А все, что тебе можно делать — это таскать эту чертову скалу туда-сюда, и жрать гнилую пишу, и спать в камере на нарах без матраса рядом с парашей без крышки. И тогда, может быть, однажды до тебя дойдет. До всех вас дойдет.
Ее глаза, казалось, испускали зеленые лазерные лучи.
Карелла знал, что сейчас лучше помолчать.
— В нашем городе нет ни одного копа, который не хотел бы сделать тюрьму чем-то страшным, — сказала она.
Карелла опять ничего не сказал.
— Только услышав слово «тюрьма», все преступники должны трястись от страха. Только услышав слово «тюрьма», каждый преступник в Соединенных Штатах должен просто сказать "Нет! Нет! Чур, не меня! Пожалуйста! Кого угодно, только не меня! Прошу вас!"
Она посмотрела на Кареллу и Клинга. Ей хотелось добиться от них хоть слова. Потом повернулась к Тедди, и голос ее понизился почти до шепота.
— Если бы копам позволили так сделать, — сказала она.
В ее глазах стояли слезы.
* * *
У своего подъезда Эйлин сказала:
— Прости меня.
— Все нормально, — ответил Клинг.
— Я испортила тебе весь ужин, — сказала она. — Еда все равно была ни к черту, — попробовал отшутиться Клинг.
Где-то в доме заплакал ребенок.
— Я думаю, нам лучше пока не встречаться, — помолчав, с усилием выговорила она.
— По-моему, это не самая удачная идея.
Ребенок плакал все сильнее. Клингу хотелось, чтобы кто-нибудь покачал его. Или сменил ему пеленки. Или покормил его. Или сделал все что угодно, лишь бы он заткнулся.
— Я недавно ходила на консультацию. В Пиццу.
Берт удивленно посмотрел на нее. Пиццей копы называли ПСАС — психологическую службу акклиматизации после стрессов. Ее называли Пицца, потому что это название ничем не напоминало о ее функциях. Ни один полицейский не любит упоминать случаи, когда ему потребовалась помощь психиатра. В эту службу часто отправляли на собеседование копов, утративших свое оружие — вечный кошмар полицейского. Коп без оружия может только травку щипать, ни на что более серьезное он не способен. Отряд «Индейцы с луками и стрелами» — вот что такое копы без оружия.
— Ну-ну, — сказал, помолчав, Клинг.
— Я разговаривала с женщиной по имени Карин Левкович.
— Да?
— Она — психолог. Знаешь, неприятная процедура.
— Да уж.
— Я буду ходить к ней два раза в неделю. Когда она меня сможет принимать.
— Прекрасно.
— Вот почему я сказала, что нам пока...
— Нет.
— Просто, пока я не войду в норму...
— Это она тебе посоветовала?
Клинг уже начинал ненавидеть эту Карин Левкович.
— Нет. Это моя идея.
— Вряд ли.
— Но это так!
— Хоть бы кто-нибудь покачал этого проклятого ребенка! — не выдержал Клинг.
— Значит... — Она полезла в сумочку за ключами. Клинг увидел торчащую оттуда рукоятку ее револьвера. Она все еще коп. Но сама Эйлин так не считала. — Вот так и сделаем, — сказала Эйлин. — Если ты со мной согласен...
— Нет, я не согласен!
— Что ж, Берт, мне очень жаль, но это моя жизнь и мое решение.
— Но и моя жизнь тоже!
— Нет, Берт, это не твои проблемы.
Она вставила ключ в замочную скважину.
— Так что... когда я буду готова, я тебе позвоню, хорошо? — сказала она.
— Эйлин...
Она повернула ключ.
— Спокойной ночи, Берт. — Эйлин улыбнулась и вошла в квартиру, закрыв за собой дверь. Он услышал, как щелкнул замок и смазанные маслом задвижки вошли в гнезда. Несколько секунд он стоял, глядя на дверь и номер 304 на ней. Шуруп, на котором крепилась «четверка», открутился, и она слегка покривилась.
Он стал спускаться по лестнице.
Взглянул на часы. Без десяти десять. До одиннадцати сорока пяти в участке ему делать нечего.
* * *
— Я думаю, тебе надо пойти в полицию, — сказала Лорейн.
— Нет, — отрезал он.
— Пока они сами за тобой не пришли.
— Нет.
— Потому что, по-моему, ты поступаешь неправильно. Скотт. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Лорейн Грир исполнилось двадцать семь лет. У нее были длинные черные волосы, а кожа белая и матовая, как лунный камень. Она утверждала, что у нее глаза, как у Элизабет Тейлор, фиолетового цвета, но прекрасно знала, что они серо-голубые. Она пользовалась очень темной помадой, отчего казалось, что у нее на губах засохшая кровь. Высокая грудь и красивые ноги. Она знала эти свои достоинства и носила облегающую одежду, чтобы подчеркнуть их. Ей очень нравились красные, желтые и зеленые цвета, от этого Лорейн напоминала дерево в самом начале осени. Она решила, что, когда станет рок-звездой, ее будут безошибочно узнавать по фигуре и одежде — этакий грудастый длинноногий оборванец. Отец Лорейн, всю жизнь проработавший бухгалтером, тщетно пытался втолковать ей, что в нашей стране у тысяч красивые ноги и грудь, а в мире таких — миллионы. Все эти девицы одеваются в лохмотья и думают, что если им удастся только раз выйти на сцену, то на следующее утро они проснутся рок-звездами. Отец советовал ей выучиться на секретаршу. Хорошая секретарша зарабатывает хорошие деньги, твердил и твердил он, но Лорейн на все это отвечала, что станет рок-звездой. Правда, она не получила никакого музыкального образования, но даже отец был вынужден признать, — у дочери хорошие слух и голос. Кроме того, она написала несколько сот песен. Все — о любви. Она писала стихи к песням все время с разными соавторами. И знала, что пишет хорошие песни. Даже отец признавал, что некоторые из них чертовски приятно слушать.
В давние-давние времена она служила няней Скотта Хэндлера.
Ей было тогда пятнадцать, а ему шесть. Вот такая разница в возрасте. Она пела ему колыбельные, которые сама писала. Конечно, очень милые. Ее партнершей тогда была девчонка, с которой она заканчивала школу — Сильвия Антонелли. Потом, когда Сильвии исполнилось девятнадцать, она выскочила замуж за владельца фабрики, производящей сантехнику. Сейчас у Сильвии две шубы и трое детей, она живет в большом доме в стиле Тюдоров. Песен больше не пишет.
Сейчас соавтор Лорейн — женщина, которая выступает в «Корес Лайн». Не где-нибудь, а на Бродвее. Она играет пуэрториканскую девушку, Как-там-ее-зовут, исполняющую песенку об учителе в «Музыке и Живописи». Гонсалес? «Стань снежинкой, ля-ля-ля», помните? Что-то в этом духе. Она писала прекрасную музыку. Но на самом деле никакая она не пуэрториканка, а чистокровная еврейка. Очень смуглая. Черные волосы, карие глаза. Еще она играла одну из дочерей Тевье-молочника. Где-то во Флориде. Но мечтой ее было писать музыку к песням, а не петь или танцевать.
Это она сказала Лорейн, что нехорошо растлевать малолетних. Лорейн только пожала плечами.
Он пришел к ней дня через два после Рождества. Она жила в Квартале. За квартиру платил отец. Правда, недавно он пригрозил ей, что скоро закроет бумажник на замок, но она знала, что этого не будет: единственная дочь была для него самым дорогим в жизни, светом его очей. Однажды она написала песню с таким названием: «Свет моих очей» — и посвятила ее отцу. Ее нового соавтора звали Ребекка. Ребекка Симмс, урожденная Саперштейн, написала прекрасную музыку на ее стихи.
Свет моих очей...
Любимое дитя вчерашнего дня...
Маленькие глазки спят.
Я пою колыбельную...
Девочке, светлой как Май...
Тихую колыбельную песню.
И так далее. Когда Лорейн пела эту песню, в ее собственных глазах стояли слезы. Ребекка считала, что это одно из их лучших совместных творений. Хотя больше ей нравилась песня о феминистках, которая называлась «Пылай», где главной героиней была Жанна д'Арк. Ребекка стригла свои черные волосы почти под корень. Иногда Лорейн казалось, что она — лесбиянка. И теперь Ребекка была не на шутку взбешена тем, что у Лорейн поселился Скотт Хэндлер.
Лорейн не собиралась ложиться с ним в постель.
Он появился у нее на пороге: глаза красные, а лицо — как мел. Она подумала, что это от холода. Скотт сказал, что адрес ему дал ее отец, который еще помнил то время, когда она подрабатывала няней. «Ну, конечно, заходи, — ответила Лорейн. — Как твои дела?» Она не видела его уже три, нет, четыре года с тех пор, как он поступил в эту школу в Мэне. Тогда Скотт был ребенком. Долговязый, прыщи на лице, ну, сами знаете... Сейчас он выглядел как... пожалуй... как мужчина.
Лорейн поразилась, каким красавцем стал Скотт Хэндлер. Но, конечно, он все равно еще малыш.
Скотт сказал, что помнит, как он рассказывал ей обо всем, когда она была его няней, как он привык доверять ей больше, чем родителям.
— Спасибо, Скотт, этот очень приятно слышать.
— Я говорю правду, — сказал он.
— Спасибо, Скотт, я очень этому рада, — повторила она.
Она была в короткой красной юбке с красными помочами и в желтых гольфах. Мягкие кожаные черные туфли без каблуков. Зеленая блузка, лифчика под ней не было. Лорейн сидела на диване, подобрав под себя длинные ноги. Она предложила ему выпить, он согласился. Яблочный бренди — все, что было у нее в доме. Скотт съел два пирожных и сейчас доедал третье. Коробочку с пирожными ей подарила Ребекка на день рождения. Декабрь, двадцать восьмое, и очень холодно на улице. Ветер стучит в окна ее маленькой квартирки. Лорейн вдруг вспомнила, как водила его в туалет. Пока Скотт писал, держала его маленький член. Иногда он немного твердел. Шесть лет, а он немного твердел. И писал Скотт вечно мимо унитаза, зачастую попадая на стену. Она вспомнила это с нежностью. Он рассказал ей, что его девушка внезапно порвала с ним, прекратила их связь. Лорейн подумала, это очень забавно, что он использует такое взрослое слово «связь». Что ж, ему восемнадцать, а восемнадцать — это уже мужчина. В восемнадцать ты имеешь право голосовать. Он сказал, что приезжал домой на День благодарения: «Этакий подарочек к празднику, понимаешь?» Она задумалась, принято ли дарить подарки на День благодарения? Может, у индейцев... Интересно, можно ли из этого сделать песню?
Скотт сказал, что девушка дала ему отставку на прошлой неделе. Он приехал домой на рождественские каникулы и сразу помчался к ней. А она заявила, что не желает его больше видеть. Никогда. На прошлой неделе он плакал. Сегодня... да... сегодня уже девятый день, как она дала ему отставку. Лорейн надеялась, что он не будет вести себя, как ребенок, и устраивать концерты. Но, словно угадав ее мысли, он снова заплакал.
Вот почему она обняла его и прижала к себе. Точно так же, как бывало в детстве, когда он просыпался ночью с плачем.
Она поцеловала его в макушку.
Чтобы успокоить.
А потом...
Естественно, один поступок влечет за собой другой.
Его руки обхватили ее.
Одна его рука оказалась под короткой красной юбкой, вторая ласкала грудь, выпиравшую из зеленой шелковой блузки...
Рождественские цвета...
Она опрокинулась на спину, трепеща в его сильных мужских объятиях.
Вот что случилось двадцать восьмого декабря.
С тех пор он жил у нее. Сегодня уже шестое января. Несколько дней назад она узнала, что он сказал Энни, когда видел ее в последний раз. Энни Флинн — так звали ту девушку. Он сказал, что убьет их обоих, Энни и ее приятеля, кем бы тот ни был. А сейчас кто-то и вправду убил Энни, и он боится, что полиция заподозрит, что это сделал он.
— Поэтому ты и должен пойти к ним сам.
— Нет, — отрезал Скотт.
Она покусывала его нижнюю губу. Красив, как дьявол. Она сгорала от желания, просто глядя на него. Сходила с ума от одного его вида. Интересно, догадывается ли Скотт, как он действует на нее.
— Конечно, если на самом деле ее убил не ты.
— Нет, нет, — запротестовал Скотт.
Но отвел глаза в сторону.
— Не ты сделал это? — настаивала она.
— Сказал тебе, нет.
Но он не смотрел на нее.
Лорейн прижалась к Скотту. Взъерошила ему волосы. Откинула его голову назад.
— Скажи мне правду, — прошептала она.
— Я не убивал ее, — ответил Скотт.
Она прижалась губами к его рту. «Боже, какие сладкие губы!» — подумала она. И яростно впилась в них. На мгновение задумалась, правду ли он ей сказал. Потом все ушло. Но в уголке сознания спряталась мысль: "Быть может, он все-таки убил эту девушку?"
* * *
Когда вечером Клинг поднялся по лестнице на второй этаж к себе, Хосе Геррера сидел на лавочке в коридоре. Голова перевязана, лицо все еще отекшее, в синяках, правая рука в гипсе.
— Buenas noches, — сказал он, ухмыляясь, как один из мексиканских бандитов в «Сокровище Сьерра-Мадре». Клингу тут же захотелось пойти спрятать серебро. Тот, кто смотрел фильм, понял бы его желание.
— Ты меня ждешь? — спросил Клинг.
— Кого еще-то? — Геррера все еще ухмылялся. Клингу захотелось двинуть ему по зубам — и за ухмылку, и за все, что он вытерпел от этого пуэрториканца в госпитале. Закончить то, что начали те черные ребята. Он приблизился к барьеру, открыл дверцу и прошел в комнату детективов. Геррера последовал за ним.
Клинг подошел к своему столу и сел за него.
Геррера уселся напротив. Поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее.
— Все еще болит голова, — пожаловался он.
— Это хорошо, — отозвался Клинг.
Геррера щелкнул языком.
— Меня выписали сегодня днем, — сказал он. — По-моему, слишком рано. Я могу подать на них в суд.
— Ну так подай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Ее глаза, казалось, испускали зеленые лазерные лучи.
Карелла знал, что сейчас лучше помолчать.
— В нашем городе нет ни одного копа, который не хотел бы сделать тюрьму чем-то страшным, — сказала она.
Карелла опять ничего не сказал.
— Только услышав слово «тюрьма», все преступники должны трястись от страха. Только услышав слово «тюрьма», каждый преступник в Соединенных Штатах должен просто сказать "Нет! Нет! Чур, не меня! Пожалуйста! Кого угодно, только не меня! Прошу вас!"
Она посмотрела на Кареллу и Клинга. Ей хотелось добиться от них хоть слова. Потом повернулась к Тедди, и голос ее понизился почти до шепота.
— Если бы копам позволили так сделать, — сказала она.
В ее глазах стояли слезы.
* * *
У своего подъезда Эйлин сказала:
— Прости меня.
— Все нормально, — ответил Клинг.
— Я испортила тебе весь ужин, — сказала она. — Еда все равно была ни к черту, — попробовал отшутиться Клинг.
Где-то в доме заплакал ребенок.
— Я думаю, нам лучше пока не встречаться, — помолчав, с усилием выговорила она.
— По-моему, это не самая удачная идея.
Ребенок плакал все сильнее. Клингу хотелось, чтобы кто-нибудь покачал его. Или сменил ему пеленки. Или покормил его. Или сделал все что угодно, лишь бы он заткнулся.
— Я недавно ходила на консультацию. В Пиццу.
Берт удивленно посмотрел на нее. Пиццей копы называли ПСАС — психологическую службу акклиматизации после стрессов. Ее называли Пицца, потому что это название ничем не напоминало о ее функциях. Ни один полицейский не любит упоминать случаи, когда ему потребовалась помощь психиатра. В эту службу часто отправляли на собеседование копов, утративших свое оружие — вечный кошмар полицейского. Коп без оружия может только травку щипать, ни на что более серьезное он не способен. Отряд «Индейцы с луками и стрелами» — вот что такое копы без оружия.
— Ну-ну, — сказал, помолчав, Клинг.
— Я разговаривала с женщиной по имени Карин Левкович.
— Да?
— Она — психолог. Знаешь, неприятная процедура.
— Да уж.
— Я буду ходить к ней два раза в неделю. Когда она меня сможет принимать.
— Прекрасно.
— Вот почему я сказала, что нам пока...
— Нет.
— Просто, пока я не войду в норму...
— Это она тебе посоветовала?
Клинг уже начинал ненавидеть эту Карин Левкович.
— Нет. Это моя идея.
— Вряд ли.
— Но это так!
— Хоть бы кто-нибудь покачал этого проклятого ребенка! — не выдержал Клинг.
— Значит... — Она полезла в сумочку за ключами. Клинг увидел торчащую оттуда рукоятку ее револьвера. Она все еще коп. Но сама Эйлин так не считала. — Вот так и сделаем, — сказала Эйлин. — Если ты со мной согласен...
— Нет, я не согласен!
— Что ж, Берт, мне очень жаль, но это моя жизнь и мое решение.
— Но и моя жизнь тоже!
— Нет, Берт, это не твои проблемы.
Она вставила ключ в замочную скважину.
— Так что... когда я буду готова, я тебе позвоню, хорошо? — сказала она.
— Эйлин...
Она повернула ключ.
— Спокойной ночи, Берт. — Эйлин улыбнулась и вошла в квартиру, закрыв за собой дверь. Он услышал, как щелкнул замок и смазанные маслом задвижки вошли в гнезда. Несколько секунд он стоял, глядя на дверь и номер 304 на ней. Шуруп, на котором крепилась «четверка», открутился, и она слегка покривилась.
Он стал спускаться по лестнице.
Взглянул на часы. Без десяти десять. До одиннадцати сорока пяти в участке ему делать нечего.
* * *
— Я думаю, тебе надо пойти в полицию, — сказала Лорейн.
— Нет, — отрезал он.
— Пока они сами за тобой не пришли.
— Нет.
— Потому что, по-моему, ты поступаешь неправильно. Скотт. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Лорейн Грир исполнилось двадцать семь лет. У нее были длинные черные волосы, а кожа белая и матовая, как лунный камень. Она утверждала, что у нее глаза, как у Элизабет Тейлор, фиолетового цвета, но прекрасно знала, что они серо-голубые. Она пользовалась очень темной помадой, отчего казалось, что у нее на губах засохшая кровь. Высокая грудь и красивые ноги. Она знала эти свои достоинства и носила облегающую одежду, чтобы подчеркнуть их. Ей очень нравились красные, желтые и зеленые цвета, от этого Лорейн напоминала дерево в самом начале осени. Она решила, что, когда станет рок-звездой, ее будут безошибочно узнавать по фигуре и одежде — этакий грудастый длинноногий оборванец. Отец Лорейн, всю жизнь проработавший бухгалтером, тщетно пытался втолковать ей, что в нашей стране у тысяч красивые ноги и грудь, а в мире таких — миллионы. Все эти девицы одеваются в лохмотья и думают, что если им удастся только раз выйти на сцену, то на следующее утро они проснутся рок-звездами. Отец советовал ей выучиться на секретаршу. Хорошая секретарша зарабатывает хорошие деньги, твердил и твердил он, но Лорейн на все это отвечала, что станет рок-звездой. Правда, она не получила никакого музыкального образования, но даже отец был вынужден признать, — у дочери хорошие слух и голос. Кроме того, она написала несколько сот песен. Все — о любви. Она писала стихи к песням все время с разными соавторами. И знала, что пишет хорошие песни. Даже отец признавал, что некоторые из них чертовски приятно слушать.
В давние-давние времена она служила няней Скотта Хэндлера.
Ей было тогда пятнадцать, а ему шесть. Вот такая разница в возрасте. Она пела ему колыбельные, которые сама писала. Конечно, очень милые. Ее партнершей тогда была девчонка, с которой она заканчивала школу — Сильвия Антонелли. Потом, когда Сильвии исполнилось девятнадцать, она выскочила замуж за владельца фабрики, производящей сантехнику. Сейчас у Сильвии две шубы и трое детей, она живет в большом доме в стиле Тюдоров. Песен больше не пишет.
Сейчас соавтор Лорейн — женщина, которая выступает в «Корес Лайн». Не где-нибудь, а на Бродвее. Она играет пуэрториканскую девушку, Как-там-ее-зовут, исполняющую песенку об учителе в «Музыке и Живописи». Гонсалес? «Стань снежинкой, ля-ля-ля», помните? Что-то в этом духе. Она писала прекрасную музыку. Но на самом деле никакая она не пуэрториканка, а чистокровная еврейка. Очень смуглая. Черные волосы, карие глаза. Еще она играла одну из дочерей Тевье-молочника. Где-то во Флориде. Но мечтой ее было писать музыку к песням, а не петь или танцевать.
Это она сказала Лорейн, что нехорошо растлевать малолетних. Лорейн только пожала плечами.
Он пришел к ней дня через два после Рождества. Она жила в Квартале. За квартиру платил отец. Правда, недавно он пригрозил ей, что скоро закроет бумажник на замок, но она знала, что этого не будет: единственная дочь была для него самым дорогим в жизни, светом его очей. Однажды она написала песню с таким названием: «Свет моих очей» — и посвятила ее отцу. Ее нового соавтора звали Ребекка. Ребекка Симмс, урожденная Саперштейн, написала прекрасную музыку на ее стихи.
Свет моих очей...
Любимое дитя вчерашнего дня...
Маленькие глазки спят.
Я пою колыбельную...
Девочке, светлой как Май...
Тихую колыбельную песню.
И так далее. Когда Лорейн пела эту песню, в ее собственных глазах стояли слезы. Ребекка считала, что это одно из их лучших совместных творений. Хотя больше ей нравилась песня о феминистках, которая называлась «Пылай», где главной героиней была Жанна д'Арк. Ребекка стригла свои черные волосы почти под корень. Иногда Лорейн казалось, что она — лесбиянка. И теперь Ребекка была не на шутку взбешена тем, что у Лорейн поселился Скотт Хэндлер.
Лорейн не собиралась ложиться с ним в постель.
Он появился у нее на пороге: глаза красные, а лицо — как мел. Она подумала, что это от холода. Скотт сказал, что адрес ему дал ее отец, который еще помнил то время, когда она подрабатывала няней. «Ну, конечно, заходи, — ответила Лорейн. — Как твои дела?» Она не видела его уже три, нет, четыре года с тех пор, как он поступил в эту школу в Мэне. Тогда Скотт был ребенком. Долговязый, прыщи на лице, ну, сами знаете... Сейчас он выглядел как... пожалуй... как мужчина.
Лорейн поразилась, каким красавцем стал Скотт Хэндлер. Но, конечно, он все равно еще малыш.
Скотт сказал, что помнит, как он рассказывал ей обо всем, когда она была его няней, как он привык доверять ей больше, чем родителям.
— Спасибо, Скотт, этот очень приятно слышать.
— Я говорю правду, — сказал он.
— Спасибо, Скотт, я очень этому рада, — повторила она.
Она была в короткой красной юбке с красными помочами и в желтых гольфах. Мягкие кожаные черные туфли без каблуков. Зеленая блузка, лифчика под ней не было. Лорейн сидела на диване, подобрав под себя длинные ноги. Она предложила ему выпить, он согласился. Яблочный бренди — все, что было у нее в доме. Скотт съел два пирожных и сейчас доедал третье. Коробочку с пирожными ей подарила Ребекка на день рождения. Декабрь, двадцать восьмое, и очень холодно на улице. Ветер стучит в окна ее маленькой квартирки. Лорейн вдруг вспомнила, как водила его в туалет. Пока Скотт писал, держала его маленький член. Иногда он немного твердел. Шесть лет, а он немного твердел. И писал Скотт вечно мимо унитаза, зачастую попадая на стену. Она вспомнила это с нежностью. Он рассказал ей, что его девушка внезапно порвала с ним, прекратила их связь. Лорейн подумала, это очень забавно, что он использует такое взрослое слово «связь». Что ж, ему восемнадцать, а восемнадцать — это уже мужчина. В восемнадцать ты имеешь право голосовать. Он сказал, что приезжал домой на День благодарения: «Этакий подарочек к празднику, понимаешь?» Она задумалась, принято ли дарить подарки на День благодарения? Может, у индейцев... Интересно, можно ли из этого сделать песню?
Скотт сказал, что девушка дала ему отставку на прошлой неделе. Он приехал домой на рождественские каникулы и сразу помчался к ней. А она заявила, что не желает его больше видеть. Никогда. На прошлой неделе он плакал. Сегодня... да... сегодня уже девятый день, как она дала ему отставку. Лорейн надеялась, что он не будет вести себя, как ребенок, и устраивать концерты. Но, словно угадав ее мысли, он снова заплакал.
Вот почему она обняла его и прижала к себе. Точно так же, как бывало в детстве, когда он просыпался ночью с плачем.
Она поцеловала его в макушку.
Чтобы успокоить.
А потом...
Естественно, один поступок влечет за собой другой.
Его руки обхватили ее.
Одна его рука оказалась под короткой красной юбкой, вторая ласкала грудь, выпиравшую из зеленой шелковой блузки...
Рождественские цвета...
Она опрокинулась на спину, трепеща в его сильных мужских объятиях.
Вот что случилось двадцать восьмого декабря.
С тех пор он жил у нее. Сегодня уже шестое января. Несколько дней назад она узнала, что он сказал Энни, когда видел ее в последний раз. Энни Флинн — так звали ту девушку. Он сказал, что убьет их обоих, Энни и ее приятеля, кем бы тот ни был. А сейчас кто-то и вправду убил Энни, и он боится, что полиция заподозрит, что это сделал он.
— Поэтому ты и должен пойти к ним сам.
— Нет, — отрезал Скотт.
Она покусывала его нижнюю губу. Красив, как дьявол. Она сгорала от желания, просто глядя на него. Сходила с ума от одного его вида. Интересно, догадывается ли Скотт, как он действует на нее.
— Конечно, если на самом деле ее убил не ты.
— Нет, нет, — запротестовал Скотт.
Но отвел глаза в сторону.
— Не ты сделал это? — настаивала она.
— Сказал тебе, нет.
Но он не смотрел на нее.
Лорейн прижалась к Скотту. Взъерошила ему волосы. Откинула его голову назад.
— Скажи мне правду, — прошептала она.
— Я не убивал ее, — ответил Скотт.
Она прижалась губами к его рту. «Боже, какие сладкие губы!» — подумала она. И яростно впилась в них. На мгновение задумалась, правду ли он ей сказал. Потом все ушло. Но в уголке сознания спряталась мысль: "Быть может, он все-таки убил эту девушку?"
* * *
Когда вечером Клинг поднялся по лестнице на второй этаж к себе, Хосе Геррера сидел на лавочке в коридоре. Голова перевязана, лицо все еще отекшее, в синяках, правая рука в гипсе.
— Buenas noches, — сказал он, ухмыляясь, как один из мексиканских бандитов в «Сокровище Сьерра-Мадре». Клингу тут же захотелось пойти спрятать серебро. Тот, кто смотрел фильм, понял бы его желание.
— Ты меня ждешь? — спросил Клинг.
— Кого еще-то? — Геррера все еще ухмылялся. Клингу захотелось двинуть ему по зубам — и за ухмылку, и за все, что он вытерпел от этого пуэрториканца в госпитале. Закончить то, что начали те черные ребята. Он приблизился к барьеру, открыл дверцу и прошел в комнату детективов. Геррера последовал за ним.
Клинг подошел к своему столу и сел за него.
Геррера уселся напротив. Поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее.
— Все еще болит голова, — пожаловался он.
— Это хорошо, — отозвался Клинг.
Геррера щелкнул языком.
— Меня выписали сегодня днем, — сказал он. — По-моему, слишком рано. Я могу подать на них в суд.
— Ну так подай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38