часов подряд, что не было никакой возможности идти в церковь, и потому уже на склоне дня я договорилась с миссис Гроуз, что, если вечером погода улучшится, мы вместе отправимся к поздней службе. К счастью, дождь перестал, и я приготовилась выйти на прогулку, по аллее через парк и по хорошей деревенской дороге, которая должна была занять минут двадцать. Сходя вниз, чтобы встретиться с моей товаркой в холле, я вспомнила о перчатках, которые потребовали починки и были заштопаны, публично и, быть может, не слишком назидательно, пока я сидела с детьми за чаем – в виде исключения чай подавался по воскресеньям в холодном, опрятном храме из мрамора и бронзы, в столовой «для взрослых». Перчатки там и остались, и я зашла за ними; день был довольно пасмурный, но вечерний свет еще медлил, и это помогло мне не только сразу обнаружить перчатки на стуле у широкого окна, в тот час закрытого, но и заметить человека по ту сторону окна, глядевшего прямо в комнату. Одного шага в столовую было достаточно: мой взгляд мгновенно охватил и вобрал все разом. Лицо человека, глядевшего прямо в комнату, было то же, – это был тот самый, кто уже являлся мне. И вот он явился снова, не скажу с большей ясностью, ибо это было невозможно, но совсем близко, и эта близость была шагом вперед в нашем общении и заставила меня похолодеть и задохнуться. Он был все тот же – он был все тот же и виден на этот раз, как и прежде, только до пояса, – окно, хоть столовая и была на первом этаже, не доходило до пола террасы, где он стоял. Его лицо прижималось к стеклу, но эта большая близость только напомнила мне странным образом, как ярко было видение в первый раз. Он оставался всего несколько секунд, но достаточно долго, чтобы я могла убедиться, что и он тоже узнает меня, и было так, словно я смотрела на него целые годы и знала его всю жизнь. Что-то, однако, произошло, чего не было прежде: он смотрел мне в лицо (сквозь стекло и через комнату) все тем же пристальным и жестким взглядом, как и тогда, но этот взгляд оставил меня на секунду, и я могла видеть, как он переходит с предмета на предмет. Сразу же меня поразила уверенность в том, что не для меня он явился сюда. Он явился ради кого-то другого.
Проблеск познания – ибо это было познанием среди мрака и ужаса – произвел на меня необычайное действие: он вызвал внезапный прилив чувства долга и смелости. Я говорю о смелости, потому что, вне всякого сомнения, я крайне осмелела. Я бросилась вон из столовой ко входной двери, в одно мгновение очутилась на дорожке и, промчавшись по террасе, обогнула угол и окинула взглядом аллею. Однако видеть было уже нечего – незнакомец исчез. Я остановилась и чуть не упала, чувствуя подлинное облегчение; я оглядела место действия, давая призраку время вернуться. Я называю это «временем», но как долго оно длилось? Сегодня я не могу, в сущности, говорить о длительности всего события. Чувство меры, должно быть, покинуло меня: все это не могло длиться так долго, как мне тогда показалось. Терраса и все, что ее окружало, лужайка и сад за нею, парк, насколько он был мне виден, были пустынны великой пустынностью. Там были и кустарники, и большие деревья, но я помню свою твердую уверенность, что ни за одним из них не скрывается призрак. Он был или не был там: не был, если я его не видела. Это я понимала; потом, инстинктивно, вместо того чтобы вернуться той же дорогой в дом, я подошла к окну. Почему-то мне смутно представилось, что я должна стать на то же место, где стоял призрак. Я так и сделала: прижалась лицом к стеклу и заглянула в комнату, как заглядывал он. И в эту минуту, как будто для того, чтобы показать мне точно, на каком расстоянии от меня он стоял, из холла вошла миссис Гроуз, так же, как до нее это сделала я. И тут я получила полное представление о том, что произошло. Она увидела меня так же, как я видела незнакомца; как и я, она сразу остановилась – я потрясла ее так же, так была потрясена сама. Она вся побелела, и это заставило меня задать себе вопрос: неужели и я так же побледнела? Словом, она и смотрела, как я, и отступала по моим следам, и я знала, что она вышла из комнаты и пошла кругом дома ко мне, а сейчас я с ней должна встретиться. Я осталась там, где была, и, пока дожидалась ее, успела подумать о многих вещах. Но я упомяну только об одной из них. Мне хотелось знать, почему она испугалась?
V
О, это я узнала от нее скоро, очень скоро, как только, обогнув угол, она снова показалась в виду.
– Господи боже мой, что такое с вами?… – Она вся раскраснелась и запыхалась.
Я молчала, пока она не подошла ближе.
– Со мною? – Должно быть, лицо у меня было странное. – Разве по мне что-нибудь заметно?
– Вы белая, как простыня. Смотреть страшно!
Я подумала: теперь, без всяких угрызений совести, я не отступлю перед любой степенью невинности. Бремя уважения к невинности миссис Гроуз беззвучно свалилось с моих плеч, и если я колебалась с минуту, то вовсе не из-за того, о чем умалчивала. Я протянула ей руку, и она приняла ее; на секунду я крепко сжала ее руку, – мне было приятно, что она тут, рядом. В ее робком, взволнованном удивлении чувствовалась все же какая-то поддержка.
– Вы, конечно, пришли звать меня в церковь, но я не могу идти.
– Что-нибудь случилось?
– Да. Теперь и вы должны это узнать. Вид у меня был очень странный?
– Через окно? Ужасный!
– Так вот, – сказала я, – меня напугали.
Глаза миссис Гроуз ясно выразили и нежелание пугаться, и то, что она слишком хорошо знает свое место, а потому готова разделить со мною любую явную неприятность. О, было твердо решено, что она ее разделит!
– То, что вы видели из окна столовой, сходно с тем, что минуту назад видела я. Но мое видение было много хуже.
Ее рука сжалась еще крепче.
– Что это было?
– Какой-то чужой человек. Заглядывал в окно.
– Что за человек?
– Не имею понятия.
Миссис Гроуз тщательно озиралась кругом.
– Так куда же он делся?
– И этого не знаю.
– А раньше вы его видели?
– Да, однажды. На старой башне.
Она только еще пристальнее взглянула на меня.
– Вы думаете, что это был чужой?
– Ну, еще бы!
– И все-таки вы мне ничего не сказали?
– Нет, на то были причины. Однако сейчас, когда вы уже догадались…
Круглые глаза миссис Гроуз отразили мое обвинение.
– Ох, нет, я не догадалась! – очень просто сказала она. – Где уж мне было догадаться, когда и вы не могли?
– Ни в коей мере.
– Вы нигде его не видели, кроме как на башне?
– И вот только что, на этом самом месте.
Миссис Гроуз снова огляделась.
– Что же он делал на башне?
– Просто стоял там и смотрел на меня сверху.
Она подумала с минуту.
– Это был джентльмен?
Тут я даже не задумалась.
– Нет.
Она глядела на меня еще удивленнее.
– Нет.
– Тогда, может быть, кто-нибудь из здешних? Может быть, кто-нибудь из деревни?
– Нет, не здешний… не здешний. Вам я не говорила, но я это проверила. Она вздохнула со смутным облегчением: странное дело, так ей показалось много лучше. Но это еще ничего не доказывало.
– Но если он не джентльмен…
– То что это такое? Это ужас.
– Ужас?
– Это… господи, помоги мне, но я не знаю, кто он такой!
Миссис Гроуз еще раз оглянулась вокруг: она остановила взгляд на темнеющей дали, затем, собравшись с духом, снова повернулась ко мне с неожиданной непоследовательностью:
– Нам бы пора в церковь.
– Я не в состоянии идти в церковь.
– Разве вам это не поможет?
– Вот им не поможет!… – Я кивком головы указала на дом.
– Детям?
– Я не могу сейчас их оставить.
– Вы боитесь?…
Я решительно ответила:
– Да. Боюсь его.
При этом на широком лице миссис Гроуз впервые показался далекий и слабый проблеск ясного понимания. Я различила на нем запоздалый свет какой-то мысли, которую не я ей внушила и которая была еще темна мне самой. Мне вспоминается, как я почувствовала, будто что-то передалось мне от миссис Гроуз и что это связано с только что проявленным ею желанием узнать больше.
– Когда это было… на башне?
– В середине месяца. В этот самый час.
– Почти в темноте? – спросила миссис Гроуз.
– О, нет, было совсем светло. Я его видела, вот как вижу вас.
– Так как же он вошел туда?
– И как он вышел? – улыбнулась я. – У меня не было возможности спросить его! Вы же видите, нынче вечером ему не удалось войти, – продолжала я.
– Он только заглядывал в окно?
– Надеюсь, дело этим и кончится!
Тут она выпустила мою руку и слегка отвернулась. Я подождала с минуту, потом решительно сказала:
– Идите в церковь. Всего вам хорошего. А мне надо их стеречь.
Она снова медленно повернулась ко мне.
– Вы боитесь за них?
Мы обменялись еще одним долгим взглядом.
– А вы?
Вместо ответа она подошла ближе к окну и на минуту прижалась лицом к стеклу.
– Вы видите то, что и он видел, – тем временем продолжала я.
Она не шевельнулась.
– Сколько он здесь пробыл?
– Пока я не вышла. Я бросилась ему навстречу.
Миссис Гроуз наконец обернулась, и ее лицо выразило все остальное.
– Я бы не могла так!
– Я тоже не могла бы, – опять улыбнулась я. – Но все-таки вышла. Я знаю свой долг.
– И я свой знаю, – возразила она, после чего прибавила: – На кого он похож?
– Мне до смерти хотелось бы ответить вам на ваш вопрос, но он ни на кого не похож.
– Ни на кого? – эхом отозвалась она.
– Он был без шляпы.
И, заметив по ее лицу, что она уже в этом одном увидела начало портрета и встревожилась еще сильнее, я стала быстро добавлять черту за чертой.
– У него рыжие волосы, ярко-рыжие, мелко вьющиеся, и бледное длинное лицо с правильными, красивыми чертами и маленькими, непривычной формы бакенами, такими же рыжими, как волосы. Брови у него, однако, темнее, сильно изогнуты и кажутся очень подвижными. Глаза зоркие, странные – очень странные; я помню ясно только одно, что они довольно маленькие и с очень пристальным взглядом. Рот большой, губы тонкие, и, кроме коротких бакенов, все лицо чисто выбрито. У меня такое впечатление, что в нем было что-то актерское.
– Актерское?
Невозможно было походить на актрису меньше, чем миссис Гроуз в эту минуту.
– Я никогда актеров не видела, но именно так их себе представляю. Он высокий, подвижный, держится прямо, но ни в коем – нет, ни в коем случае не джентльмен! – продолжала я.
Лицо моей товарки побелело при этих словах, круглые глаза остановились и мягкий рот раскрылся.
– Джентльмен? – ахнула она растерянно и смятенно. – Это он-то джентльмен?
– Так вы его знаете?
Она, видимо, старалась держать себя в руках.
– А он красивый?
Я поняла, как ей помочь.
– Замечательно красивый!
– И одет?…
– В платье с чужого плеча. Оно щегольское, но не его собственное.
У нее вырвался сдавленный, подтверждающий стон.
– Оно хозяйское!
Я подхватила:
– Так вы знаете его?
– Квинт ! – воскликнула она.
– Квинт?
– Питер Квинт, его личный слуга, его лакей, когда он жил здесь.
– Когда милорд был здесь?
Идя мне навстречу и не переставая изумляться, миссис Гроуз связала все это вместе.
– Он никогда не носил хозяйской шляпы, зато… ну, там не досчитались жилетов. Оба они были здесь – в прошлом году. Потом милорд уехал, а Квинт остался один.
Я слушала, но на минутку приостановила ее.
– Один?
– Один, с нами. – Потом, словно из глубочайших глубин, добавила: – Для надзора.
– И что же с ним стало?
Она медлила так долго, что я озадачилась еще больше.
– Он тоже… – наконец произнесла она.
– Уехал куда-нибудь?
Тут ее лицо стало крайне странным.
– Бог его знает, где он! Он умер.
– Умер? – чуть не вскрикнула я.
Казалось, она нравственно выпрямилась, нравственно окрепла, чтобы выразить словами то, что было в этом сверхъестественного:
– Да. Мистер Квинт умер.
VI
Разумеется, понадобилось гораздо больше времени, чем эти несколько минут, для того, чтобы мы обе столкнулись с тем, что нам приходилось теперь переживать вместе – с моей ужасной восприимчивостью, слишком явно подтвердившейся в данном эпизоде; следовательно, и моя подруга тоже узнала теперь об этой моей восприимчивости – узнала, смущаясь и сочувствуя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19